Александр Петров - Царский телохранитель
Обзор книги Александр Петров - Царский телохранитель
Начало
А по ночам, когда в тишине таял полуночный бой старинных часов, его посещал Вестник. По лицу пробегал теплый ветерок, мягкий свет разливался вокруг, невидимые руки поднимали его и уносили в те минуты, когда творилась его жизнь.
…По губам, языку, горлу струилась теплая сладость, тяжелые полупрозрачные веки поднимались и впускали в его крохотный мир солнце. У солнца были глаза и губы, а еще невидимые руки: одна прижимала его к чему-то большому и мягкому, а другая гладила голову, легонько касалась щеки и лба.
— Ангел мой, одуванчик пушистый, радость моя, — приносило приятные звуки дыхание, исходившее от губ; из глаз сиял переливчатый свет — и всё это называлось «мама». Иногда ему удавалось дотянуться рукой до щеки, и тогда появлялась большая рука, прижимала его пухлые пальчики к ласковым смеющимся губам — и он проваливался в кружение теплого омута сна.
Когда тьма отступала, в ней стали появляться другие солнца: одно большое-пребольшое с черными волосьями сверху и снизу — отец, и несколько поменьше, которые тыкали в него пальцами и кричали:
— Ванька обратно обдулся!
Отец дышал на него густым тяжким духом, руки его казались шершавыми, грубыми, а голос грозным, его все боялись и бросались выполнять любой приказ. Но Ваня совсем не боялся, наоборот, бесстрашно хватался ручонкой за кудлатые волосья и тянул на себя, покряхтывая. Отец его только хвалил:
— Сильный малец растёт! Ого! Вот уж вырастет, так всех надерёт!
В комнате иногда загоралось что-то квадратное и манило к себе, тогда он изо всех силёнок хватался за деревянную стойку, подтягивался и вставал на мягкие непослушные ножки. На какой-то миг ему открывалась картина: черная кромка леса на покатой линии горизонта и чуть правее, на пригорке — белоснежная свеча церкви с пылающим синим огоньком купола и сверкающим в синеве золотым крестом.
Однажды мама утром не встала с кровати, всё лежала и тихонько стонала. Она всегда просыпалась первой, доила коров и провожала со двора на выпас, а тут вдруг слегла. Все в доме переполошились, особенно отец. Он схватил Ваню за руку и поволок из дому к той самой белой свече. Сильный ветер швырял в лица брызги дождя, черные тучи клубились над самой головой, вдали громыхнуло и сверкнула молния, потом ближе, еще ближе, того и гляди ударит в них изломанная голубоватая змея. Отец запыхался, он крепкой ручищей то переносил невесомое тельце сыночка через лужи и ямки, то подбрасывал вверх и прижимал к огромной груди, в которой грохотало сердце и кузнечными мехами шипело прерывистое дыхание.
— Ты уж, Ванюш, постарайся! Ты же ангел. Пусть твою молитовку сам Бог услышит. Нельзя нам без мамки, никак нельзя. Ты ведь постараешься, правда!
— Конечно, отец, я буду молиться так, что мой крик долетит до небес, где живет Бог. Только ты не волнуйся, ты же большой и сильный, тебе нельзя бояться. Я знаю, мама выздоровеет, она же наше солнце, а солнце даже если и зайдет на ночь, то утром обязательно снова встанет и будет светить, — так он мысленно отвечал отцу, а из неумелого рта, из маленького горла выходило только нелепое «мя, тятя, дя».
В церкви они с отцом упали на пол, впились глазами в пронзительные очи Спасителя и зарыдали во весь голос. Под ними сразу образовалась лужа от стекающей с одежды дождевой воды и слёз. Отец размашисто клал поклоны, рвал на себе волосы, выл как раненый волк… А Ваня тихонько просил Боженьку, чтобы его солнышко встало и снова стало светить ему, тяте, братикам и сестричкам и всем, всем, всем. Потом в церковь, запыхавшись, вбежал священник и тоже стал молиться, потом всё кончилось: слова, слезы и силы… Отец с сыном вышли из церкви, последний раз поклонились престолу и зашагали домой.
И только пообвыкнув после тени к дневному свету, они заметили: небо сияло чистой синевой, солнечные лучи поднимали с земли прозрачный пар, ярко-зеленая трава сверкала каплями росы и пахла мёдом, одежда на них и растрепанные волосы почти мгновенно высохли. На душе установился покой, появилась неожиданная крепкая надежда.
— Спасибо, сынок! — улыбнулся отец, больно сжимая махонькую ладошку.
Мама уже встала и потихоньку собирала на стол. Дети притихли, прилипли к лавке и жались к старшим брату и сестре и друг к другу. В доме стояла небывалая тишина, об окно билась настырная муха, куры квохтали на дворе, на краю деревни тявкнула собака. Наконец, скрипнула калитка, потом запела дверь, вошли отец с сыном, обняли бледную тихую мать, да так и замерли, по очереди вздрагивая, шмыгая носами. Солнце — их домашнее — вышло из черных туч и снова засияло.
Эта первая молитва вместе с отцом потом всю жизнь вспоминалась Ивану. В то утро мальчик почувствовал мощную силу добра, которую Бог даёт человеку, если тот обращается к Нему и просит о помощи. Даже если этот человек — дитя малое.
Ваня совершенно серьезно, с самого младенчества, считал, что жизнь на земле — очень даже хорошая, интересная штука. Ему всё тут нравилось: люди, дом, животинка, лес, небо, поле, речка… Крестьянское хозяйство — дело хлопотное, но многоликое и благодарное. С младых ногтей он учился пахать, сеять, жать, молотить, стоговать, собирать ягоды-грибы, ловить рыбу и охотиться. Казалось, что жизнь бурлит, как мощная полноводная река, ни минуты не оставляя на скуку и безделицу. Да что там! Ночью не хотелось засыпать. Всё казалось, что пропустишь что-нибудь интересное, а утром он вскакивал с первыми петухами и с азартом начинал изучение дел-забот нового, свежего, небывалого дня.
По воскресеньям и на праздники Ваня вместе с семьёй стоял в церкви. Мать дома еще только надевала ему белую рубашку, расчесывала белые кудряшки, а он уже с замиранием сердца чувствовал приближение праздника. Храм был для него родным домом. Он тут слушал проповеди, рассказывающие о Спасителе, Пресвятой Матери Его, апостолах, святых. Он вслушивался в хоровое пение и каждый раз пытался разгадать тайну: обычные люди, а поют так, словно это ангелы на Небесах. Он мог часами всматриваться в икону святого нынешнего дня и на память приходили события из его жития, которое читал отец перед сном: как младенцем он отказывался от материнского молока по средам и пятницам, как от богатых родителей ушел он в пустыню и сражался там с нечистыми духами, как ангел указал ему путь и он один построил храм, потом у него появились ученики и помогли ему выстроить целый монастырь, как явился святому Господь, осиял Своей божественной любовью и после того явления он долгие годы до старости вспоминал эту милостивую любовь Творца к малой Своей твари и без сна и отдыха плакал о грехах своих, о неверии человеческом, о великой и непонятной любви Божьей.
Незаметно в сердце Вани возгоралась собственная молитва, и он шептал живому Богу о своих печалях и страхах, а в ответ получал тихую светлую радость, которая наполняла его до краёв, и тогда приходила будто из самого Небесного царствия самая лучшая молитва, на которую способен человек — благодарение и славословие. Потом его вели к Причастию и мальчик с «велиим страхом» и осторожностью называл своё святое имя и, открыв рот, получал из золотой ложечки отца Георгия крохотную частицу Тела и Крови Христова, которая тотчас начинала таять на языке, растекаясь по гортани и по всему телу сладким теплом. А у стола, где веселые бабушки раздавали просфоры и протягивали золотистые чашечки с «теплотой» его ожидали друзья, такие же мальчики и девочки в праздничных одежках, такие же торжественные и радостные, с горящими глазами… А дома их ожидала праздничная трапеза, с обязательным «вкусненьким», с молитвой отца и широким крестным осенением «яствия и пития» — и тихим застольем, в котором все тебя — причастника — поздравляют, любят и друг за другом ухаживают.
Однажды зимой в деревню приехали огромные купеческие розвальни. Очень нравились деревенским эти торговые привозы, под холстиной лежали диковинные вещи: уже кем-то пойманные саженные щуки, сома, белорыбица, окаменевшие на морозе — этих чудищ отец изредка привозил с ярмарки; тут же сияли жестянки с янтарной икрой, что пойдет на блины; консервы в томате, ящики сушеных слив, абрикос, груш, дынь из жарких стран; конфекции и печиво в ярких коробках, лубки и карточки с библейскими сюжетами, бархат и парча на выходные наряды, атласные ленты и расписные платки девкам на косы. Обычно разбирали подводу вмиг, не торгуясь, иной раз даже отпихивая соседа, покрикивая. Конечно, на ночь глядя, приезжие купцы приглашались в дом на ночлег, к каждому по очереди, чтобы никому не было обидно. Так один такой чернявый дядька по наказу десятского остался на ночлег в доме Архипа Степановича.
Принимали гостя, как положено: обогрели, напоили, накормили, он размяк, разрумянился, взопрел — и давай разные занимательные истории рассказывать про дальние дали, чужестранцев, про их нравы и обычаи. Заслушались хозяева, прониклись к путешественнику уважением, да только после восьми часов сначала матушка, потом отец, а за ними и детки стали зевать да рты раззёванные крестить: стало быть, спатеньки пора. Уложили дядьку на перину пуховую в спаленке отдельной, ночной горшок ему фарфоровый с синими петухами под кровать поставили. Ночью тот, конечно, взялся храпеть с посвистами и захлёбом, да так борзо, что лошади на дворе копытами забили, собака жалостно завыла, а стены избы мелко дрожали, но люди в доме от трудов праведных устали и спали как обычно, то есть глубоким сном честного труженика.
