Неизвестно - Дневники
Сельсовет. Курчавый человек — все заношено.
— Меньза — речка скверная, норовистая. Зверя много, да. Чуть не каждый дом — охотник. Хлеб не сеют. Мясо есть. Огурцы есть. Ездите, как экспедиции: все ездит, разведывает — металлы [нрзб.] там. В старое время девятьсот домохозяев, километр-два бурят жил. Теперь к себе отселились. Меньза — на границе: монгол жил недалеко, там и ушел, когда появился Барон; приезжали, знакомые были. Монгол раньше хлеба не ел, скота держал непомерно, он мясо жрет, а хлеба не надо; приезжал на нас посмотреть. Мороз 30—40°, он крепок к нему, в избе спать не может. Там мы у них прииска открывали. Он нашего вина не будет пить, у него ханчино-вино. Выпить он любит, а работать — нет, он не любит. Они были нарядные; у них — Урга, что хошь было.
Корчанов, Михаил Филиппович, 62 лет. Участник войны, боев и взятия Владивостока. Ходил до Кяхты, ничего не было,— одни ноги. Паровозик, дороги плохие. Был три года на втором украинском через Румынию, Будапешт...
436
— А я был в плену. Мы были близко. Речка Тисса; были ямы, помещения.— Тут были русские, замаскированные,— а там [нрзб.] Они очень боялись.
500 в плену. 3 года был в плену. Четверо остались. Славянские, венгерские — все реки знаю,— говорит Соболев.— Международная комиссия признала негодным.
— Рассею никто не побьет. С кем бы ни воевали, никто не возьмет. Германия — велик ли кусок? Под нашу область, Читинская.
Опять об измене. Кто-то его предавал, кто-то сообщал.
— Мне не везет. Партизанил пять лет. Документов нет. В этой войне — контужен. Теперь получаю 6 руб. 80 коп. пенсии. Сын работает в экспедиции, другой — шофером, дочь замужем, другая — молочница. Учу ребят, ходить трудно, ноги больные. Плотник. Работаю дома, рамы делаю. Почему так? 30 лет работал; вышел из труда — определились. Я-то при чем? Мне ничем не помогают. Хоть бы льгота небольшая; свет, радио, “паечку”, кто-то должен нам помогать. Совсем одиноким помогают, а если есть ребята, то нет. Я вышел из труда. Я — старик, один, мне хватает, а дети уехали, и ему приходится — тут не предусмотрено. Я — гражданскую войну пять лет, а сейчас — три года; вроде и трудно: никто не пособляет. Сыны не помогают. Где там помогать. Отделились, своя у них семья. Забывается. Я учил ее десять лет, да в Улан-Удэ — пять лет. Собираешь, пошлешь, а там отрабатываешь. Темному плохо. Командиров не могу найти. Голова одинока, а раз она не работает, то и не складывается. На темном все видно. Заведешь разговор: “Ты хочешь за мной гнаться? Ведь я тебе и себе завоевывал. Что у вас поселенцы управлять будут? Нам жить вместе. Жить и темному и светлому”. Я шесть лет пастухом был, и мой сын был пастухом; у нас 50% малолеток у бурят росли пастухами; как подросли — “иди, паси!” Вот так и жили мы.
Разговаривал с Блюхером. “Победим”,— говорит. Это в Чите было. В Волочаевской сопке помогли пулеметчики, подвезли им патроны, прямой наводкой били. Второй Благовещенский полк, нас молодых туда определили. Спасск. Там лежит Елизаров, вон с той улицы. Там наши лежат — Пантелеймон Шелапурин, я всех знаю, всех из могилы найду. Много с разных улиц лежат, я их всех помню. Жить, да. Жить-то стало легче, а вот работать-то мне трудно. Лежим, спим, сколь хотим, а раньше — с восхода до захода работай. Ребятишки ни родным не подчиняются, а школе тоже:
437
избаловались. Его чуть задел,— он в сельсовет; он и школе не подчиняется.
Мастер сапожного дела; мастерская (сапоги кожаные, не годятся, белковое — “камусы” — сукно, кожа; голенища намокнут, тяжело, высохнут и не коробятся).
Был в Ерусалиме. Работали. Шоссе проводили. Евангелье выдавали и по-русски. Мне пришлось три войны отбыть.
— А живем рядом. Вот какой туман! Зверь — бог, у бурят. А там — змей — бог. Надо бы выбрать. Кто лучше. Как бога бы поладить?
На холм поднимешься: куды, городище!
— 180 лет под волость, сосна. Крышу меняли, есть Маркове — бор, лес рос на этом месте, кто-то жил сосланный, быка украл,— и сослали. Там ничего пиленого, все топором, еще топором рубили, все обрубили, ни одной. Пахи обрубили, все фасон, не пускают в одну лапу — воздух не проходит, бревно обнимает другое, воздух не проходит холодный и горячий, в три года сгинет. Гонят [нрзб.].
Семейские — из 20 дворов, один уставщик; служба из 25 книг, в [нрзб.] у каждого своя школа, какую принесешь; ни алтарей, ничего нет. Дед рассказывал. Несколько деревень — Кочар, Богуры; достали попа из Москвы, надо попа проверить. Не годен. Не полную обедню [нрзб.] — приняла попа: “давай”.— Вода, чтоб не плеснула, подала напиться. Два-три часа моет посуду. Женятся только на своих.
Две чисто выбеленных комнатки. Мухи. Клеенка, пружинные, “панцирные” кровати, простыни. Горит, потрескивая, печь — единственная лампочка на всю “гостиницу”. Хозяйке в 9 час. вечера надо доить коров, и на вечер она может прийти к 9.30. Две перегородки, плита, умывальник. Рядом — рубят дом, лежит груда мха и стоит телка с лошадью. А вокруг горы, то лесистые, то покрытые полями — точно чаша с зазубренными краями.— Поля пронзительно зеленого подсолнечника с ярко-ярко желтыми кругами, это очень красиво. Комбайны вязнут в грязи или песке. Размытые потоками дороги. Наш спутник Ник. Васильевич — страстный рыболов, он говорит, что здесь можно было наловить рыбу, но “высокая вода”, а уж действительно, вода так высока, что выше и не надо, разве в весеннее половодье. Капает мерно в умывальнике вода, потрескивают дрова в печке. На столе в стакане несколько алых и белых астр, тоже трогательно.
438
30 авг[уста].
Утро. Село, название которого не могу запомнить. Чай. Счет за “[нрзб.]” и дорога на Кр[асный] Чикой. Случайно заехали в бурятское село, когда-то богатое — было 300 дворов — и осмотрели молельню буддийскую, где в двух шкафах, завернутые в выделанные бараньи шкуры и перевязанные цветными шнурами с кистями, хранится 180 томов... Чучело леопарда, клише деревянные для оттисков, будд, статуэтки, завернутые в тряпки, куренье в мешочках, трубы. Село называется “Бурсамон”, в 50 км от Кр[асного] Чикоя. Изображения будд на стенах, оттиски по [нрзб.], наверное, сделана [нрзб.]. Бурят, узнавший, что я бывал в Индии, спросил:
— А что там получше нашего?
И без иронии.
Приезжал лама из Селенган [нрзб.], дал 100 руб. на ремонт, но колхоз мешал; теперь после приказания Нач. культ, отдела Ник. Васильевича] — надо думать, отремонтируют. Крыльцо завалилось.
— Балуют, замок срывают, воруют — ребятишки. Подарили старой бурятке трубку. Она свою прокуренную тотчас же бросила в ведро:
— Однако, умру с этой. Т.е. подаренной.
— “Вьюжно”, т.е. вьюком возили плуга. “Суслон”, стог.
Изюбри (почему — “звери?” Ничего в нем зверского нет). Ловили в ямы, рыли коридорчик, подвозили [нрзб.] с загородкой, и таким образом отправляли изюбрей за загородку. Резали рога, наваливалось человек 12,— замазывали дегтем рану.
— Сивый старик, так называют седых здесь.
“Ямщичили”, т.е. были ямщиками. Пили с морозу спирт,— зимы были холоднее,— топором рубили сырое мясо, солили и ели с луком. Огород весь заставлен санями, по дороге на Петровск, заимки, где ямщики останавливались.
— После 1947 года, голод, из 45 тыс. населения, убежало тысяч двадцать. Колхозы, после февральского пленума, оправились, но конское поголовье все еще не вошло в силу.
Семиозерье. Центр охоты на пушного зверя. Туда машины проходят между 15 январем и февралем. Там же действуют горячие ключи — от ревматизма и радикулита.
439
В это время туда и ехать.
Три геолога с тюками на косматых соловых лошаденках, строго смотрят на нас из-под фуражек. Комбайн в желтом поле; возятся около него. Бабы с ведрами в мешках за плечами идут по грибы. Бульдозер исправляет песчаную дорогу; наверху холма, [нрзб.] горная гряда. Въезжаем в село. Больница. На ней, на кино и на здании райкома почему-то множество голубей. Белые палисадники, выбеленные известкой, широкие тротуары, впрочем, по одной стороне улицы, очевидно, из экономии. Окна гостиницы забиты тополями. Мухи мешают писать, лежать, спать,— гуляй, и все! Кино “Комсомолец”. А вчера вечером был в бывшей церкви с покосившимися полами и мы выступали там, где был алтарь. Французская революция, да и полно!
Сено метают на специально приготовленные сани из распиленных бревен. Зимой машина подхватывает сани и тащит “вместе с шапкой снега наверху”.
Посиделки. Девки тащат по полешку и моют горницу. “С парнями бы так не танцевали”. Таскали поленья у соседей. Вложили пороху черного. “Русская печь устояла, но взрыв получился”.
Гремит радио в коридоре. Стучат сапоги. Спрашивают, нет ли свободного места? Нет, нет. Тут огромная гостиница нужна, сколько народу ездит! Нашего спутника П.Гамова отправили в больницу:воспаление легких.
31 авг[уста]. Пятница.
Курорт “Яморовка”. Дождь. Очень разлился Чикой. Сейчас выступаем в Клубе курорта “Яморовка”. Клуб обычный, как все клубы. Я читаю о М.Горьком. “Книга путешествий”.
