Культ Ктулху (сборник) - Коллектив авторов
Вскоре автобус отвалил от островка света, и в заоконной тьме потянулись гряды низких холмов, словно тяжелые, аморфные, ускользающие мысли.
Я вытянул, насколько можно, ноги и постарался расслабиться. Только наша колымага как следует разогналась, как водитель сбросил скорость и встал, чтобы подобрать какого-то заблудшего пассажира, торчавшего на обочине дороги. Я его видел только смутно, силуэтом: сначала он рылся по карманам в поисках денег, потом пробирался по проходу в хвост. Автобус дернулся и снова заскользил над дорогой. Новичок пару раз задумался, но, в конце концов, к крайнему моему неудовольствию, выбрал сиденье рядом со мной и торжественно на него плюхнулся. Я покосился на него в почти полной темноте, но благоприятного впечатления предсказуемо не получил; обоняние попробовало исправить ситуацию, но тоже быстро стушевалось. Лица его я не видел, но, кажется, это был костлявый старик, одетый во что-то потрепанное и затхлое. Источаемый им аромат я бы не взялся определить, но уж приятным-то он в любом случае не был, причем впечатление это усиливалось с каждой минутой. Новый сосед словно был болен какой-то потайной и достаточно мерзкой болезнью, и когда он прочистил горло с неподражаемым липко-мокрым звуком, легче мне отнюдь не стало. Я передернулся и наглядно представил себе перспективу ночи на колесах бок о бок с этим отталкивающим субъектом; настроение, и без того не слишком радужное, решительно устремилось к нулевой отметке.
Какое-то время спустя – я упорно глазел на тянущиеся за окном вереницы куполообразных холмов – мне удалось почти потерять попутчика в сонной паутине мыслей, хотя из-за его оскорбительного благоухания дышать приходилось поверхностно, а нос держать отвернутым в другую сторону – счастье еще, что там оказалось окно, в которое можно было глазеть. К сожалению, вскоре реальность бесцеремонно потребовала меня назад. Случилось то, чего я бессознательно страшился с самого начала – сосед решил поговорить.
– Вот еду жену проведать, по ту сторону Акелейвиля.
– Хм, – отозвался я с легчайшим кивком, стараясь не показаться слишком уж грубым, но и не поощрить к продолжению беседы.
Голос у него был какой-то отвратительно мокрый, словно горло полоскали, только со словами. Чуть повернув голову, я поглядел на него и в смутных редких вспышках от фар проносящихся мимо машин узрел совсем не ободряющую картину. Физиономия соседа, даже выхваченная светом на считанные секунды, была до странности серой и с виду нечистой – особенно когда он по-вурдалачьи откатывал губы назад с темных пятнистых зубов и пусто таращился на меня из глубин затененных глазниц. Такие лица впору носить разве что на смертном одре. Когда пассажир на два ряда впереди щелкнул локальным светом над головой, чтобы что-то там почитать, в доставшем до нас слабом сиянии я, оторопев, увидал, что глаза у соседа налиты какой-то желтоватой гноеподобной жидкостью. Меня снова передернуло – да что там, я чуть не задохнулся от близости этого тошнотворного видения, и только странная вялость во всех мышцах не дала мне с криками кинуться к водителю, требуя, чтобы он меня немедленно ссадил.
Время текло со зловредной медлительностью; сосед, которого я видел уголком левого глаза, то и дело поворачивался на меня поглядеть. С каждой минутой вонь становилась все невыносимее; видимо, для всех остальных пассажиров этот факт остался тайной только потому, что они благополучно дрыхли. Удивительно, что тот любитель ночного чтения двумя рядами дальше так до сих пор ничего и не заметил… – если, конечно, не заметил. Сражаясь с благоуханием в тщетных попытках не дать ему проникнуть ко мне в ноздри, я машинально пытался его классифицировать – и не прошло и года, как в голове рассветом взошла мысль, что больше всего это похоже на смрад органического разложения, вроде тухлого мяса, забытого в кухне.
– Гляди-ка…
Слова настигли меня вместе с шипящим дуновением зловонного воздуха, от которого меня чуть не вывернуло. Я через силу заставил себя повернуться к собеседнику.
– Мы приближаемся к Акелейвилю. Через пару минут я вам пожелаю доброй ночи и откланяюсь.
Я слабо улыбнулся, надеясь только, что вздох облегчения вышел не слишком шумный. И на прощание, уже поднимаясь со своего места, он пробрал меня до костей волной неизъяснимого ужаса – просто сказав:
– Ты же меня узнал, правда? Ну, так да – я не такой как ты, молодой человек. Ты-то пока что среди живых. Но обо мне не беспокойся – жена у меня такая ж, как я. Негоже, чтобы тело тосковало в одиночестве.
Он выпрямился в проходе между креслами и в быстрой вспышке бледного света поскреб щеку – зловонной, покрытой струпьями рукой. Плоть резиново подалась под пальцами, стекла вниз, и рука слегка провалилась внутрь. Всех моих сил едва хватило, чтобы не сблевать, – но в этот миг он отвернулся и двинулся вперед, к водителю, знаками показывая, что его надо высадить тут на дорогу.
Когда автобус изрыгнул это жуткое создание, на обочине в свете фар сгрудившихся за нами машин, не способных объехать нашу колымагу из-за плотного движения по встречной полосе, мелькнула еще одна фигура, ожидавшая позднего пассажира – такая же ветхая и потрепанная, как он, с таким же загробным лицом, выжженным с тех пор намертво у меня в памяти. Когда мы отъезжали, они обнимались, трупно улыбаясь друг другу, – такими ночь их и проглотила. Ну что мне стоило отвести взгляд на секунду раньше – тогда небеса избавили бы меня от этого зрелища! Тогда я мог бы и не заметить, что женщина во всей своей кладбищенской красе была очевидным образом на восьмом-девятом месяце беременности!
Питер Кэннон. Оловянное кольцо
Переезд в Нью-Йорк был, возможно, самым умным поступком всей его жизни – хотя, честно признаться, он начал так думать, только помыкавшись несколько месяцев в монотонных и унылых поисках работы и прибившись, наконец, к одному увлекательному, но минимально прибыльному издательскому бизнесу. Отпрыск древней французской гугенотской фамилии, Эдмунд Эймар променял провинциальный Винчестер на метрополию своих пращуров, состоявших в свое время среди самых первых и самых выдающихся ее граждан. Именно здесь он надеялся оставить свой след в этом мире – и не каким-нибудь адвокатом, банкиром или биржевым брокером (именно эти профессии традиционно выбирали мужчины семейства Эймар), а в ремесле пусть победнее, зато побогемнее.
Дело в том, что, будучи обладателем наследного состояния, рачительно собранного несколькими поколениями предков, сменившими друг друга с тех пор, как прапрапрадедушка, Джон Маршал Эймар, заложил ему солидную основу еще до Гражданской войны, Эдмунд Эймар привык наслаждаться привилегиями своего класса. Образовывался он в частной школе, где мог себе позволить слыть мечтателем, чуждым унылой классной рутине. Подобно многим юношам его происхождения, с успеваемостью он не дружил и до колледжа Лиги Плюща, традиционно уготованного представителям их круга, не дотянул. Независимый доход покрывал все его основные нужды: студию на первом этаже в Вест-Сайде с входом со двора; гардероб от «Брукс-Бразерс»; холодильник, набитый готовыми обедами. Свободный от треволнений, сопутствующих большинству молодежи, пытающейся построить карьеру в большом городе, Эймар мог взамен сколько угодно культивировать свои утонченные эстетические запросы. Страстно любя архитектуру, он мог часами фланировать мимо затейливых особнячков, рядами окаймлявших улочки по соседству, смакуя то какой-нибудь элегантный карниз, то изысканную балюстраду. Временами он даже углублялся подальше «в поле», исследуя извилистые переулки и нерегулярную планировку Гринвич-Виллидж и прочих старых районов города. Величавая застройка Манхэттена поначалу угнетала его дух, но со временем взор научился отдыхать на скалистой красоте этих глыб стекла и бетона, взмывавших, подобно арабескам «Тысячи и одной ночи», в беззвездную мглу городского неба.
Он искренне заинтересовался историей Нью-Йорка, в особенности деяниями своего предка, Джона Маршала Эймара, сиявшего на деловом, политическом и светском небосклоне все сороковые и пятидесятые годы XIX века. Все свое свободное время Эдмунд торчал либо в Нью-Йоркском Историческом обществе (поблизости), либо в Музее истории Нью-Йорка (двадцать минут быстрым шагом через Центральный парк) и чем больше узнавал о прадеде, тем больше им очаровывался. Официальные источники описывали добросовестного делового человека, выстроившего транспортную империю, щедро жертвовавшего на республиканскую партию и дававшего роскошные приемы у себя в особняке на Пятой авеню. Письма и дневники современников, однако, намекали на то, что скрывалось за этим фасадом: настоящий искатель истины и красоты, поэт, автор тоненькой книжицы стихов, опубликованной за свой счет в 1849 году. На портретах он представал стройным, моложавым, белокурым, с тенью нездешней улыбки на тонких губах. (Эймар на предка, как ни удивительно, ничуть не походил – правда, ему все говорили, что он точная копия матери.) Ни одно изображение не выдавало приближение возраста: он умер, не дожив и до пятидесяти, от странной затяжной болезни, поставившей в тупик врачей.
