Журнал «Если» - «Если», 2009 № 06
«Да, — повторил он. — Потому что это невозможно контролировать. Я вам расскажу, это важно, вы можете хоть завтра донести в полицию, и там я все повторю, не беспокойтесь».
«Почему бы вам самому не пойти к Диккенсу?» — спрашиваю.
«Он не поверит. Никто не поверит. Слишком рано. И слишком поздно. Понимаете, Мэт, в чем дело. Доказать что-то в физике невозможно. На самом деле мы не доказываем, а убеждаем коллег в своей правоте, потому что физика не математика — тут нет аксиом. Решающий эксперимент в физике или решающее наблюдение в астрономии — это не доказательства на самом деле, а способ убеждения оппонента. Если убедил, значит, теория правильна. Понимаете?»
«Ну… — говорю. — В юриспруденции примерно так же. Обвинение убеждает присяжных в том, что улик достаточно, а защита — что улик мало или они не относятся к делу. И это называется доказательствами».
«Значит, вы меня поймете. Я знаю, что во всем мироздании нет больше разумных существ, кроме человека. И быть не может, потому что наша Вселенная — это элементарная частица материи, если смотреть снаружи. И возникла из элементарной частицы, как пишет месье Леметр. Частицы же бывают двух сортов. Не буду вас утомлять, да вы и не поймете, не хочу вас обидеть, просто вы не физик, меня и коллеги не поняли… В общем, Вселенная наша подобна частице Ферми — ничто в ней не повторяется дважды. Понимаете?»
Я собрался с мыслями, хотя это было трудно в моем положении, и сказал: «Нет. Как это — не повторяется? Вон за окном лес — не одно дерево, а сотни. Вон звезды: вы-то знаете, сколько их на небе, верно?»
«Я не о том, — говорит он с досадой. — Деревьев много. Людей тоже. Но разум один на всю Вселенную. Другого нет. И все звезды светят потому, что водород превращается в гелий, как недавно выяснил сэр Эддингтон. Это объекты одного типа. Других нет. Миллионы деревьев, миллиарды насекомых, триллионы бактерий — одна суть жизни. Белок. Другой жизни во всей Вселенной нет».
«Пусть, — говорю я. — Какая разница?»
И дотрагиваюсь до повязки на груди. Он понял, конечно.
«Вы правы, — говорит. — Никакой разницы. Когда-нибудь кто-то поймет, а пока — никакой разницы. Когда мне вернули из журнала главную статью… Я понял, что без эксперимента не обойтись. Но я не знал… Понимаете, я не имел ни малейшего представления о том, каким окажется результат. Я долго думал. Потом понял, что делаю только хуже, потому что эксперимент на самом деле уже начался. Когда я ощутил внутри себя, что я и кто, и кто все мы, и в какой Вселенной живем, тогда решающий опыт начался сам по себе, я ничего не мог уже поделать, оставалось только следить за собой и не предпринимать ничего такого, что могло бы…»
«Не понимаю! — сказал я едва ли не с отчаянием. — О чем вы говорите?»
«О том, что человек не появился бы, будь Вселенная устроена иначе! О том, что Вселенную и нас с вами заполняет энергия, но мы ее не ощущаем, как не ощущаем воздуха, которым дышим. Энергия заставляет Вселенную расширяться, физикам это известно уже полтора десятилетия. Господин Фридман в России решил уравнения тяготения и доказал, то есть попытался убедить коллег, что это так, но не убедил даже самого Эйнштейна… Это огромная энергия. Возможно, бесконечная. И мы из этого океана черпаем, не подозревая о том. Вы верите в Творца?» — неожиданно спросил он.
«Конечно», — мне показался подозрительным его вопрос. Я вспомнил, что Хэмлин русский, а у них, в России, принято сейчас не верить в Бога.
«Ну, тогда… — говорит. — Впрочем, неважно. Можете считать Богом энергетический океан. Мы так бы и остались амебами, если бы не энергия, которая толкает нас в будущее. Обычно ее не ощущаешь — как воздух. Но если понимаешь, что дышишь воздухом, что без воздуха умрешь… Тогда можно задержать дыхание или, наоборот — дышать быстрее. Так и здесь: когда понимаешь, что в тебе есть энергия, которая раздвигает мироздание, ощущаешь, что способен на небывалое… Будто черпаешь горстями воду из океана, но не можешь удержать: вода проливается, протекает между пальцев… Я не хотел убивать!» — Хэмлин воскликнул это так яростно, что я приподнялся на подушках, и в груди возникла острая боль.
Он не хотел убивать! Я понимал в тот момент, что он действительно не желал этого. Он и мне не хотел причинить зла, я это видел, в тот момент я не мог ошибиться, потому что странным образом чувствовал его мысли, его душу, он мог бы мне и не объяснять ничего больше… Не знаю, знакомо ли вам это ощущение, когда понимаешь другого без слов. Без слов даже лучше — они скрывают смысл, а я в тот момент ощутил, что знаю суть опыта, проведенного Хэмлином над собой… не над нами, упаси боже, хотя получилось не так, как он хотел…
«Я всего лишь впустил в себя больше воздуха, — сказал Хэмлин. — Я только позволил всепроникающей энергии проявиться. Для этого на самом деле нужно немногое. Убежденность, понимаете? Вера. И тогда начинает получаться… Но, как оказалось, не то, что ты сознательно хочешь, а то, о чем даже думать боишься. Что-то внутри нас сильнее рассудка. Я представлял, как на поле за церковью, на ничейной земле, где растут сорняки, к утру все будет прополото, растения из земли вырваны, — это каждый сможет увидеть, все будут знать, что никто не мог сделать эту работу за одну ночь. Это будет доказательством. Аргументом. Я думал об этом, глаза закрывались, и в какой-то момент передо мной возникло лицо Дженнифер. Сердце сжалось, тогда, видимо, и наступил момент… Думаешь мыслью, а делаешь чувством… Я вспомнил всех, кто пытался… Дженни отказала каждому, но они ведь хотели… Укол ревности. Острый укол — чуть ниже сердца, будто ножом резануло. Это было мгновенное ощущение. Я отогнал его, оно мешало, и образ Дженнифер я тоже отодвинул, нужно было думать о сорняках, об эксперименте, и я думал. Пока не заснул».
«Не случилось ничего с тем полем, — сказал я. — Оно и сейчас в сорняках».
«Да, — кивнул он. — Только на следующую ночь кэп Коффер умер от раны в груди, как раз в том месте».
«А потом я», — мой голос, похоже, дрогнул, и Хэмлин положил ладонь мне на грудь. Мне было неприятно прикосновение, но я не сбросил его руку.
«Потом вы, — согласился он. — А после — остальные. Сначала Джек Петерсон — он живет чуть дальше вас от моего дома. Последним стал Сэм Коллинз — его дом на противоположном краю Бакдена. Почему так? Не знаю. Это закономерность, которую нужно исследовать».
Он все-таки убрал руку и стиснул ладони так, что побелели костяшки пальцев.
«Исследовать, — пробормотал он и спросил неожиданно: — Вы мне верите? Я не спрашиваю: доказал ли я что-нибудь вам. Я спрашиваю: убедил ли? верите ли вы?»
Он говорил не как ученый. Физик бы так не сказал, наверное. Хэмлин спрашивал, будто священник, и я, не думая, ответил так, как отвечал нашему викарию, когда после исповеди он говорил: «Иди, сын мой, и не греши больше».
«Верю», — сказал я.
Хэмлин кивнул:
«Теперь и вы ощущаете этот океан. Будьте осторожны».
Я представил себе рану в груди Хэмлина и содрогнулся.
«Думать вы можете о чем угодно, — произнес он. — Даже о том, что я умер и вы сплясали на моих похоронах».
Поднялся и пошел к двери.
«Что вы собираетесь делать»? — спросил я. Почему-то я знал, что Хэмлин обречен. Он не доживет до завтрашнего дня. Так бывает: смотришь на стакан, в котором недавно было до краев чистой воды, и видишь вдруг, что он пуст.
У двери Хэмлин обернулся и сказал с невыразимой печалью: «Ничего. Нет сил».
И вышел.
А утром Хэмлина не стало.
* * *— Золотой шар, — заворожено произнес Алкин. — Вот, значит, как.
— Что? — не понял Гаррисон, и Сара тоже спросила:
— О чем вы, Алекс?
Алкин покачал головой.
— Мистер Гаррисон, — произнес он осторожно, — мы слышали, что полиция не смогла установить, отчего умер Хэмлин.
Старик поднял седые кустистые брови.
— Ха, — хмыкнул он. — Не смогла! Сержант Арчи нашел Хэмлина мертвым и потом уверял, будто никакой раны в груди у мертвеца не было. Диккенс, главный констебль, осматривал тело час спустя и сказал, что Хэмлин умер от проникающего ранения в сердце. Они как-то чуть не подрались, Арчи и Оуэн, и долгое время не разговаривали друг с другом. Пожалуй, примиряло их то, что эксперт, приехавший из Лондона, обнаружил, что Хэмлина задушили. А еще говорили… но это, скорее всего, слухи… Мол, в Лондоне, когда телом Хэмлина занялся патологоанатом, выяснилось, что бедняга, оказывается, утонул: в легких нашли воду. Утонул, а? В доме, где даже ванной комнаты не было, только душевая!
— Значит, это правда, — пробормотал Алкин. — Не местная легенда?
— Может, легенда, — равнодушно сказал Гаррисон. — Сейчас уже и не скажешь. Сам я тела Хэмлина не видел. Правда… — он помолчал, бросил взгляд на стоявшую в дверях филиппинку, поморщился, коснулся ладонью того места на рубашке, под которым скрывался рубец: — Правда, никто так и не объяснил, как он сумел…
