Вокруг Света - Журнал «Вокруг Света» №04 за 1990 год
Александр Федорович отворил калитку, и мы поднялись на крыльцо. Суханов толкнул обитую мешковиной дверь, и я увидел обшитые мореной вагонкой стены горницы с иконками в переднем углу. Между окон висели поблекшие фотографии.
Скрипнула кровать. Сидевшая на ней сухонькая старушка со сморщенным, как печеное яблоко, лицом улыбнулась мне, но ничего не сказала.
— Моя мама,— представил Суханов, снимая фуражку.— Ей девяносто два года.
Хозяин включил плитку и поставил на нее чайник. Сел, придвинув к кровати табурет.
— Евдокия Никитична,— официально произнес он.— Вот гость наш о Ленине спрашивает.
— Ну что я помню? — неожиданно звонким голосом отозвалась бабушка.— К нам в избу Ленин не заходил.
Он шел сразу к Брикошину, соседу нашему. Григорий Иванович лесником был, так он Ленина на охоту и водил. Бывало, муж мой и деверь брали собак и шли с ними. А я выходила провожать до околицы.
— Вы сразу узнали Ленина?
— Думала, он огромный,— привычно начала Евдокия Никитична,— а он коротенький такой, в кожаном пиджаке, патронташ, сапоги с отворотом до колен,— она показала рукой, как был подпоясан патронташ и какие были отвороты.
— Владимир Ильич что-нибудь говорил?
— Да ничего. Обернулся ко мне и сделал вот так,— старушка подняла руку:— Прощай, мол...
Из тех, кто помнил Ленина лучше, в Богданихе не осталось никого. Отец Александра Федоровича погиб под Моздоком в сорок втором. Братья Федора Сергеевича тоже не вернулись с войны.
— А из Брикошиных жив кто-нибудь? — спросил я, вглядываясь в фотографии на стенах.
— Сам-то Григорий Иванович умер еще до войны... Прекрасный был охотник. Все его пять сыновей стали егерями — Иван, Василий, Николай, Павел и Александр,— ответил Суханов, наливая в кружки кипяток.— Все они ушли на фронт. Знаю, что в живых остались Николай и Павел. Но в Богданиху не вернулись.
Когда мы вышли на улицу, Богданиху красным светом заливало закатное солнце.
Александр Федорович остановился возле опрятной бревенчатой избы. Двор был пуст, в окошках казенные шелковые занавески.
— Из старожилов в округе остались только я да мать,— произнес он с грустью.
Мы немного постояли перед запертой калиткой, а потом медленно двинулись назад, в Горки.
Михаил Ефимов / Фото автора Московская область
Молчаливые табасараны
Нестерпимый зной растекался по долине. Воздух струился, как вода. И был прозрачен, как вода. Вдали виднелись размытые очертания серо-голубых хребтов, они касались такого же раскаленного серо-голубого неба и тонули в солнечном свете.
Небо. Горы. Это — Табасаран. Люди и земля. Точнее, полоска земли, уместившаяся в бассейне реки Рубас. «Рубас-чай»,— поправил бы меня любой местный житель.
Табасаранов на свете всего десятки тысяч, микроскопические доли процента от населения планеты. Но не численность возвеличивает народ, каждый народ велик, каждый уникален.
Еще сто лет назад на территории Российской империи проживало почти двести разных народов, сейчас их немногим более ста.
Единственная дорога когда-то связывала Табасаран с остальным миром. Дорога как дорога, таких в Дагестане было немало: на ней не всюду разъезжались две арбы,— вела она из Дербента и в Дербент. Путь недалекий, сорок километров.
Но то был всегда очень далекий путь, потому что проходил в горах, где километры мало что значат, где дорога измеряется иначе: спусками, подъемами, поворотами, перевалами и снова спусками.
Перед въездом в Хучни, там, где узкое ущелье и где проезжавшая арба всегда прижималась к скале, чтобы не сорваться в реку, на уступе горы с давних времен стоит сторожевая башня. Серая, сумеречная даже в полдень, башня великолепно сохранилась, как память о предках табасаран.
Я подолгу рассматривал башню... Есть легенда, что когда-то в ней жили семь братьев и одна сестра. Однажды подошли враги, но пройти в табасаранские земли они не смогли. Штурм башни следовал за штурмом — как волны откатывались враги. Но... сестра увидела их предводителя и полюбила его. А любовь, как известно, безрассудна. Словом, сестра предала братьев.
Там, внизу, у дороги, и похоронена сестра. И каждый прохожий табасаран плевал или бросал камень на эту могилу. Предательство было высшим грехом в горах, и об этом знал каждый.
Теперь в поселок Хучни — столицу Табасарана — провели современную дорогу. Могилы сестры больше нет. Ее подмяли бульдозеры. Проклинать стало некого. И — предательство уже не грех, за него не убивают.
— Традиции, традиции, что от них осталось? — не раз повторял мой очень гостеприимный, добрый Мугутдин Ильдарханов, у которого я нашел приют.
Мугутдин — крепкий мужчина, почтенного вида и возраста, он родился и вырос здесь, среди гор. Всю жизнь отдал Табасарану. Как и все горцы — невысокий, но коренастый; у него седая голова и (запоминающиеся) черные горящие, почти юношеские глаза. Я всегда терялся, как его называть — на «ты» или на «вы»?
Замкнутый человек. Несколько раз я пытался заговорить с ним о традициях, и каждый раз он уходил от разговора. Лишь позже, гораздо позже, я догадался, в чем дело.
Горцы, как известно, гостеприимство довели до абсолюта. В каждом доме лучшая комната, устланная коврами,— для гостя. Хозяин ребенка так не накормит, как гостя, последнее отдаст. Гость видит это, но должен молчать.
Конечно, гостей сюда хаживало издалека раньше — впрочем, как и ныне,— немного. Очень немного. Из самого же Табасарана лишь несколько человек знали, где в Дербенте базар. Особой нужды не было.
Мужчины в Табасаране ценились не за юмор, не за ремесло и даже не за умение вести хозяйство. Если у мужчины хороший кинжал, то это был хороший мужчина, настоящий мужчина. За особую любовь к холодному оружию табасараны очень почитались на Кавказе! Их приглашали, когда требовалось искусство воина. С ними всегда очень считались, не спорили, ибо аргументы в любом споре у молчаливого табасарана были в высшей мере убедительными. Почему? Пустой вопрос...
Но вот откуда у этих суровых людей такая добрая традиция гостеприимства? По-моему, возможен только один ответ: гость — пришелец из другого мира.
Меня тоже встретили по-доброму. Очень гостеприимно. Магомед Тагирович Юнусов — истинный кавказец и не по обязанности первого секретаря райкома партии говорил о районе, словно о родном человеке. У него я и познакомился с Мугутдином Ильдархановым. Но поначалу наше общение носило официальный характер — ко мне присматривались. Все-таки человек из Москвы. Ну и что, что предки из Дагестана? Московские визитеры Табасаран не жалуют. Да и знают ли вообще в Москве о Табасаране?!
Лишь когда я рассказал о себе, о своей семье, что-то незаметно потеплело в наших отношениях: я почувствовал себя гостем, а они хозяевами.
— Природа у нас замечательная,— не раз говорили мне в Хучни.— Вторая Швейцария.
Признаюсь, трудно сравнивать, первую-то я никогда не видел. И никто в Хучни ее не видел, но о Швейцарии говорит каждый, значит, в их представлении все прекрасное соотносится с Табасараном.
...От Дербента трасса идет по сухой степи, через пологие предгорья. Земля унылая, пустая, скучная, высушенная. Не земля — серая глыба. Лишь низкие жесткие колючки, звенящие на ветру. А ветры дуют день и ночь — море рядом.
Потом пошел затяжной подъем, дорога приподнимается и словно сбрасывает пустые окрестности: за перевалом показываются селение, кустарники, деревья с пышной кроной — грецкий орех, пастбища-поляны шли вперемешку с распаханными полосами. Так начинается Табасаран.
Дожди летом редко балуют табасаранские земли. Оросительных каналов нет, да они и не нужны. Поля и виноградники столь малы, что им хватает едва заметного ручейка. Кое-где прямо из горы вытекают, выбиваются наружу родники.
Придорожные родники — архитектурные украшения Табасарана. Нигде они не повторяются, хотя и похожи друг на друга: выложенная камнем стена, труба, выводящая воду, и длинное каменное корыто — водопой для скота. Все просто, как в самой природе.
Каждый родник носит имя мастера, создавшего его на свои деньги. Обычно на подобное благородство людей чаще толкает возраст и желание оставить что-то после себя: «Аллах увидит, а люди вспомнят».
В Табасаране «просто так» строят и мосты, и дороги.
Около селения Улуз я видел мост, возведенный безо всякой техники и казенных средств, «просто так». Люди собрались, соединили свои руки, и получилась своя стройка. Теперь там узкая арка, под которой глубоко внизу бьется, пенится река. На склонах — тоже внизу — деревья, целый лес. У края моста стоять страшновато: под рукой нет парапета. Лишь бордюрный камень виднеется в пыли, а за ним пространство...
— Тьфу, тьфу, тьфу, машалла! Хорошо, что у нас такие люди, которые работы не боятся,— не раз повторял Мугутдин...
