Ричард Олдингтон - Смерть героя
(Право, не знаю, как бедняга Джордж вообще ухитрился появиться на свет.)
Впрочем, и Джордж и Изабелла умели читать и писать, молиться Богу, есть, пить, умываться и наряжаться по воскресным дням. И оба неплохо знали Библию и молитвенник.
И потом, у них была «ах-любовь»! Они «ах-любили» друг друга. Любовь – это главное, она возместит всю глупость и невежество, она будет кормить и поить их, усеет их путь розами и фиалками. Ах-любовь и Бог. Потерпит неудачу любовь – останется Бог, не преуспеет Бог – останется ах-любовь. По всем правилам, я полагаю, Бог должен бы стоять на первом месте, но в 1890 году брак состоял сплошь из ах-любви и Бога, так что было уже не до здравого смысла, не до азбучных истин и сведений о том, что такое пол, и не до каких-либо иных сведений, которые мы, мерзкие современные декаденты, считаем обязательными для всех мужчин и женщин. Прелестная Изабелла, дорогой Джордж Огест! Они были уж так молоды, уж так невинны, уж до того чисты! И разве, по-вашему, адские муки – не слишком слабое возмездие для безмозглых слюнявых лицемеров обоего пола, в устрашающих бакенбардах или в пышных чепцах, – для тех, кто послал эту пару навстречу ее судьбе? О Тимон, Тимон, почему не дано мне твое красноречие! Кто осмелится, – где тот зрелый муж, что, не кривя душой, осмелится встать и сказать…….? Не дайте мне сойти с ума, о боги, не дайте мне сойти с ума.
Медовый месяц они провели не в Париже и не на поле Ватерлоо, а на одном из курортов Южного побережья, в прелестном уголке, где Изабелла всегда мечтала побывать. Им надо было проехать десять миль лошадьми до железной дороги и затем два часа поездом, который останавливался на каждой станции. Усталые, смущенные, разочарованные, они наконец очутились в скромной, но почтенной гостинице, где заранее заказан был двойной номер.
Первая брачная ночь жестоко обманула их надежды. Впрочем, этого и следовало ожидать. Джордж Огест старался быть пылким и восторженным, но оказался неуклюжим и грубым. Изабелла старалась быть скромно послушной и покорной, а была просто неловкой. Джордж Огест неумело изнасиловал ее, доставив много лишних, бессмысленных страданий. И, как многие прелестные новобрачные в доброй старой Англии в золотые дни славной королевы Викки, она долгие часы лежала без сна, вытянувшись на спине, рядом с храпящим Джорджем Огестом и думала, думала, и слезы медленными ручейками стекали у нее по вискам на подушку…
Это слишком мучительно, поистине слишком мучительно – вся эта дурацкая «чистота», и лицемерие, и ах-любовь, и невежество. И глупые невежественные девушки, отданные во всем своем прелестном неведении невежественным и неловким молодым людям, которые, по своему невежеству, мучают и терзают их. Слишком больно об этом думать! Бедная Изабелла! Какое посвящение в тайны супружества!
Но, разумеется, у этой ужасной ночи были последствия. Прежде всего она означала, что брак законным образом завершился и не может быть расторгнут без вмешательства суда по бракоразводным делам, – уж не знаю, можно ли было добиться развода в золотые дни великого мистера Гладстона, да благословит его Бог и да будет ему жарко в аду. И затем она привела к тому, что Изабелла до конца дней своих старалась избегать физической близости с Джорджем Огестом; а так как она была женщина отнюдь не холодная, будущее оказалось чревато двадцатью двумя любовниками. И наконец, Изабелла была здорова, насколько может быть здоровой молодая женщина, вынужденная затягиваться в невыносимо тугие корсеты и носить, в ущерб чистоте и пользе, длиннейшие волосы и длиннейшие юбки и весьма смутно представляющая себе, что такое гигиена пола, – а потому эта nuit de rêve[11] наградила ее первым ребенком.
2Младенца нарекли Эдуард Фредерик Джордж: Эдуард – в честь принца Уэльского (впоследствии его величество король Эдуард VII), Фредерик – в честь деда, Джордж – в честь отца.
Изабелла хотела назвать его Джордж Хартли, но дражайшая матушка позаботилась о том, чтобы от Хартли в ее внуке было поменьше.
Тягостно думать о том, как Изабелла и Джордж Огест провели первые годы совместной жизни. Она началась обманом – прежде всего потому, что к этому принудили их родители и общественные условности; к сожалению, они и дальше строили ее на обмане. Обоих не только жестоко разочаровала та ужасная ночь после свадьбы, обоим отчаянно надоел весь медовый месяц. На этом прелестном курорте, о котором так мечтала Изабелла, скука царила смертная. Джордж Огест даже самому себе не хотел признаться, что к роли мужа он почти так же плохо подготовлен, как к обучению белых мышей военным маневрам. Изабелла в глубине души понимала, что первый шаг оказался жестоким провалом, – понимала скорее чутьем, чем рассудком, – но самолюбие заставляло ее молчать. Она прекрасно понимала, что в провале обвинят ее же и что ей не от кого ждать сочувствия, меньше всего – от своих родных. Разве не вышла она «счастливо» замуж за человека, который ее ах-полюбил, – ах, брак по любви! – да еще за богача? Итак, она утешала себя мыслью, что Джордж Огест богат, и оба они, как и положено в медовый месяц, писали восторженные лживые письма родным и знакомым. А раз ступив на путь, уводящий прочь от честности и уменья смотреть правде в глаза, они попались на всю жизнь – теперь они тоже обрекли себя на безрадостное существование во лжи и ах-любви. Уж эта болтовня о Боге и о любви! Родители Изабеллы вечно грызлись между собой – как это не послужило ей предостережением? Как не замечал Джордж Огест, что под тонкой пленкой благочестия и супружеского согласия, будто бы связующего дражайшую матушку и добрейшего папашу, кипит ключом неукротимая ненависть? Почему никто из них не попытался вырваться и устроить свою жизнь как-то иначе и хоть немного лучше? Но нет, они пошли по проторенной дорожке: у них есть ах-любовь, есть Бог, а стало быть, все будет к лучшему в этом лучшем из миров.
Пока длился медовый месяц, Джордж Огест продолжал разыгрывать богача. За неделю до свадьбы ему впервые в жизни разрешили открыть собственный текущий счет в банке. Добрейший папаша положил на его имя двести фунтов, но дражайшей матушке они с Джорджем сказали только про двадцать. К этому дражайшая матушка прибавила от щедрот своих еще пять фунтов – «на черный день», хотя только Бог и ах-любовь ведают, спасут ли такие крохи в черный день. Итак, счастливые молодожены начали новую жизнь, имея двести пять фунтов и ни малейшей надежды заработать хоть грош, – разве что Джордж Огест перестанет разыгрывать богача, откажется от уютного житьишка, решится посмотреть правде в глаза и помаленьку примется за дело.
За время медового месяца они порядком поистратились – гораздо больше, чем следовало. В кошельке у Джорджа Огеста была куча соверенов и две бумажки по пять фунтов, и он ими невыносимо чванился. Изабелла никогда еще не видела столько денег сразу и пуще прежнего уверовала в богатство своего супруга. Посему она немедля принялась рассылать «полезные подарки» бесчисленным членам оскудевшего семейства Хартли; и Джордж Огест, хоть и не без досады – по природе он был скуповат, – не мешал ей. Всего они истратили за две недели тридцать фунтов, а после того как куплены были билеты первого класса до Шеффилда, от вторых пяти фунтов почти ничего не осталось.
Первым тяжким ударом для Изабеллы оказалась первая брачная ночь. Второй удар испытала она при виде неказистого закопченного домишки «богачей» Уинтерборнов – по всей улице стояли точно такие же разрекламированные на все лады десятикомнатные «виллы» из желтого кирпича. Третьим ударом было открытие, что Джордж Огест ни гроша не зарабатывает на своем Поприще, что у него нет других денег, кроме остатка от пресловутых двухсот пяти фунтов, и что Уинтерборны вряд ли многим богаче Хартли.
Горькие дни настали для бедной Изабеллы, когда она в этом унылом доме ждала первого ребенка; ее супруг считал ворон, сидя уже не в своем «миленьком кабинетике», как до женитьбы, а в «конторе», и делал вид, что работает, добрейший папаша читал молитвы, а дражайшая матушка с ядовитой улыбочкой шпыняла и язвила ее на каждом шагу. Горькие дни, когда по утрам ее тошнило, а свекровь уверяла, что просто «пошаливает печень».
– Это все чересчур обильная и жирная еда, – говорила она невестке. – Вы-то, милочка, не привыкли дома к такому роскошному столу. – И прибавляла игриво и колко: – Видно, придется нам просить вашего дорогого муженька, чтобы он своей супружеской властью немножко сдержал ваш аппетит.
А на самом деле у Хартли стол был грубый, без затей, но куда более сытный и разнообразный, чем изысканно тощее меню дражайшей матушки, которая тряслась над каждой черствой коркой.
