Джон Голсуорси - Пустыня в цвету
– Нет, сегодня уже девятый день.
– Я не хочу изображать дядю-тирана, но ты учла все «против»?
– Религия, Флер, Восток? Что еще?
Сэр Лоренс пожал худыми плечами.
– Эта история с Флер «стоит у меня поперек горла», как сказал бы старик Форсайт. Человека, который мог так поступить с тем, кого вел к венцу, вряд ли можно считать порядочным.
Динни вспыхнула.
– Не сердись, дорогая, мы ведь тебя очень любим.
– Он ничего от меня не скрыл, дядя.
Сэр Лоренс вздохнул.
– Ну что ж, тебе виднее. Но я очень тебя прошу: подумай, пока еще не поздно. Есть такой фарфор, который почти невозможно склеить. И ты, мне кажется, сделана из него.
Динни улыбнулась, ушла к себе и сразу же стала думать о том, о чем думать было уже поздно.
Теперь ей уже нетрудно вообразить, что за дурманящее ощущение – любовь. И открыть душу другому больше не кажется ей невозможным. Все романы, которые она прочла, все романы, которые она наблюдала, казались ей такими бесцветными по сравнению с тем, что испытывает она сама. А ведь они знакомы всего девять дней, если не считать той мимолетной встречи десять лет назад! Неужели все эти годы она страдала от того, что теперь модно называть «неосознанным влечением»? Или же любовь всегда расцветает внезапно? Как дикий цветок, семя которого занесло порывом ветра?
Она долго сидела полураздетая, сжав руки между колен, опустив голову и предавшись воспоминаниям; ей казалось, что влюбленные всего мира живут в ней и сидят тут, на кровати, купленной в магазине Пулбреда на Тотенхэм-корт-роуд.
Глава восьмая
Поместье Кондафорд не одобряло всей этой любовной сумятицы и мелким дождиком словно оплакивало утрату двух своих дочерей.
Динни заметила, что отец и мать делают вид, будто и не думают тосковать по Клер; значит, можно надеяться, что и с ней они будут вести себя так же. Она посетовала, что стала совсем горожанкой, и, решив набраться храбрости для предстоящего разговора, отправилась гулять под дождем. К обеду ожидали Хьюберта с Джин, и Динни решила убить всех зайцев сразу. Капли дождя на щеках, смолистое благоухание леса, перекличка кукушек и возрождение к жизни деревьев, когда на каждом, в свой срок, распускается лист за листом, освежили ее, но сердце у нее щемило. Забравшись в чащу, она пошла вдоль тропки. Тут росли береза и ясень, там и сям перемежаясь с английским тисом; почва была, меловая. Единственным звуком, нарушавшим тишину, было постукивание дятла, – дождик шел такой мелкий, что с листьев еще не капало. За всю свою жизнь она ездила за границу всего три раза: в Италию, в Париж и на Пиренеи, – и всегда возвращалась домой еще сильнее влюбленной в Англию и в Кондафорд. А отныне жизнь поведет ее по неведомым путям и весям; там, верно, будут пески, финиковые пальмы, чьи-то силуэты у колодца, плоские крыши, протяжный зов муэдзина, глаза, глядящие сквозь покрывала. Но ведь и Уилфрид не сможет остаться равнодушным к прелести Кондафорда; он сам захочет наезжать сюда хотя бы изредка! Отец его живет в унылом, наполовину заколоченном музейном поместье, куда не пускают посетителей. И это, не считая Лондона и Итона, все, что Уилфрид видел в Англии: ведь он провел четыре года на войне и восемь – на Востоке.
«Мне суждено открыть для него родину, а ему для меня – Восток», – думала она.
В ноябре бурей повалило несколько берез. Глядя на их широкие, плоские корни, Динни вспомнила слова Флер о том, что единственный способ заплатить налоги на наследство – это продать лес на сруб. Но отцу только шестьдесят два года! А как покраснела Джин в тот вечер, когда они приехали и тетя Эм сказала: «И будут они плодиться и размножаться». У них, наверно, будет ребенок. И, конечно, сын. У таких, как Джин, всегда родятся сыновья. Еще одно поколение Черрелов. Вот если бы у них с Уилфридом был ребенок! Ну, а что они с ним будут делать? С детьми трудно бродить по свету. И вдруг ей стало жутко. Что ей сулит будущее? Рядом прошмыгнула белка и запрыгала вверх по стволу. Динни с улыбкой проводила глазами проворного рыжего зверька с пушистым хвостом. Слава богу, Уилфрид любит животных! «Когда на божий постоялый двор введут ослов»… Разве ему может не понравиться Кондафорд с его птичьим гомоном, лесами и ключами, створчатыми окнами, магнолиями, голубями, зелеными пастбищами? Ну, а отец, мать, Хьюберт и Джин – они-то ему понравятся? Понравится ли он им? Нет, не понравится, уж очень он издерганный, нервный, желчный; он глубоко прячет все, что в нем есть хорошего, будто стыдится этого, а его тоски по прекрасному им не понять. Хоть они и не знают всего того, что он ей рассказал, его переход в другую веру покажется им странным и необъяснимым.
В поместье Кондафорд не было ни дворецкого, ни электричества, и Динни выбрала минуту, когда горничные ушли, подав десерт и вино на полированный ореховый стол, на котором горели свечи.
– Простите за откровенность, – заявила она вдруг, – но я выхожу замуж.
Наступило молчание. Все четверо привыкли говорить и думать – а это не всегда одно и то же, – что Динни создана для счастливой семейной жизни, но вот теперь никто не обрадовался, узнав, что она и в самом деле собирается кого-то осчастливить. Первая нарушила молчание Джин:
– За кого?
– За Уилфрида Дезерта, младшего сына лорда Маллиона, – он был шафером Майкла.
– А-а… Но…
Динни пристально следила за выражением их лиц. Вид у отца был невозмутимый: он понятия не имел, о ком идет речь; на добром лице матери выразилось беспокойство и недоумение; Хьюберт, казалось, с трудом сдерживал досаду.
– Когда же ты с ним познакомилась? – спросила леди Черрел.
– Всего десять дней назад, но с тех пор мы часто встречались. Боюсь, что это, как и у тебя, Хьюберт, любовь с первого взгляда. Мы запомнили друг друга со свадьбы Майкла.
Хьюберт уставился в тарелку.
– А ты знаешь, что он перешел в мусульманство? Так по крайней мере говорят в Хартуме.
Динни кивнула.
– Что? – воскликнул генерал.
– Такие ходят слухи.
– Зачем он это сделал?
– Не знаю, я с ним незнаком. Но он долго слонялся по Востоку.
У Динни чуть было не вырвалось: «Не все ли равно – мусульманин ты или христианин, если все равно не веришь в бога», но она промолчала, – этим Уилфрида в их глазах не украсишь.
– Не понимаю, как можно переменить свою веру, – отрезал генерал.
– Что-то я не вижу у вас особого восторга, – пробормотала Динни.
– Дорогая, откуда же быть восторгу, если мы его совсем не знаем?
– Ты права, мама. Можно пригласить его к нам? Он способен прокормить жену, и тетя Эм уверяет, будто у его брата нет прямых наследников.
– Динни! – возмутился генерал.
– Да я шучу, папа.
– Куда серьезнее то, что он живет, как кочевник, – сказал Хьюберт, – вечно скитается с места на место.
– Кочевать можно и вдвоем, Хьюберт.
– Но ты всегда говорила, что ни за что не расстанешься с Кондафордом!
– А ты, я помню, твердил, что не понимаешь, зачем только люди женятся. Наверно, и ты, мама, и ты, папа, тоже когда-то это говорили. Но попробуйте повторить это теперь!
– Злючка!
Одно короткое слово сразу прекратило спор.
Но перед сном Динни спросила у матери:
– Значит, я могу пригласить к нам Уилфрида?
– Конечно, когда хочешь. Нам самим не терпится его увидеть.
– Я понимаю, мама, это неожиданно, да еще сразу после свадьбы Клер; но вы ведь знали, что когда-нибудь настанет и мой черед.
Леди Черрел вздохнула:
– Да, знали.
– Я забыла сказать, что он – поэт, настоящий поэт.
– Поэт? – переспросила мать таким тоном, будто это известие только усилило ее тревогу.
– Их довольно много лежит в Вестминстерском аббатстве. Но ты не беспокойся, его туда не пустят.
– Разная вера – вещь серьезная, Динни, особенно когда появятся дети.
– Почему? У детей нет никакой веры, пока они не становятся взрослыми, а тогда они выберут ту, которая им по душе. К тому же, пока мои дети вырастут – если они вообще у меня будут, – интерес к религии станет чисто историческим.
– Динни!
– Да и сейчас это почти не играет роли, разве что в каких-нибудь уж очень набожных семьях. Для большинства людей религия все больше и больше превращается в мораль.
– Мне трудно судить. Я в этом плохо разбираюсь, да и ты, по-моему, тоже…
– Мамочка, погладь меня по голове.
– Ах, Динни, я надеюсь, что ты сделала хороший выбор.
– Дорогая, я не выбирала, выбрали меня.
Очевидно, это ничуть не утешило мать, и, не зная, что ей сказать еще, Динни подставила щеку для поцелуя, пожелала «спокойной ночи» и отправилась восвояси.
У себя в комнате она села за стол и принялась писать письмо:
«Поместье Кондафорд. Пятница.
Дорогой мой
