Джек Керуак - Видения Коди
Я полунапиваюсь с одинокой заднесиденьевой пинты, пока они едут дальше вниз к Дилли, Кохиналю и Ларедо. Жарче и жарче ночь; я просыпаюсь дурной в великой жаре Ларедо в 2 часа ночи в июне. Жуки ломятся в ширму обеденной повозки, это отвратительно, это тепловая волна, это крайнее затерянное днище старого Тух-аса, унесите его. Мы жуем незаинтересованные сэндвичи среди пограничных крыс и разочарованных легавых. Отправляемся в мексиканскую стражу на граничном пандусе, не особо об этом думая.
У меня имелась грандиозная химера Вона Монро в призрачном небе Западного стада – О скорбный крик! – я слышал, как свистки поездов воют у врат дальних великих городов, видел рой белых коней, что громыхали поперек горизонта Америки в Ночи, видел музыку в деревьях, грезу в реке, луну, блиставшую во взоре юной девушки в постели – Это объясняет моего Коди Помрея: «Я видел, как он восстает». на вершине Запада.
В Мексику мы въехали на цыпочках. Пока чиновники проверяли, мы видели, что через дорогу, где, как они сказали, начиналась Мексика, Мексика и впрямь начиналась, с поздними сидельцами ночи, некоторые на стульях, а тут 3 часа ночи, одно кабареточное заведение с чили открыто, там пиво и т. д., мы видим, что Мексика – земля ночи. Там молодежь, как и старики, стоит в ночи на жаркой спящей улице… закрытые ставни… Нуэво-Ларедо; вон безразличные хмурые трапезы у дымящихся стоек долинной летненочи. Белый – господствующий цвет куклолюдей в дверях, на них также обвислые соломенношляпы и какие ни есть старые башмаки. «Что? – говорит Коди, который тоже такого не ожидал, – Вот таким эти кошаки ночью занимаются – Чувак, мы мимо пройдем и будем с теми парнями, пойдем в мир врубаться». И глазом не моргнули, как мы с Коди осознали индейцев… мы открыли нашего собственного индейца в Панчо американского пограничного фольклора: «Эти парни, эти женщины – индейцы с высокими скулами —» да еще и красивые – Мы видели маленьких девочек, стоявших на росчистях в джунглях с мачете в отцовских руках, а тот у дороги пялится, разглядывая машину на Панамериканском Шоссе. Но джунгли принижаются – за Нуэво-Ларедо и нашим пивом над восхищенными протянутым ладонями, держащими мексиканские валюты – лишь пустыня, серные равнины зари, песок, юкка, солнце восходит над Мексиканским заливом большим красным шаром из Африки, далеко впереди облака Сьерра-Мадре, таинственного плато высоких воздусей и горной радости, кои суть Мексика, вершина мира, опустошенная, индейская, прекрасная, больше грез – «Скажи-к, напарник, – говорю я Коди, – это должна быть дорога, по которой скакали старые изгои, когда говорили о Старом Монтеррее, они сюда приезжали галопом на призрачных конях в изгнанье, говорите о своих Южных Африках».
«Врубись сюда-ка вот» – Коди – «на ‘манную хижину, где тот фермер и детки должны жить – стоит себе отдельно, с одним животным, мексиканский мул, ослик, и жесткая негостеприимная земля, у которой даже нет и сельского света Северной Кэролайны ночью, лишь тьма кромешная в негритосских звездах. Ёксель, поговорите мне еще о своих Аркансосах, это грубая и шипастая страна».
Мы приехали к первому городку росистым утром – Сабинас-Идальго, козьи стада, пастухи и девушки с землею на коленках, вмазанной.
«Алло, папуля», – сказала самая смазливая милашка, когда мы в своем битом «форде» медленно на пяти подскакивали в городок – Коди так обезумел от волшебства, что заглядывает вовнутрь ‘манных домиков: «Смотри, мать готовит текильный завтрак с блинчиками на печи – маленькие детишки все спят в одной постели – за слепым там ангел, должен быть. Драть, что за прекрасная страна».
«Давай развернемся и подберем тех девчонок».
«Ты посмотри на старые усы-руль, с козьим посохом, рассекает прочь в тенечек под холмы на весь день —»
«День тюльпанов – и революционеры в больших черных буржуазных сомбреро перешучиваются у бензоколонки, содержащей национально владеемую нефть, их служители и прихлебатели ждут у коз и потрескавшихся от пыли „бьюиков“ Депрессии». Все это было там, все вот такое. В нашем туристском путеводителе говорится, что Сабинас-Идальго был городком сельскохозяйственным. «Читай медленно и четко, пока я веду», – наставляет Коди. Мы направляемся к джунглям попугайчика: «Тут говорится, краски буйствуют в густой растительности».
«Ухтыыыы, поехали, давай оттопыримся, кой-какие пёзды в сене, какие-нибудь таитянские мисс замаскированные, плати за отца и сбегай вместе с домом, и пни собаку, пусть братья злятся, навеки испортим Мексику для Америки».
Впереди громадные тучи: в них прозрачность и холодная пленка облаков с горных хребтов, они дуют. Мы начинаем карабкаться на огромный перевал. «Вива Алеман!» – набелено на скале. Безумно. Тут ясно и холодно, как в Нью-Хэмпшире – мы покинули мексиканскую пустыню, мы карабкаемся вверх по полости плато, впереди что получше и уровни мирового чуда повыше.
Коди ведет дальше, он никогда подолгу не отдыхает – к тому времени, как мы прошли через бордели примешавшихся городов, и проспешили сквозь Монтеррей, через джунгли к югу от Виктории, сквозь горные цепи и через туческалящиеся перевалы, он по-прежнему напряженно рулит с унылой челюстной костью. В Монтеррее у него спустило колесо или он что-то чинил, я поднял взор от попытки вздремнуть и увидел пики-близнецы Горы Седло, все чокнутые и зазубренные в высоте, я ни за что; то был чертовский просто гусь в небесах, как Алмазный Пик, Орегон, и игла Клеопатры, но весь изогнутый, типа луки, балдеж, а не гора.
Некоторое время вел я, в машине было что-то грустное. Мы с Коди не особо разговаривали, Дейв спал. Великие поездки таковы. Печаль необъяснима и творяща. Мы летели по земле. Старой машине все удавалось славно. Мы начали взбираться выше, дабы опровергнуть наше виденье, в первом комплекте тропических гор, высоко над великой желтой лентой реки, Рио Моктесума, что вечно рыла каньон, возле Тамасунчале, бурого и смердящего городка в предгорьях, мы остановились на горном карнизе возле дороги подумать и поговорить. Для меня великие цветущие долины, восходящие по обеим бешеными склонами, покрытые воздушными сельскими хозяйствами горного земледельческого племени, желтыми бананами, украшающими собою горные вершины, были все малы и зелены, и забавны, как детский сон, до того я улетел: огромность мира стала у меня в уме шуткой, я считал, эти горы были все в одной и массивной комнате; я сказал это, но они не поняли: но ведь Таймз-сквер тоже в одной гостиной Времени. В городишке, куда мы спустились, я увидел угловую ‘манную двухэтажную квартиру или жилье и ясно, как колокольчик, стало истинно, для меня, что это тот дом, где я родился, меня вынесли на солнечный перед давным-давно. Мексика сводила меня с ума. Коди был в экстазах, потея над этим всем. Мы были невинны.
Спали мы в джунглях, призрачная белая лошадь выскочила рысью из джунглевых лесов в кромешности ночи, Коди был на песчаной дороге в одеяле, лошадь фосфоресцентная и пламенная во тьме пришла, кроткий понурый призрак, на цып-цыпочках мимо Кодиной спящей головы, преследуемая лающими паршивыми джунглепсами, дальше через весь городок (непритязательный маленький Лимонский городок хижин, Главной улицы, освещенной лавками с единственной ее лавкой масляных ламп, и бананами, и мухами, и босоногими сестренками-пацанками в счастливом сумраке Феллахской Вечной Сельской Жизни). Я спал на верху машины, снизу было слишком жарко – мягкие ливни бесконечно малых миллионно-мотыльковых жучков падали мне на запрокинутые глаза, словно как пленка с неба, я никогда не знал, что первоначальные Божеские джунгли Эдема могут быть такими мягкими и сладкими, лицу моему было так надежно; впервые я уступил невыносимой жаре, и чуть ли не наслаждался ею, благодаря ощущенью и давленому кровотеченью жуков и москитов по всему мне, мимоходности нашей поездки. «Заводи машину, Коди, хоть немного дунет воздухом», – пожаловался я на заре; он послушался; впереди за болотами сияет радио-антенна Мантеса, красные огни, как будто мы в Небраске; это лепрозная заря расползается по небу. На заправке в джунглях, от которой побледнел бы и добрый Атлантический Белоплотский человек, у них есть бетонный пандус на рассвете после невыразимых потворств и оргий крови в ночи, миллион жучков всякого оттенка и укуса ползает бесчувственно вокруг моих бедных башмаков. Я прыгаю в машину, чтоб избежать этого кошмара; Коди и Дейв пьют «Миссионерский Оранжад» у ле́дника, они затерялись в море жучья, им все равно. За ними трясина Тропика Рака – Чертов служитель, он босиком…. С чего у них гусеницы, жуки, стрекокрылья в милю длиной, черные репьи, всевозможные – воздуха-то нет; когда Коди выталкивает жаркий «форд» наружу, нам достаются порывы мертвожучиного джунгнилого ветерка по запекшейся крови и поту наших искусанных кож. Приятно! Это как Дядя Ерошка в басне Толстого о казацких маршах, (наслаждайся жгучим кровоточивым ощущеньем джунглевой натертости, будь человеком естественным). Вот и говори о своих внутренностях как пекарской печи в Нью-Орлинзе июльской ночью, из июля Тропика Рака лучше всего выкарабкиваться.
