Журнал «Млечный Путь» - Млечный Путь, 2012 №02
И когда она сказала своей единственной подружке Энн, тоже подавальщице в «Гончей», что душу дьяволу готова продать, лишь бы Эбрахам Смит ее был, Энн не на шутку испугалась. Она видела, что Мэри сказала это не в сердцах и не сгоряча, а тихо и спокойно, как давно обдуманное. Сомнения в ней уже не оставалось. Все же Энн попыталась отшутиться:
— Да где ты его найдешь? В нашу глушь даже дьявол не заглядывает.
— А кто тогда к вдове Селби приходил?
— Так… — растерялась Энн. — Вдова ведь уже на кладбище, три дня как похоронили.
— А ты знаешь, что в ее доме видели призрака? Значит, не нашла она себе в могиле покоя. Вот сегодня, на третью ночь, дьявол и придет за ее ведьминой душой. Тогда и поговорю с ним. Торговаться не буду.
— Ты что, совсем ума лишилась? — вскрикнула Энн, и долго еще ее отговаривала, но Мэри только сжала губы и молчала на все ее увещевания. Смотрела пустыми глазами в стену и словно не слышала. Даже когда Энн заплакала — не шевельнулась.
— Может, она и не ведьма вовсе была, просто наговаривали на нее! — сказала Энн, уже отчаявшись убедить подругу.
— Ты что, смеешься? — вскинулась Мэри. — А Шор, который пошел к ней за средством для своей подружки, а после в монастырь подался? Обет безбрачия дал, это он-то! Сколько за ним плакало и у нас, и в Крэнби, и в Хелфорде с Блэквудом? А Смизерс, который жену заморил своим скряжничеством? К Смизерсу, говорят, она сама пришла поговорить — так после этого разговора Смизерс переехал в Крэнби, выстроил там на все свои деньги часовню с одним только условием — чтоб его похоронили в ней! Так он боялся, что она до него доберется! А волки и прочие твари, которых она в лес ходила лечить?
Тут Энн отступила — по правде, она готова была черное назвать белым, лишь бы Мэри не ходила к той на могилу.
— Ты не можешь пойти со мной? — вдруг сказала ей Мэри, но Энн еще не успела ответить, как Мэри засмеялась и взяла свои слова назад.
И весь вечер в «Гончей» Энн, глядя на Мэри, только и думала о том, как Мэри одна на кладбище пойдет… видела, что та уже все обдумала и не отступит. Слишком уж спокойна та была, и вела себя по-прежнему, как до своей злосчастной любви: улыбалась и отпускала шуточки.
Энн была сирота, на лицо неказистая, и доброты она ни от кого, кроме Мэри, не видела, а оттого привязалась к ней всей душой. (Почему Мэри ее привечала — не знаю, но могу догадаться, что от невзрачной подружки она себе и другим еще краше казалась.) И Энн, хоть и дрожала при мысли о кладбище, решила, что она не пустит туда Мэри одну. К тому же она надеялась, что Мэри, как увидит погост, забудет свои выдумки сумасбродные и вернется домой — или она ее сможет отговорить по дороге.
Когда Энн сказала Мэри, что пойдет вместе с ней, та, понятно, обрадовалась — расцеловала ее, обняла. Но Энн в ее объятиях уже, как камень, была от страха и, когда они выбрались из дома, готова была идти с закрытыми глазами, лишь бы ничего не увидеть. При мысли, что красноглазый дьявол может посмотреть на нее, она дрожала, как осиновый лист. Ей казалось, что она умрет от одного этого взгляда.
Мэри, напротив, казалась веселой. Ничто ее не пугало: ни погасшие, слепые окна домов, мимо которых они пробирались, ни ветер, швыряющий им в лицо листья, ни шепот деревьев, ни часовенка с крестом, засеребренным на миг выглянувшей из туч луной. Только один раз она открыла рот по дороге — приказала Энн замолчать, потому что разобрала в ее шепоте слова молитвы. Энн едва успела увернуться от пощечины.
Похоронили вдову Селби на отшибе, как она и жила, и девушкам пришлось изрядно проплутать среди надгробий, прежде чем они увидели свежую могилу.
— Стой! — схватила Энн Мэри за руку. — Что там?
А над могилой трепетал огонек, больше похожий на звезду, чем на свечу.
— Началось! — довольно сказала Мэри и пошла бы вперед, если бы Энн не держала ее.
— Пусти! — зашипела она и принялась выкручивать той руку, чтобы она разжала пальцы, а Энн тихо повторяла:
— Не надо, Мэри… не надо!
И вдруг обе замерли, вцепившись друг в друга. Огонек на могилой засиял еще ярче, превратился в язык белого чистого пламени… И в ответ ему из земли тоже начал пробиваться свет, только теплый, цвета золота.
Золотой свет сгустился, замерцал… и перед окаменевшими девушками вдруг появилась вдова Селби, совершенно такая, какой она была в жизни. Белый свет тоже переменился: превратился в силуэт, похожий на человеческий, только очень высокий. Казалось, что макушка его где-то в облаках, и черт лица было не разглядеть за этим нестерпимым сиянием. Но вдова Селби тихо рассмеялась и протянула руки ему навстречу.
И тут Мэри в гневе шагнула прямо к ним.
— Стой! Мэри! Стой! — закричала Энн, а сама упала на колени, закрыв глаза, но свет пробивался сквозь веки… больше всего она боялась, что сейчас ослепнет; но вдруг вместо боли почувствовала такое спокойствие, словно ее обняла давно умершая мать. Сердце ее было переполнено, и душа ликовала.
С закрытыми глазами она видела Мэри, как черный силуэт лицом к свету: она бросилась к нему, сжав кулаки, с богохульными воплями.
И вдруг свет погас. Мэри споткнулась, запнулась о край могилы и кубарем покатилась по земле. Энн слышала, как та бьется в судорогах и истошно вопит.
Энн не сразу нашла в себе силы подойти к ней. Только когда та замолчала, Энн, не вставая, подползла к Мэри. Она перевернула ее на спину и ужаснулась: из открытых глаз текла черная кровь, а лицо исказилось воистину ведьминской злобой, так что она была сама на себя не похожа. Мэри была мертва.
Вот и вся история. В Февертоне до сих пор уверены, что они обе видели, как вдову Селби забрал дьявол, и Мэри оттого померла, а Энн покрепче оказалась и смогла заключить сделку. Лицо Мэри само за себя говорило — оно даже в гробу не разгладилось; а безродную сироту Энн вскоре после этого хозяин «Гончей» взял в жены. Она к тому же и похорошела дивно, хотя никто не мог толком объяснить, в чем эта перемена заключалась. Так что не удивительно, что жители Февертона подумали то, что подумали, и по сей день в этом убеждены. Но вам, господин собиратель, я чистую правду рассказал.
— А почему? — спросил я, боюсь, что не совсем отчетливо.
— Потому что Энн Трэверс была моей бабушкой. И я не раз в драку лез, потому что другие кричали под нашим домом «ведьма»! А если бы моя жена дочку родила, то и ей бы кричали. Слава богу, с тех самых пор в нашем роду одни мальчишки. Но здесь правде никто не поверит, хоть залезь на колокольню и ори оттуда. А вот если вы книгу напишете, где все это черным по белому… Может, изменится что.
Я глубокомысленно кивнул и посчитал нужным предупредить:
— Вряд ли моя книга, даже если она выйдет, будет способна оказать серьезное влияние на сложившееся мнение…
Может быть, выговорил я это не с первой попытки, но хозяин меня понял. Он усмехнулся:
— Да я особливо и не рассчитываю. Просто захотелось хоть кому-то рассказать, как оно по правде было. А дальше делайте с этой историей все, что вам на ум придет.
— С другой стороны, — хмыкнул он, — выручка у меня всегда большая, потому что народу до сих пор любопытно посмотреть на внука той самой Энн… Дьявольщина — что перчинка, с ней и еда сытнее, и пиво слаще. Нравится людям пугаться — так, чтобы чуть-чуть.
Я кивнул еще раз.
Обратная дорога из Февертона показалась мне просто невыносимой, хотя любезный хозяин «Гончей» сделал все, чтобы облегчить мое состояние. Трижды я чуть не потерял блокнот со всеми своими заметками, так как был слишком рассеян, чтобы думать о нем.
Неосмотрительно я отправился в путь сразу после полудня, солнце жгло все мое тело, как на решетке, ноги отзывались на каждый шаг болью во всех волдырях и мозолях, в голове словно перекатывался раскаленный камень.
Временно я решил забыть про свои «пешие» принципы и радостно уселся в кстати подвернувшийся дилижанс, болезненно морщась при каждом ухабе.
Но услышанная вчера история не отпускала меня даже в таком плачевном состоянии. Едва прибыв в свою комнату, я распахнул окно, чтобы выветрить дым от трубки моего соседа, и сел расшифровывать и записывать рассказ хозяина «Гончей». Я просидел за столом шесть часов кряду и оторвался от работы только тогда, когда эта история была написана до последней строчки.
Но и после того как рассказ о февертонской ведьме в нынешнем его виде присоединился к другим в моих тетрадях, меня продолжало мучить тягостное чувство чего-то незавершенного и незаконченного.
Я довольно долго не мог понять причину своего уныния, пока не почувствовал при взгляде на свои записи одновременно укол совести и непреодолимый импульс к действию.
В тот же вечер я принялся за работу, итогом которой стала эта скромная книга, а «Февертонская ведьма» — первым рассказом в ней.
И я надеюсь, что вы, искушенный читатель, будете еще и снисходительны. Я искренне считаю, что мною руководило не тщеславие или, вернее, не только тщеславие, когда я, дрожа, нес свою рукопись в издательство. Главным для меня было рассказать подлинную историю февертонской ведьмы — и теперь, любезный читатель, вы ее знаете.
