Генри Джеймс - Крылья голубки
Результатом явилось необычайно странное ощущение снизошедшего на Деншера благословенного затишья после бури. Много недель подряд, как нам известно, он всячески пытался сохранять полнейшую неподвижность, пытался достичь этого по большей части в полном одиночестве и тишине, но теперь, оглядываясь назад, он вспоминал об этом как о лихорадке с невыносимым жаром. Реальной, правильной неподвижностью оказалась эта особая форма общения. Они ходили вместе, беседовали, разыскивали и снова смотрели картины, восстанавливая впечатления, – сэр Люк точно знал, чего он хочет; заглядывали, не очень часто, в старые склады, к перекупщикам, усаживались у Флориана отдохнуть и выпить чего-нибудь некрепкого; благословляли более всего великолепную погоду, океан теплого воздуха, праздник осеннего света. Раз или два, пока они отдыхали, великий человек закрывал глаза и сидел так несколько минут, тогда как его молодой спутник с большей легкостью всматривался в его лицо, делая частные выводы по поводу недосыпания. Он не спал, он был с нею ночью – он сам, лично, много часов, – но это было все, что он выказывал в этой связи, и вполне очевидно, что это останется самой непосредственной ссылкой на состояние дел. Самое необычное крылось в том, что Деншер воспринимал это как явное свидетельство, мог похолодеть от той картины, что в этом проглядывала, и в то же время не мог запретить себе трепетно откликаться на охватившее его чувство освобождения. Освобождение оказалось опытом, обладавшим своей собственной силой, и Деншер постоянно сознавал, почему, вопреки тому, чего он, по справедливости, заслуживал, вопреки его безрассудству, вопреки всему, он так доверчиво надеялся его обрести, терпеливо сидел в своей комнате, его ожидая, ибо предвидел, что – если оно наступит – он обнаружит в нем некое право отпустить его – Деншера – с миром. И вот теперь его отпускали, найдя единственный способ обойтись с ним так, чтобы не увеличивать его ответственность. Красота всего этого заключалась также в том, что освобождение не строилось на какой-либо системе или на основе знания сокровенных деталей; это происходило по воле человека светского, знавшего людей, знавшего жизнь, понимавшего действительность: вот почему сэр Люк так благотворно на него воздействовал. Во всей этой истории участвовало слишком много женщин. Восприятие ситуации мужчиной – другим мужчиной – все меняло, и Деншер даже задавал себе вопрос, какой мужчина (будь у него выбор!) был бы ему более по вкусу, чем этот. Сэр Люк был мужчина крупный и спокойный – а это просто Божье благословение; он знал, что имело значение, а что – нет; он прекрасно различал, где суть, а где внешняя оболочка, где есть реальная почва для беспокойства, а где ее не существует. И если вы каким-то образом (то есть если это как-то вас касалось или вы оказывались в его поле зрения) попадали к нему в руки ради того или иного его действия, вы в не меньшей степени могли полагаться на его милосердие, чем ожидать от него строгости. Великолепнейшей чертой было то, а ведь доходило и до этого, как он не моргнув глазом – вполне можно это так определить – умел счесть самые странные вещи естественными. Ничто на свете, если бы они не отнеслись к этому именно так, не могло бы превзойти необъяснимую странность возникшей при их общении полной отстраненности Деншера от двух несчастных дам во дворце; ничто не могло превзойти по странности столь же заметную воздержанность великого человека от разговоров о них. Он по-прежнему, как и тогда, при встрече на вокзале, не говорил ничего ни о чем, и в результате, как сказал бы Деншер, их отношения походили на отношения врача и пациента. Вы принимали тон, предложенный великим человеком, как принимают лекарство, предписанное врачом, с той лишь разницей, что предложенный тон принимать было приятно.
Вот почему можно было оставить все на волю его молчаливого благоразумия, вот почему, в течение трех или четырех дней, Деншер так и оставлял это, лишь задавая вопросы самому себе, до кануна субботы – предела, назначенного визиту великого врача. Утром в субботу, ожидая, в этом последнем случае, сэра Люка у вокзала, наш молодой друг вынужден был признать, что заимствованное им облегчение его покидает – довольно естественный результат надвигающейся утраты поддержки. Трудность заключалась в том, что, по сложившемуся характеру их отношений, поддержкой служило личное присутствие сэра Люка. Неужели он уедет, не оставив какой-то замены этому? – и не отказавшись от ненарушимого молчания по поводу своей пациентки? Деншер теперь находился в еще более глубокой неизвестности, чем в день визита к нему сэра Люка, и в этот момент наивысшей важности самым чудовищным было то, что – как тотчас же стало ему ясно – ни малейшей приметы того, чем и как великий человек жил целую неделю, не было им выказано. Дело, которым он все это время был занят, свидетельствовало о его огромной заинтересованности – и не менее огромном гонораре; однако когда гондола Лепорелли снова, несколько позже, чем ожидалось, подошла к пристани, его молодой приятель, наблюдая с ведущих к пристани ступеней, всматривался в прекрасное замкнутое лицо врача так же тщетно, как все прошедшее время. Лицо походило на инструкцию от высшего начальства по поводу относящегося к делу сюжета, так что отсутствие на нем выражения неожиданно было воспринято Деншером как бессердечие: он почувствовал, что такое лицо может вполне соответствовать сообщению, что Милли окончила свое земное существование. Состояние тревожного ожидания длилось и после того, как они, все вместе, прошли прямо в вокзал, поскольку времени оставалось очень мало, где Эудженио, рано явившийся на поле боя, стоял гвардейцем на часах у захваченного им купе. Напряжение, какое по-прежнему одолевало нашего молодого джентльмена, у дверей вагона длилось, вероятно, еще лишь пару минут, но казалось столь продолжительным для его нервов, что он невольно устремил долгий взгляд на Эудженио, который встретил его, как только Эудженио умел его встретить. Сэр Люк тем временем посвятил все свое внимание правильному размещению своих многочисленных принадлежностей, по отношению к чему он оказался весьма педантичен, и Деншер обнаружил, что, хотя все происходило в полном молчании, он вопрошает представителя дворцовых палат. Теперь это его не унижало: теперь его не унижало даже то, что этот персонаж понимал, как мало он удовлетворяет вопрошающего. В некоторой степени Эудженио походил на сэра Люка – то есть в той степени, что, если речь шла о необычайных вещах, им соответствовала привычная мимика его лица. Впрочем, к тому времени, как Деншер прочел все, что обладатель этого лица намеревался выказать, сэр Люк освободился и уже стоял с рукой, протянутой для прощального рукопожатия. Сначала он протягивал руку, ничего не говоря, и, только встретившись с ним глазами, наш молодой человек понял, что глаза врача никогда еще так полно и открыто на него не глядели. Сэру Люку никогда не было свойственно смотреть в один какой-то момент более пристально, чем в другой, но он порой смотрел дольше, и таким взглядом, даже намеком на него, могло быть сказано все. На целых десять секунд Деншер поверил, что Милли Тил умерла, так что, когда слово наконец было произнесено, он вздрогнул.
– Я возвращусь.
– Значит, ей лучше?
– Я возвращусь еще в этом месяце, – повторил сэр Люк, не обратив внимания на его вопрос. Он выпустил руку Деншера, но задержал его иным образом, не дав ему сдвинуться с места. – У меня есть для вас сообщение от мисс Тил, – сказал он так, будто они никогда еще о ней не говорили. – Мне поручено передать вам от ее имени, что она просит вас прийти повидаться с нею.
Реакция Деншера, этот скачок от его страшного предположения был таким резким, что не мог не отразиться в его потрясенном взгляде.
– Она меня просит…?
Сэр Люк уже вошел в вагон, проводник закрыл дверь, но он заговорил снова, подойдя к окну и слегка наклонившись, хотя и не высовываясь из него:
– Она сказала мне, что хотела бы этого, и я пообещал, так как ожидал увидеть вас здесь, что дам вам об этом знать.
Деншер на платформе выслушал это от него, но смысл того, что он выслушал, заставил кровь броситься ему в лицо, так же как смысл того, что ему пришлось раньше выслушать от миссис Стрингем. И к тому же он пришел в замешательство.
– Значит, она может принимать…?
– Она может принять вас.
– И вы возвращаетесь…?
– О, я должен вернуться. Ей нельзя трогаться с места. Она остается здесь – к ней приезжаю я.
– Понятно, понятно, – произнес Деншер, которому действительно был понятен смысл слов его друга, однако понимал он и то, что крылось за ними.
То, что предъявила ему миссис Стрингем, то, чего он все еще надеялся избежать, следовательно, наступило. Сэр Люк хранил это про себя до последнего момента, но вот он наступил, и бесцветная лаконичная форма, в какую оно теперь облеклось, – тон одного светского человека, обращающегося к другому светскому человеку, который, после всего, что произошло, должен был понять исключительно много, – была всего лишь характерной для него манерой обращения. И великая важность заключалась в том, что Деншеру следовало показать: да, он понял.
