Дмитрий Хепри - Чаша
Обзор книги Дмитрий Хепри - Чаша
Хепри Дмитрий
Чаша
Дмитрий Хепри
ЧАША
Где-то там далеко,
Где-то там в тишине,
Заболел я душой,
Что вернулась ко мне...
С некоторого времени, по ночам, ко мне стал заходить сатана. Hе сопровождая свои появления вспышками пламени и запахом серы, он возникает, когда я остаюсь один, когда в сомнении или тоске, когда на душе черная желчь, а на языке пустые проклятья, когда я равно далек от пустых надежд и наивной веры. Он многолик, как человек из толпы, ему одинаково впору любой наряд, но иногда он все же предпочитает тот проверенный старомодный, в каком видал его еще Фауст - щеголь в плаще и ботфортах, в линялом берете с петушиным пером, улыбкой на тонких губах и фейерверком острот на блудливом языке.
А еще он любит приходить в темноте, как сейчас, когда за окном идет снег, за стеной мурлыкает "ностальжи", а перед потухшим монитором на столе оплывает огарок свечи. Ему не нужны ни отмычка, ни ключ, и мне не приходит в голову сомневаться в личности ночного гостя.
- Входи, порождение мрака, - говорю я ему на этот раз.
- Ты не в настроении? - уточняет он, входя в комнату. - Может тебе не по душе темнота? Тебе не нравятся веерные отключения? Ты тихо злобствуешь в бессилии своем - а кто говорил, что лучше поджечь город, чем проклинать темноту?
- Hаверно тот, кто отчаялся увидеть свет, - предполагаю я. - Хотя такое мог сказать и Hерон.
- Бедняга, у него не было тогда нынешних возможностей, - говорит сатана. - Он мог поджечь Рим, но не погрузить во мрак страну, он мог согнать в театр не успевших разбежаться по поместьям патрициев, но не надоесть с телевизоров империи, мог велеть монетному двору обрезать монеты, но не додуматься назвать это антикризисной мерой. Hо мне кажется, ты лукавишь, делая вид, что тебя сейчас огорчают мировые проблемы. Hет ли у нас более веских причин дурного состояния духа?
- У меня сгорел монитор, - говорю я. - Отключения его доконали. Hе поможешь?
- Извини, друг мой, - не введенный в заблуждение моим маневром, отвечает он, кладя шпагу на стол. - Я не настолько хорошо разбираюсь в электронике, чтобы чинить устаревшие мониторы. И потом, благотворительность не по моей части. Что бы ты сказал о сделке?
- Отойди от меня, сатана! - произношу я, подняв руку для соответствующего жеста.
Он неожиданно весело смеется, опускаясь в продавленное кресло:
- Ошибаешься. Меня сейчас не интересует твоя душа.
- Забавно, - говорю я. - А что кроме души нужно демону от человека?
Он благодушно кивает, раскуривая сигару от огонька вставленной в стакан свечи:
- То было раньше, мой Фауст. В первые века христианства ты бы отшельником во власянице смиренно ждал в пустыне последних дней мира. Я бы явился в твою обитель в виде дурно пахнущего безобразного чудовища и попытался бы искусить тебя плотскими соблазнами. В эпоху Ренессанса ты бы учился в университете, вместе с бреющими бороды юнцами выслушивал бы общепринятые истины днем, а ночью, улизнув с попойки, штудировал бы втайне манускрипты по магии. Ты искал бы ответы, от которых всегда так старательно уклонялись твои профессора, - и я постучал бы в дверь, приняв образ безбожного вольнодумца, с тугим кошельком в кармане и бездной подрывных парадоксов на языке. И видят боги, я бы увлек тебя на путь и греха - хотя бы и под видом поисков истины. Хотя надо сказать, можно ли познать истину, не познав темную часть бытия?
- Ты думаешь, я был бы тогда таким?
- Ты и сейчас такой. Изменился вовсе не ты, изменился мир. Ты не молишься, зная бесполезность молитв, не ищешь сокровенных истин, потому что не веришь в их существование. Ты разочаровался в ближних своих и колдуешь за клавиатурой, как чернокнижник в лаборатории, общаясь вместо духов с бесплотными тенями далеких людей.
- И что же так изменилось в мире?
Впервые сатана медлит с ответом.
- Тот, прежний мир, был ареной старого спора. Спора о свете и тьме, рабстве и свободе, заблуждении и истине. Теперь грани этих ценностей стерты, а люди, как всегда, не заметили перемен. Видишь ли, с тех пор умер Бог - и его вечный оппонент впервые познал пустоту и скуку.
Он делает паузу. Я тоже не тороплюсь с репликой. За окном все так же падает холодный снег.
- Ты снова что-то пишешь? - сатана кивает на листки исписанной бумаги. - И о чем?
- Я бы назвал это современной сказкой. Hет, точнее, даже городской фентези.
- Вот странно! - говорит он. - После той своей неоконченной легенды, возвышенной как спор Иова с Богом, ты принимаешься за такую поделку. Это ведь не твое.
- Почему ты считаешь так?
- Пишущий о современности, - говорит сатана, - должен быть человеком современности.
- А кто же по твоему я?
- Ты человек вне ее. Hе ошибись - это совсем не комплимент.
- Кажется, я понял, - догадываюсь я. - И все-таки, я попробую.
Он пожимает плечами и у меня возникает желание понять, что стоит за этим скепсисом, но он прерывает меня прежде, чем я успеваю задать вопрос:
- Тогда достаточно об этом. Сегодня я не хочу говорить о настоящем и думать о будущем. Зато, я не против вспомнить прошлое. Что бы ты сказал о вине, мой святой Антоний?
- Как я понимаю, ты предлагаешь мне выпить?
- Да, сегодня у тебя есть возможность выпить с сатаной. Или ты откажешься от такого случая?
- Как можно! - я смеюсь, впервые за этот вечер. - Тем более что ты отвлек меня от дурных мыслей - и странно, если я откажусь от такой чести!
В тонком изгибе его губ я читаю ответный беззвучный смех. Будь я проклят, если я поверю в уставшего от жизни и от древнего спора демона, находящего в моей скучной компании убежище от черной тоски! Сатана никогда не устает, он древен как мир, но он и так же юн, его хандра только часть очередной игры - хотелось бы только понять, какую роль в ней играю я?
- Это доброе старое аттическое вино, - тем временем говорит он. - Hе ищи, нам не понадобятся стаканы.
Он извлекает откуда-то - непонятно откуда! - небольшую амфору с неясным в сумерках рисунком на покрытых черным лаком боках и литровой вместимости потускневшую медную чашу с двумя ручками. Слышно журчание струйки вина, но вместо того, что бы сразу поднести чашу к губам, отточенным жестом он сначала выплескивает на пол несколько капель, потом снова наполняет ее. Я пью после него.
- Превосходное вино. Только в осадке чувствуется какая-то горечь.
- Странно, я не заметил. Может этот привкус дает вину сама чаша, говорит сатана. - Когда-то она принадлежала палачу, из нее пили те, кому это суждено было в последний раз. А потом, когда ей пришел срок поменять хозяина, я решил оставить ее себе. Имей вещи дар памяти и речи, они могли бы рассказать о людях больше, чем те сами. Каждый, целовавший ее губами, оставил бы историю трагедии, порой мелкой, а порой великой, разных, как сами люди. Hе вижу смысла помнить их все, но я храню чашу ради нескольких из этих историй.
- Поделись со мной хотя бы одной.
- Это требует времени.
- Разве ты спешишь?
- Богам и демонам некуда спешить. Впрочем, я сам не против вспомнить те времена. Сегодня день, когда ты вправе задавать вопросы сатане. Хоть он и не обязан отвечать на них, но ты задал далеко не самый плохой.
Он снова наполняет чашу вином:
- Эта история случилась в древнем городе, происхождение которого скрыто от людей мраком времен. Город этот вырос на скудной каменистой равнине, между горами и морем, на вытянутом в море маленьком полуострове, памятнике вечной борьбе стихий. Вторгавшиеся в страну враждебные племена никогда не задерживались здесь, и скоро отступали, прельщаемые надеждой на более заманчивые завоевания. Город казался обреченным на прозябание и безвестность, но видно так наворожили Мойры, что его древнему народу суждена была вечная слава, великие взлеты и горькие падения. С самого начала, как рассказывали аэды, за право быть покровителем города готовы были вступить в схватку сами боги. Первым из них был бог стихий, отметивший свое владычество ударом трезубца под основание скалы акрополя, откуда забил неиссякающий соленый ключ. Однако чуть позже никогда не знавшая поражений сероглазая богиня посадила на склоне горы маслину - и отстояла свое право в последовавшем споре.
- Я знаю, что это за город, - говорю я.
- Твои знания делают тебе честь, - кивает сатана. - Тем более, я думаю, мне не нужно будет тратить время на пересказы древних легенд. Для этого не хватило бы ни ночи, ни вина. Я ведь только хотел рассказать историю чаши. И как всякая заслуживающая рассказа история, она будет историей ненависти и любви, - он протягивает мне отпитую чашу. - Ты ведь выпьешь за любовь, человек?
Дух противоречия просыпается во мне.
- Что такое любовь? - спрашиваю я...
И вижу на губах сатаны улыбку. Он раскуривает новую сигару и в свете высеченного из его пальцев огненного язычка я вижу рисунок на вазе, красное на черном. Hа нем несколько женщин в свободных одеждах, застывших в каком-то эмоциональном танце, в движения которого явно входят взмахи рук, неожиданные повороты головы, эффектные изгибы туловища, при которых длинные волосы танцовщицы касаются пола, а лицо оказывается обращенным к небу. Hа их головах венки, у одной в руке факел, у других что-то вроде оплетенного вьющимся растением жезла Сатана вдруг произносит несколько ритмичных, приятных, хоть и непонятных фраз.