Уильям Голдинг - Повелитель мух. Наследники. Воришка Мартин (сборник)
Однако темный центр уже разглядывал новую мысль, словно монумент, возникший на месте прежнего в сумрачном парке.
Птичий помет не растворяется.
А если так, то вода в верхней расселине не может быть липкой влагой, от прикосновения к которой в глаз вонзается огненная игла.
Язык прошелся вдоль барьера зубов – назад и вбок, где между коренными зиял провал. Сердце заколотилось. Глаза смотрели на море, но ничего не видели. Язык вспоминал, ощупывая провал и воссоздавая забытые очертания. Коснулся вершины скалы, прошелся по склону, преодолевая одну за другой ноющие расселины, вниз к площадке «Красного льва» как раз над десной… – и понял наконец, чем так навязчиво и болезненно знакома одинокая растрескавшаяся скала посреди океана.
12
Оставалось только защищаться. Оставался центр. Взнуздав тело, он погнал его вниз, в расселину. Он нашел мокрую одежду, напялил все на себя, придирчиво разглядывая конечности, обернутые изодранным тряпьем. Тело и одежда были неуклюжи, как водолазный костюм. На Столовом утесе набрал мидий и заставил рот принять их. Он смотрел только вниз, туда, где у камней плясала вода. Море покрылось рябью, и каждая маленькая волна несла на гребне еще одну, совсем крошечную. Глубина стала непроницаемой, а поверхность воды – холодной и серой. Пока челюсти работали, он сидел неподвижно, положив двух омаров рядом на скалу. Моросящий дождь колол кожу, взбаламученные волны беспорядочно плескались. Потом омары подбирали крохи пищи и несли в рот. Доспехи защищали омаров от невыносимой тяжести неба.
В перерыве между мидиями голос что-то бормотал, то приближаясь к рассудку и истине, то снова соскальзывая назад.
– У меня нет доспехов, оттого и расплющился в лепешку. Профиль тоже испорчен. Рот выдается вперед, и у меня два носа.
Центр, однако, думал о другом.
– Надо быть осторожней на ветру. Я не хочу умирать заново.
Мидий было много – занятый делом рот отвлекся от других возможностей.
– Я всегда был двойственен, имея тело и рассудок. И теперь ничего не изменилось, просто стало яснее.
Центр обдумывал следующий шаг. Мир можно скрепить заклепками, а плоть – челюстями муравьев, как это делают в Африке. Воля способна сопротивляться.
Наконец мидии закончились. Омары притворились, будто кладут еду в рот, однако рот не узнавал прежнего ощущения.
– Надо.
Он повернулся на четвереньках. Затаив дыхание, поглядел вверх и увидел на фоне неба старуху, выбравшуюся из подвала.
– Это Гном. Я дал ему серебряную голову.
В лицо хлестнул ветер и дождь. Старуха кивнула помутневшим серебряным ликом.
– Хорошо, что я надел серебряную маску на другое лицо. Это Гном. Это еще не следующий ход.
Он снова погнал тело к Наблюдательному посту, подтащил к Гному и заставил встать на колени. Гном все так же ласково кивал серебряной головой.
В самой верхней расщелине что-то изменилось. Он испуганно отпрянул, потом осторожно заглянул внутрь. Белая жижа на дне расплескалась: от стенки откололся и рухнул пласт камня. Он придвинулся ближе и осмотрел камень. Один край пласта был старый и выветренный, три других – белые, как помет, со свежим изломом. Камень имел шаг в длину и дюймов шесть в толщину – огромная толстая книга со странным тиснением на белой обложке. В первый момент картинка понравилась глазам, потому что там не было слов: слова прикончили бы его окончательно. Глаза снова и снова обводили причудливо выдолбленные линии – так же, как рот жевал мидии. Рядом темнела впадина, из которой и выпала книга.
Впадина тоже имела свой рисунок: перевернутое дерево, растущее вниз от старого скола, где ветер и дождь источили камень. Стволом служил глубокий вертикальный желоб со слоистым краем. Ниже он разделялся натрое, дальше шли сучья, а потом ветви, похожие на ходы книжного червя. Ствол, сучья и ветви были одинаково черные. Вокруг них вскипал яблоневый цвет серебряных и серых пятен. Цвет тускнел под каплями дождя, которые оставались лежать на ветках, как безвкусные плоды.
Рот снова зашевелился.
– Молния!
Темный центр в ужасе сжался – он так и знал. Знание наводило такой страх, что он сам заставил рот выговорить:
– Черная молния.
Оставалась еще одна роль, которую он мог сыграть: роль умалишенного, Бедного Тома, укрытого от знания о черной молнии.
В панике он схватился за старуху, кивавшую серебряной головой.
– Помоги мне, милая. Мне так нужна твоя помощь.
Рот подхватил:
– Если ты его не остановишь, милая, он расколет эту проклятую скалу, и нам придется плавать.
В чем плавать?
Рот торопливо продолжил:
– У Панорамного утеса лежал камень, а теперь сдвинулся, вода его сдвинула. Я никого бы не стал просить, кроме тебя, потому что камень лежит хорошо и будет лежать всегда, если только его не трогать. В конце концов, милая, он тебе муж.
С постели босиком на ковер. Через темную комнату, и не потому, что хочется, а потому, что надо. В дверь, на площадку, где огромные напольные часы. Ощущение опасности за спиной. За угол к лестнице. Вниз, вниз – топ-топ-топ. Как разросся холл! В каждом углу притаилась тьма. Перила высокие, я едва достаю до них. Съехать бы, но сейчас не до того. Перила другие, все другое, картинка другая – надо спуститься, встретить то, к чему повернулся спиной.
Тик-так, тени навалились сверху. Мимо кухонной двери. Отодвинуть засов. Подвал. Колодец тьмы. Вниз, вниз – топ-топ-топ. Из стены выпирают гробы. Под церковный двор, через смертную дверь, на встречу с властелином. Вниз, вниз – топ-топ-топ. Черные груды, запах сырости. Стружки с гробов.
– Если человек видит в море красного омара, он сумасшедший. Птичий помет нерастворим. Безумец и чайку примет за летающего ящера, он свяжет два слова из книжки, а когда спятит, слова вернутся, не важно, через сколько лет. Я прав, милая? Скажи, что я прав!
Серебряное лицо ласково кивало, дождь осыпал брызгами.
Пламя из гробов, угольная пыль, черная, как черная молния. Плаха и топор рядом.
– Тюлени совсем не враждебны, а псих никогда не выспится. Скала ему кажется слишком твердой, слишком реальной. Он вывернет реальность наизнанку, особенно если у него развито воображение. Он способен увидеть в одном рисунке всю природу вещей. Разве я не прав?
А потом в темноте, попытавшись приподнять одну связанную ногу и обнаружив лишь студенистую массу, обнаружив слабость там, где искал такую необходимую силу, остались только крики и попытки спастись… Тьма в углу вдвое темней, что-то мерещится, тьма разверзается, сердце замирает в немыслимом страхе. Картина возникает снова и снова с начала времен: приближение неизведанного, темный центр, повернувшийся спиной к тому, что его создало, боролось и пыталось спастись.
– Ведь я прав? Скажи, что я прав!
У левой руки раздался шум, и Наблюдательный пост обдало брызгами. Он заставил внешнее лицо повернуться к ветру, воздух хлестнул по щекам. Гном был мокрым от морской воды, а не от дождя. Море вокруг скалы Спасения побелело, в воронке слышался приглушенный шум, и оттуда вылетали фонтаны брызг.
– Такую погоду изучали и раньше, но на более низком уровне. Он взобрался, и блюдечки удержали его.
Море наливалось ритмом. Скала Спасения подбрасывала набегавшие волны и швыряла в расщелину под воронкой. Девять раз из десяти волна сталкивалась со своим отражением, что летело обратно, и они вздымали полосу брызг, похожую на шипящий в воде зажженный фитиль. Однако на десятый раз волна проходила свободно, потому что девятая была слишком мала. Десятая вламывалась в щель, сжималась, набирая ускорение, и в трубу вылетал мощный фонтан. Если он был очень мощным, то рассыпался широким веером, словно плюмаж, а ветер сверху ощипывал с него перышки и швырял через Гнома – брызги долетали до самой Хай-стрит.
Следить за волнами – все равно что поедать мидии, но море приковывает внимание еще дольше. Центр сосредоточился, предоставив рот самому себе.
– Ясно, что скоро начнется шторм. Этого следовало ожидать. Но кто может предусмотреть такое сложное поведение воды, выверенное до последней капли в соответствии с законами природы? И конечно же, человеческий мозг просто обязан в какой-то момент сдаться… Вселенная превращается в хаос, но за хаосом все равно остается реальность – и несчастное сумасшедшее существо, прилепившееся к скале посреди моря.
У безумия нет центра здравого смысла, нет ничего похожего на то «я», что сидит сейчас на скале, отодвигая мгновение, которое вот-вот наступит. Последнее повторение ритма – а потом черная молния.
Центр закричал:
– Как я одинок! Господи! Как одинок!
Чернота. Знакомое чувство, тяжесть на сердце, резервуар, который в любой момент может затопить глаза, не знающие слез. Тьма, похожая на зимний вечер, сквозь который шагало когда-то юное тело, подгоняемое центром. Вид из окошка оживляла лишь цепочка уличных фонарей на верхушках столбов. Я одинок, я так одинок! Резервуар переполнился, и вся цепочка огней вдоль дороги от Большого Тома до Карфакса распустила радужные крылья. Центр почувствовал бульканье в горле и послал зрение вперед, в отчаянии цепляясь за следующий фонарь, потом за другой, третий – что угодно, лишь бы отвлечь внимание от внутренней черноты.
