Александр Амзин - Первое
Так говорят в школе. Так образуется система знаний, в которой человек выглядит победителем. Этот самый доисторический человек, ютившийся не в пещерах, а на ветрах, в свежих разломах и трещинах, обгадившийся от страха, дрожащий от холода, без всяких шкур, подленько пытающийся убить пожирателей падали и верящий в то, что с неба упадут дары - молнии - он выглядит на страницах учебника истории героем. Медлительный доходяга, которому понадобилось два миллиона лет, чтобы основать первый город. Трусливое животное со спиной, покрытой шерстью.
Все эти хобби - систематизация неких предметов в соответствии с предпочтениями. То, как ты обставил свою комнату, отражает твой взгляд на мир. То, что ты считаешь ценным, характеризует тебя как личность.
Красота не имеет значения для доисторических людей.
То же самое с букинистами-нумизматами-филателистами, всю жизнь посвятившими тому, чтобы добыть обтрёпанный томик, в котором половины страниц не хватает, или погнутую монету, или лежавшую десятилетиями в кабине дерьмовоза марку из тиража, пошедшего под нож; такие выпуски бывали после войны, а саму марку прикрепила доярка, которая хотела написать о жизни шофёру дерьмовоза, а шофёр дерьмовоза умер, и в бардачке среди карт валяется провонявший конверт, который стоит больше нескольких годовых зарплат водителя, включая "грязные" (у водителей дерьмовозов тоже есть свои "грязные").
Ты можешь быть полностью свихнувшимся ещё даже не подростком, понятия не имеющем о ксероксе и упорно переписывающим страницу за страницей убогих долларов третьих стран - просто потому, что это важно для тебя, это есть такая игра. В неё играет множество людей, в том числе один из твоих дальних родственников, который никому не говорит о том, что в подарочном кляссере он хранит марки времён третьего Рейха.
Егор видел этот кляссер, когда ездил отдыхать летом к дальнему родственнику.
Он спросил у дедушки своего - а кто такой Геббельс?
В этом доме не матерились. Hо всё же он был наказан, а дедушка взволнован.
В школе учительница геометрии всегда доказывала все теоремы сама. Она никогда не давала времени на раздумья. Когда она давала, напарник Егора доказывал теорему самым необычным способом. Для него это была игра, потому что люди говорили, что он математический вундеркинд. А он не был вундеркиндом. Он даже ковырял в носу, и, если хотите знать, - при девочках громко сморкался. У него был необычный взгляд на проблему. Поэтому весь класс проиграл и не стал доказывать теоремы.
Много позже Егор после встречи выпускников обнаружил в своём кармане маленькую брошюрку - это были все необычные доказательства, которыми вундеркинд потчевал их на уроках. Брошюре много лет - больше, чем Егору и вундеркинду вместе взятым.
Брошюру Егор спрятал. Единственный человек, которому он её показал, был один паренёк с работы, который в день получки оставался допоздна, чтобы ободрать в карты обычных работяг.
- Hичего удивительного тут нет, - сказал паренёк.
Ему было двадцать восемь, и он только на трёхмесячные выигрыши купил себе "Рено". Когда-то он проработал несколько дней в казино, но оттуда его выперли.
- Любая игра это система. Ты мешаешь колоду, - паренёк перемешал колоду и начал сдавать. - Игра состоит в том, чтобы угадать, как теперь преобразовалась система. Если ты изучал теорию вероятностей и подготовился к заданию, ты поймёшь, что наверняка это сделать можно двумя способами.
Он улыбнулся.
- Первый способ - выложить в игру несколько твоих элементов, придавая тем самым системе надёжность, - он дёрнул плечом, и на пол скользнул туз пик.
- Примерно так, - прищурился шулер. - А второй способ - превратить неопределённые элементы в определённые. Пометить карты, чтобы знать точно, кто с чем сидит.
Он протянул руку к невскрытым ещё Егоровым картам, и перевернул одну.
Туз пик.
- Однажды я играл в шахматы на деньги, - сказал шулер.
Он тасовал колоду удивительно легко.
- Я проиграл, - сказал шулер.
- Этот парень умел играть лучше меня. Он использовал всё, чтобы я проиграл.
Он врубил в своей комнате "Весь мир идёт на меня войной", он точно рассчитал, что в шахматах не существует вероятностей, а существует условная ценность каждой фигуры. Существует условная позиция, встав в которую все эти слоны, короли, ферзи, пешки, кони и десантные ладьи перестают быть ценными.
Шахматы - игра на заморозку. После того, как ты держишь под прицелом своего снайпера чужого босса, остальные ребята противника бросают оружие. Схема не изменилась, хотя ей уже четыре тысячи лет.
- Он приговаривал мои фигуры - одну за одной, одну за одной, отговаривал меня делать никчёмные ходы, действовал, как чёртов грязный цыган, и вот мы, шахматная доска, "Весь мир" и бутылка водки - и я выкладываю золотые часы.
Ты не думай, что мне было просто выкладывать золотые часы. То, что ты выиграл, вдвойне сложно проигрывать.
И, представь, он понял это. И когда под очередной его водочный залп я двинул руку со стаканом с резким - хэк! - выдохом, он был настороже.
- Чёрт придумал эти шахматы. И стакан мы разбили.
Он закатывает рукав рубашки и требует, чтобы Егор оценил шрам на руке, на запястье. Егор не видит ни черта, а потом замечает маленького белого червячка.
Маленькую ядовитую змейку единственного проигрыша этого удивительного человека.
7. Лес
Лес просыпается ещё в конце зимы, начинает дышать, махать слабыми ветвями, двигать кронами под синеющим небом, отодвигаться от нефтепродуктного ручейка.
Их трое. Егор, Лена, сын в коляске. Мальчик ещё совсем маленький, он сосёт соску.
Егор, сам того не желая, говорит и говорит, чтобы выдохнуться, а потом набрать воздуха полную грудь и почувствовать холод, который ни с чем не спутаешь, никак не переживёшь; это маленькая смерть, после которой хочется ещё открыть глаза, замереть, и не думать ни о чём, пусть летят самолёты, пусть тонут корабли, пусть качаются деревья вокруг в такт твоей мелодии неожиданно невидимая сеть обволакивает Егора и тащит за собой по лесу.
Он перестаёт слышать окружающих. Лена сюсюкается с малышом, а тот орёт, но все эти звуки наполнены настоящим языком, который и слышит Егор вместо реальных воплей и утипутей.
Каждый раз, когда они гуляют, он старается вдохнуть воздуха сколько можно, чтобы услышать не мёртвые даже, а никогда не существовавшие языки.
Мёртвая с прошлого года трава разговаривает с тобой.
"Хира кам?" - говорит она. Хиракам, хиракам, хиракам - шаркают шнурованные ботинки где-то на далёком-предалёком юге. Чёрные ботинки чавкают по грязи - умпль-умпль, умпль-умпль. И опять - хиракам, хиракам, хиракам.
Пустые шишки качаются, издавая неслышный звон и шёпот. Зинкат. Зинкат.
Зинкат.
И младенец не просто хрюкает, спелёнутый неподвижно, завёрнутый в три слоя, плюс шапочка на голову, плюс полог, плюс амортизаторы коляски, которые превращают его движение в нечто неощутимое; он внутри вопит от страха, бесповоротного ужаса парализации, чувствуя своим молодым тельцем, как у него отнимаются руки, а затем и ноги; один из пальчиков он высовывает всё-таки в мизерную щель меж тройным слоем одеял, и тогда ему начинает казаться, будто он отрубил себе палец, потому что в месяц ещё не знаешь слова "холодно", и в его покоях всегда тепло, а на улице ноль градусов по Цельсию, и этот ноль градусов навевает сладкую ненужную, необратимую, тяжёлую дрёму, которая медленно, но верно превращает его во взрослого.
Засни и проснись. Ты спал восемь часов. Кажется, что ничто не изменилось - часы не начали отставать, планеты всё так же бегут по кругу, но ты стал старше и понятливей. Взрослее.
Мама говорит: утипути, утипути, утипути.
В её голосе сквозит затаённое отчаяние. Она не помнит, на каком языке она говорила раньше. Быть может, младенец поймёт, если она скажет ему "Мур-Шарраф, миа прин", но, скорее всего, нет.
И даже ответ "Э ля ракит синтаб" не убедит её в правильности мыслей.
Хиракам, хиракам, хиракам. В лесу связь меж понятием и звуком исчезает, сплавляя всё в одно целое.
Она писала в школе сочинение. И она запнулась на том месте, где надо было написать про красное закатное небо. Сочинение в школах занимает четыре страницы, а это была последняя фраза, и она сдала только последнюю фразу, старательно вымарав тысяч пять букв, а то и больше.
Фраза звучала так: "Hебо на западе было _красное-прекрасное_".
Хул ту умат.
Он хочет есть.
Лес просыпается от спячки, и склоняется над ними полупрозрачными голыми ветвями. В лесу нет никого, кроме трёх человек: взрослых мужчины и женщины и маленького ребёнка в коляске.
Кто-то оставил свой пластиковый стакан на бревне. Такое чувство, что стакан так и простоял с лета. Так хочет сказать нам бревно. Так визжит ветер. Об этом говорят шаги по бетонной дорожке, ведущей из леса. Килкен-килт, килкен-килт. А потом опять - хиракам, хиракам, хиракам сотнями кирзовых сапог по жухлой степной траве.
