Александр Акулик - Владимир Игнатьевич Бровиков в воспоминаниях, документах, комментариях
Обзор книги Александр Акулик - Владимир Игнатьевич Бровиков в воспоминаниях, документах, комментариях
Александр АКУЛИК
ВЛАДИМИР ИГНАТЬЕВИЧ БРОВИКОВ В ВОСПОМИНАНИЯХ, ДОКУМЕНТАХ, КОММЕНТАРИЯХ
Чем больше задумываешься о жизни и смерти Владимира Бровикова, драматических, а порой и трагических изгибах его судьбы, тем явственнее чувствуешь волю, мужество и интеллект этого человека — сочетание редкостных качеств, оказавшихся, увы, не до конца востребованными в его время…
В 1974 году, когда Владимир Игнатьевич работал в аппарате ЦК КПСС, о нем было сказано: «Еще молодой, а какой настойчивый. А главное — ни под кого не подлаживается…» Тогда Бровикову было 43 года, для престарелого Политбюро возраст младенческий! Забегая вперед, замечу: такую оценку он оправдал всей своей последующей жизнью и деятельностью: всегда имел свою собственную точку зрения, даже если она отличалась от общепринятой или той, которой придерживалось начальство или большинство…
НЕ УСЛЫШАЛИ...
Особенно ярко проявилась бескомпромиссная, жесткая позиция Владимира Игнатьевича в феврале—марте 1990 года на двух состоявшихся подряд пленумах ЦК КПСС, где он, будучи членом ЦК и послом в Польше, по сути, дважды бросил вызов всей тогдашней партверхушке.
Надо вспомнить то время. Великая страна рушилась, ее экономика находилась в кризисе, полки магазинов были пусты, стремительно росли цены. На окраинах державы уже пылали кровавые конфликты. Было очевидно: нужны кардинальные перемены в деятельности партии и государства. Понимало ли это руководство страны? Безусловно, между тем острейшие проблемы замалчивались.
На февральском (1990 г.) пленуме ЦК обсуждался проект платформы к предстоящему тогда съезду партии. «Возмутителем спокойствия» стал Владимир Бровиков. Попросив слова, он подверг резкой критике проект: «В том виде, как он представлен, вряд ли приемлем и нуждается в серьезной доработке».
Владимир Игнатьевич устроил настоящий разнос этому документу: отметил его «излишнюю митинговость, некоторую крикливость, неточность содержащихся в нем оценок прошлого и особенно настоящего, идеологический эклектизм и отсутствие теоретической ясности…»
И тут же – разящая ирония: «Общество, видите ли, насытившись демократией, не лучшей жизни ждет сейчас, а буквально измаялось без поста президента». Намек был ясен: Горбачев давно уже вынашивал идею президентства, и через месяц с небольшим ему удалось, используя отработанную машину голосования выдвинутых властью депутатов, осуществить свою мечту.
А между тем, анализируя проект платформы, Бровиков продолжал препарировать ошибки и упущения руководства партии. «В документе достаточно дифирамбов в адрес перестройки, критики далекого прошлого и щедрых посулов на будущее, — говорил он в притихшем от непривычного напряжения зале, — зато практически отсутствует оценка настоящего, допущенных не когда-то, а за перестроечный период ошибок. Мы больше стали дорожить не собственными оценками нашей собственной работы, а тем, как нас оценят господа на Западе…»
Думаю, тут нужна оговорка. Пусть простит меня взыскательный читатель за обильное цитирование выступления моего героя, но ведь многие, быть может, впервые о нем слышат. А тут что ни пассаж, то не в бровь, а в глаз…
«Мы как-то стараемся все доказать, что народ за перестройку, — продолжал Бровиков. — Но позволительно спросить: за какую? Не за ту ли, которая за неполных пять лет ввергла страну в пучину кризиса, подвела ее к черте, у которой мы лицом к лицу столкнулись с разгулом анархии, деградацией экономики, гримасой всеобщей разрухи и падением нравов… Утверждать в этой ситуации, что народ «за», что все это ему по нраву, по меньшей мере, политически непорядочно, — и, апеллируя к замершему залу, добавил: — Да что тут говорить, вы и сами знаете, товарищи…»
Но «товарищи», затаив дыхание, молчали. Они и сами видели и чувствовали: оратор прав, однако у большинства из них не хватало ни смелости, ни решимости сказать об этом вслух. Бровиков между тем продолжал размышлять о «перестройке» — любимом детище Горбачева, им же заболтанном и дискредитированном: «Это понятие мы лихо ввели в оборот, но не потрудились наполнить его конкретным и ясным содержанием. Это результат нашей гипертрофированной амбициозности, личных ошибок, которые допустили руководители нашей партии и государства».
А это уже под ребро генсеку и его команде: «Мечемся, ищем панацею от всех бед, надеемся, что возведенная в абсолют демократия все расставит на свои места в политической сфере, а рынок — в экономике. Но коль все пока получается наоборот, то виноваты, видите ли, не руководители в центре, а исполнители на местах. Стало модным списывать все наши грехи на «проклятое прошлое». А мы-то уже давно расхлебываем не суточные щи вчерашнего застоя, а кашу, заваренную сегодня, из продуктов перестройки...»
Образно, ярко, глубоко! Чувствуется, что журналистское образование, работа в печати не прошли для Владимира Игнатьевича даром. Бровиков знал, перед какой аудиторией выступает: многие его коллеги грешили двуличием, но не прощали неискренности у других. Именно таким лицемерам, очевидно, адресовались слова: «Решился, товарищи, на это выступление потому, что считаю необходимым наконец-то отказаться еще от одного принесшего нам немало бед в прошлом порока, когда мы своих высших руководителей со всей смелостью и отвагой критиковали лишь после их физической или политической смерти. Почти убежден, что все, кого касается моя сегодняшняя критика, так же как и те, кто по старинке еще занимается подхалимажем, тут же отнесут меня к «бетону». У нас ведь принято уже, что в «перестройщики» зачисляются те, кто подпевает, а те, кто критикует, нарекаются консерваторами».
Владимир Игнатьевич понимал: критики недостаточно, нужно что-то предлагать… И вот конкретное предложение: «Снять из платформы положение о президенте, о председателе и заместителях в партии, так как не в этих должностях суть и не в том, какие мы кабинетные революции новые проведем. Дело в том, как будет действовать партия, какую политику она будет проводить, какие цели преследовать».
На такой высокой ноте Бровиков и закончил свое выступление на пленуме ЦК. Предложения четкие, логичные, но все понимали: все это — глас вопиющего в пустыне. Не услышали… Не захотели услышать!
ВТОРАЯ ПОПЫТКА
Да, все понимали: плетью обуха не перешибешь. Конечно, чувствовал это и Бровиков: его предложения, увы, повисли в воздухе. Вот почему на очередном пленуме ЦК, состоявшемся почти через месяц, что само по себе свидетельствовало о его чрезвычайности, он снова попросил слова…
«Долго колебался: выступать ли мне сегодня после того выступления, которое было в феврале. И все-таки озабоченность судьбой партии заставляет меня участвовать в разговоре, — на этот раз Владимир Игнатьевич для своей речи взял иной, чем прежде, ключ: как выполняются решения предыдущего, ХХVII съезда партии. — Давайте наложим то, что он решал, на то, что у нас выходит на деле. И мы легко заметим, что мы свернули с пути, начертанного съездом, получили не те результаты, которые тогда закладывали в свои планы. Вместо ускорения (а именно в этом состояла квинтэссенция съезда) идет замедление. Вместо повышения уровня жизни людей труда наблюдается его снижение. Словом, весь наш реформаторский пар уходит в гудок, в лозунги и бесконечные дебаты в этом зале и смежных с ним. Люди не понимают, что происходит… За провалы решений ХХVII съезда должны нести ответственность ЦК и его Политбюро, местные партийные органы. Должны лично отвечать не только товарищ Лигачев (именно на него обрушилось больше всего критики на пленуме. — Авт.), но и Горбачев, Медведев, Слюньков, Яковлев, Лукъянов…»
Это был шок! Никто и никогда до того времени не смел так остро ставить вопрос об ответственности членов всемогущего Политбюро. Думаю, Горбачева тогда передернуло, и он сквозь плохо скрываемую неприязнь догнал резким вопросом спускавшегося с трибуны Бровикова: «Одну минуту, какие у вас конкретные предложения? Второе выступление — очень серьезные обвинения…» Владимир Игнатьевич, судя по всему, слегка опешил, но быстро собрался с мыслями: «Я считаю, Михаил Сергеевич, что было бы не лишне, если бы члены Политбюро, кандидаты по своей компетенции отчитались за те провалы, которые допущены после ХХVII съезда». — «Это все?» — спросил Горбачев. «Ну, может быть, и все, но и этого уже достаточно…» — отвечал Бровиков.
Позже, через десятилетие, я узнал, что Владимир Игнатьевич немного лукавил: в выступлении было далеко не все, что он хотел и мог сказать. На последней, не оглашенной с трибуны странице выступления было предложение исключить и вывести из состава Политбюро Генерального секретаря ЦК КПСС М.С. Горбачева «за измену интересам советского народа и предательство партии». Предлагалось также распустить Политбюро ЦК как «не справившееся с выполнением решений ХХVII съезда КПСС и допустившее политическую беспринципность и капитулянтство» и т.п. Почему же это не прозвучало с трибуны? Сробел, струсил? Думаю, тут был трезвый расчет. За столь кардинальные предложения, по собственным прикидкам Бровикова, могло проголосовать 55—60 человек из 540 членов и кандидатов в члены ЦК и членов ревкомиссии, а вот за исключение «смутьяна» из партии — все 480. Ну, может, десятка два и воздержались бы…
