Дюпрель Карл - Философия мистики или Двойственность человеческого существа
* Hellenbach. Vorurteile. II, 210.
Против фехнеровского воззрения можно сделать еще другое возражение. Смотря на смерть индивидуума как на слитие его сознания с сознанием следующего за ним высшего космического организма, представляющим собой в свою очередь один из элементов мирового сознания, Фехнер, по-видимому, очень упрощает задачу и заменяет трансцендентальный, или умопостигаемый мир чувственным. Но трудно сделать чувство мерой действительности. Для определенной организации существует и определенный мир; всякое изменение организации влечет за собой и изменение ее представления о мире. Из теории развития вытекает заключение об относительности границы между чувственным и умопостигаемым мирами, относительности временной, создаваемой соответствующим ходу биологического развития перемещением одной и той же границы, и относительности пространственной, создаваемой соответствующим одновременному существованию различных степеней процесса этого развития сосуществованием различных границ. Следовательно, основывающейся на множественности организаций множественности посюсторонних миров должна соответствовать такая же множественность и миров потусторонних, а именно, множественность, равная множественности непокрытий объективного мира существующими видами чувственного сознания. Отсюда само собой следует, что не только смерть, но и возрождение не может иметь одинакового значения для всех существ; оба процесса ставят различные существа в различное отношение к внешнему миру. Если граничная черта между чувственным и трансцендентальным мирами подвижна в пространстве и во времени, то не все существа, умирая и возрождаясь, переходят в один и тот же мир. Точно так же мы не можем согласиться и с тем, делаемым Кантом и Шопенгауэром, противоположением этих двух миров, в силу которого умопостигаемый мир является миром свободы, а чувственный – миром необходимости: из подвижности границы между этими мирами уместнее заключить и о подвижности границы между свободой и необходимостью, и хотя в период нашей земной жизни мы видим себя осужденными на пребывание в царстве необходимости, тем не менее на нашу жизнь, взятую во всей ее целости, надо смотреть, как на наш постепенный переход от необходимости к свободе, причем наша свобода возрастает по мере нашего совершенствования, а значит, по мере ее нами заслуженности. Но уже и в нашей земной жизни оказывается, что свобода в такой же мере может содействовать нашему нравственному развитию, в какой и тормозит его, а следовательно, что она может быть для нас опасным "даром данайцев".
Итак, наши земные страдания, подвигающие нас по пути самосовершенствования и делания добра ближнему, необходимы для целей нашего субъекта. Но они имеют и ближайшую цель: в них самих заключается та очистительная сила, которая признается как поэтами и философами пессимистического направления, так и учением христианской церкви.* Нашими земными страданиями наше желание жизни должно быть доведено до самоотрицания, сделав две оговорки: во-первых, что при этом должно пониматься только наше земное желание и, во-вторых, что под долженствующей составлять предмет наших стремлений нирваной необходимо понимать не ничто, а трансцендентальный мир вещей, в который мы можем войти не путем квиэтизма, а скорее путем неутомимой деятельности на том поле битвы, на которую мы сами себя вывели. Оттого-то и говорится не только у мистика Экгарда, что "самым быстроногим животным, несущим нас по пути совершенствования, служат страдания",** но даже и в приписываемом Соломону Экклезиасте,*** что "сетование лучше смеха, потому что сердце делается лучше при печали лица".
* Schopenhauer. Welt als Wille und Vorstellung. II, c.48.
** Eckhard. Werke, I, 492.
*** Prediger Sal. VII, 3.
Что наша земная жизнь служит для нас только средством к достижению нами наших трансцендентальных целей, что она сама по себе не имеет никакой цены, это обнаруживается с достаточной ясностью в тщете всех наших земных стремлений, в нашем безустанном переходе от одного из них к другому, в нашем недовольстве достигнутым, в нашей ненасытной жажде новизны. Тщета земных стремлений людей заявляет о себе достаточно ясно и в истории человечества тем, что каждый народ, сейчас же по выполнении им задачи своей культуры, сходит со сцены истории, подобно сыгравшему свою роль актеру; но, хотя, основываясь на этом, и можно считать достигаемый жизнью индивидуума и всего человечества, как не приводящий не только к состоянию счастья, но и ни к какому законченному состоянию, объективный результат неудовлетворительным, тем не менее процессом совокупной деятельности людей достигается трансцендентальная цель нашего субъекта, развивающегося и делающегося благодаря этому процессу более способным к высшей форме своего обнаружения, так как благодаря этому процессу совершенствуется не только род человеческий, не только его культура, но и организующий принцип индивидуума. Именно потому, что цель этого процесса лежит не здесь, не на земле, он и совершается безостановочно, не приводя нас к пристани. Такая точка зрения исключает всякие сетования на пустоту жизни как индивидуумов, так и народов.
Таким образом, своей земной жизнью мы достигаем только одного, а именно: укрепления нашей индивидуальности. Значит, только это укрепление, в силу своего трансцендентального значения, и может служить настоящей целью нашего существования,* только в нем совпадает индивидуальная цель нашего трансцендентального субъекта с исторической целью нашего рода. Поэтому отрицаемо должно быть не само наше желание жизни, а каждая достигаемая нами ступень развития, и не во имя нашего небытия, но во имя нашего высшего развития, для достижения которого мы сами и погрузили себя в этот подавляющий нас мир страданий. "Это только одно врожденное в нас заблуждение, – говорит Шопенгауэр, – будто мы живем для того, чтобы наслаждаться счастьем". "Было бы правильнее, – говорит он еще далее, – поставлять цель жизни скорее в страдании, чем в наслаждении". Наконец, он прямо говорит, что мы "должны ждать счастья и спасения не столько от того, что мы делаем, сколько от того, что мы претерпеваем".**
* Vgl. J. Н. Fichte. Psyshologic. 1, 119-125.
** Schopenhauer. Welt als Wille etc. II, c. 49.
Современное поколение, прилепившееся к земле и утратившее почти всякое осознание своей трансцендентальности, неустанно стремится изгнать материальные бедствия путем развития при помощи естественных наук и техники интеллектуального сознания человечества. Но односторонность этого стремления сказывается в том, что мы, убегая от Сциллы материальных бедствий, рискуем разбиться о Харибду нравственного зла. Об этом ежеминутно напоминают нам наши тяжкие социальные бедствия. Но если в основе каждого греха лежит заблуждение, если корень всякого нашего социального бедствия скрывается в наших ложных представлениях относительно места, занимаемого нами во вселенной, то и порождающее эти бедствия нравственное зло можно побороть только таким развитием сознания человека, при котором имело бы место и осознание им своей трансцендентальности.
Подобно тому, как впадает в односторонность материализм, признающий только интеллектуальный и материальный прогресс, так точно впадает в противоположную односторонность и религия, повелевающая нам бороться только со злом нравственным. Конечно, нравственная сторона человека должна быть поставлена выше его стороны умственной; но, отрицая значение интеллектуального прогресса, религия уклоняется от преследования своего же собственного идеала. Нет заслуги в одном только проповедовании морали: проповедовать ее, не обосновывая ничем, не выводя обязательности ее для нас из нашего трансцендентального происхождения, которое только и может быть нами понято при условии нашего интеллектуального развития, значит проповедовать в пустыне. Человек представляет собой существо столько же моральное, сколько и интеллектуальное. Средние века обращали внимание исключительно на нравственную его сторону, наше время – на интеллектуальную; период же истинной культуры наступит для людей тогда, когда они признают обе эти стороны своего существа равноправными и нераздельными и освободятся от исключительного поклонения одной из них.
При решении мировой загадки существует два пути: один направляется от объективного мира к человеку, другой – от человека к объективному миру. Современная наука до сих пор обращала преимущественнейшее внимание на первый путь, пренебрегая вторым. Без сомнения, истину можно приобрести как на одном, так и на другом пути; но, чтобы доказать это, необходимо исследовать их оба. Нельзя оспаривать того, что изучение объективного мира может привести нас к идеалам религии, философии и искусства; но, с другой стороны, нельзя отрицать и того, что, идя таким путем, легко впасть в заблуждение. Вот отчего мы видим, что в наше время, несмотря на изумительные успехи естественных наук, постоянно уменьшается благоговение перед великой мировой загадкой, тогда как только на почве этого благоговения и возможно процветание религии, философии и искусства. Чувственная сторона вещей раскрывает перед нами все большие чудеса, но при этом другая сторона их уходит от нас в такую туманную даль, что, вероятно, ни в одну еще эпоху истории метафизическая беспечность масс не была так велика, как в наше время. Распространение материализма служит только другой формой того же явления. Мы перестали взирать на мир и на человека, как на нечто высокое, и потому утратили высокие идеальные помыслы. Для кого весь мир представляет только кучу химических соединений, а существование живущего в нем человека – только химический процесс, от того далеки возвышенные помыслы. Когда мы видим на ночном небе, "как великолепно сияет над нами громада небесных светил",* мы приходим уже не в метафизический восторг при созерцании этого сонма пылающих миров, а натуралистический; мы видим только одну сторону вещей, управляющий всяким движением механический закон, подобно тому, как на нашей планете видим только физические и химические законы и уподобляемся при этом человеку, для которого слушание симфонии служит только поводом к размышлениям относительно волнообразных колебаний воздуха. Утратив благоговение перед природой, мы в своей суетной гордости ограничиваемся, самое большее, благоговением перед ее истолкователями, благоговением, выражаемым Комтом в довольно сильной форме так: "Для нас, уже давно ознакомившихся с истинной философией астрономии, небеса не возвещают ничьей славы, кроме славы Гиппарха, Кеплера, Ньютона и всех людей, содействовавших открытию астрономических законов".** Беда только в том, что при этом остается необъяснимым явлением, а для Комта неразрешимым противоречием то, что как раз те люди, которых он называет героями мысли, думали об этом не так, как он- Мы удивляемся уму, исследующему природу, а не удивляемся самой природе, одну из частей которой представляет этот ум. Но ум человеческий и природа должны быть поставлены на одинаковую высоту, потому что ум человеческий может извлечь из природы только то, что в ней скрыто, а еще более потому, что она обнаруживает чудеса свои по вечным законам. Велик Ньютон, но еще более велик освещаемый и истолковываемый им звездный мир; велик Линней, но еще более велик исполненный чудес мир растений, и более велик, чем наука психологии, ее объект, человек- Вот почему всякий раз, как признается величие гения, признается и величие природы. Чего мы достигнем, если когда-нибудь естествознанию удастся выполнить его задачу? Перед нами и тогда не раскроется все-таки истинный смысл природы, включая в нее самого человека, от нее останется все-таки и тогда такой же необъяснимый остаток, каков остается от симфонии при объяснении ее законами акустики. Тогда, как и теперь, мир будет для нас полон метафизических вопросительных знаков; вполне объясненный естественнонаучным путем, он будет казаться нам еще более непонятной философской загадкой. Вот почему естествознание, отлившееся в правильную форму, обладает способностью развития, то есть способностью совершенствования и расширения. Если когда-нибудь оно достигнет своей цели, оно увидит, что им объяснен только феноменальный мир и что оно не в состоянии дать ответа на вопросы: откуда мы пришли? Куда мы идем? Кто мы? Следовательно, если мы, опьяненные первыми успехами естествознания, утратили благоговение перед мировой загадкой, то с дальнейшими его успехами это наше благоговение возрастает еще более. И в конце концов для нас станет ясно, что мы пребывали в заблуждении, когда смотрели на природу как на нечто вполне неразумное и безжизненное, всеми изменениями которого правит слепой закон, на разум же – как на нечто вполне субъективное, как на чисто субъективную, не имеющую никакого коррелята в объективном мире особенность осколка природы, именуемого человеком.
