Вокруг Света - Журнал «Вокруг Света» №01 за 1991 год
И все же хоронить потомков великого народа, оказалось, к счастью, еще рано. Несколько семей сумели скрытно пробраться из низины в свое заоблачное жилище, и жизнь тонюсеньким ростком вновь проклюнулась в Ягнобе. Задымили очаги в пяти домах кишлака Пскон...
Мне трудно осознать, что этот кишлак с сизыми дымами над очагами, вся эта древняя долина — де-юре просто не существует, а эти фигурки, снующие деловито между домами, — вовсе не гордые наследники древних согдийцев, а некие фантомы Гиссарских гор. Некие призраки прошлого. Да и говорят они на уникальном ягнобском языке, одном из диалектов согдийского, в котором таджики мало что понимают.
А впрочем, чему удивляться — мало, что ли, видел я во время странствий по землям куда менее далеким — по Архангелыцине, Вологодчине, по Центральной России — деревни-призраки с двумя-тремя стариками или юродивыми в них, тоже списанные со счетов жизни и с областных карт! «Неперспективные» деревеньки-неудачницы, откуда выселили народ, а из иных люди и сами сбежали от непосильного колхозного житья.
Но там, в русской деревне, все это выглядит как-то по-другому, воспринимается иначе. Обреченность жизни, тоскливая ненужность ее хоть и замаскирована отчасти громыхающими куда-то по бездорожью машинами, суетно-бесплодным лязгом тракторов, пьяным матом трактористов, а все же видима, ясна взгляду. Здесь же, в горах, хотя большинство домов в кишлаке уже поддались времени и просели, выжимая из стен камни, обнажая глиняный раствор, крыши, и зияют бреши в стенах, нет здесь привычного ощущения безнадежности и запустения. Может быть, потому, что у нас, на равнине, деревня, да даже изба одна — подойди к ней — закрывает собой горизонт, и каждый дом — уже микрокосм. Вот стоит он, загородив собой все пространство, и не видно ни луга за ним, ни дальнего синего леса, где с детства собирал рыжики, ни речки под кустами краснотала, а исчезни он с лика земли, уйди в небытие, так враз изменится вся картина, мир весь станет иным, не тем, что прежде, и озябнет, осиротеет душа.
А тут карабкаются жилище на жилище — серый камень на сером камне, то ли выросшие из скалы, то ли вросшие в нее. И серая каменная осыпь вокруг. А весь кишлак — крохотная точка, булавочная головка среди горных громад, что белеют ледниками недоступных вершин...
Взрослые жители отнеслись к присутствию русского человека с фотокамерой на груди с внешним безразличием, но с определенной внутренней напряженностью. Дети — с испугом и плачем убегают и прячутся при моем появлении, но я все время издали чувствую на себе их изучающий взгляд. Еще бы, ведь это первое «иноземное» лицо, которое они видят в своей жизни.
Я вышел из дому ранним утром, чтобы не пропустить восхода солнца, и знаю, что меня давно ждут к завтраку: кое-где над крышами вьется редкий сизый дымок, а значит, пекутся вкусные лепешки и пресные бездрожжевые блины-чаппоти, в открытых очагах закипает в почерневших от сажи кувшинах вода для чая, на расстеленную на полу тряпицу поставлены тарелки с домашним маслом и каймаком — так здесь называют жирные сливки, кишмишем и карамельками, привезенными с «большой земли».
Уставший, с пересохшим горлом — дает о себе знать высота — подхожу, наконец, к дому Хидоятулло, давшему мне приют. Разуваюсь, скидываю свои фотодоспехи и, поджав по-турецки ноги, сажусь за стол. Он накрыт в айване — передней части дома, которая на равнине представляет собой открытую веранду, а здесь, в горах, отгорожена от холодного ветра протертой во многих местах матерчатой занавеской.
Потрескавшиеся, натруженные руки хозяина ломают на несколько кусков огромную лепешку, один из них он кладет передо мной. Затем, допив из пиалы зеленый чай, выплескивает остатки через плечо, наливает новую порцию — по традиции дочти на донышке — и с улыбкой протягивает гостю. Этот ритуал мне уже хорошо знаком, поэтому без малейших сомнений и колебаний пригубливаю чай, макаю хлеб в сливки и в этот момент ощущаю, что в самом деле проголодался. С детства привыкший запивать еду, едва не нарушаю своей беспечностью чайную церемонию: лишь уловив выжидающий взгляд соседа, соображаю, что пиал на восемь человек всего две, поэтому торопливо, а оттого неловко опорожнив свою — так что на стенках остались все чаинки, передаю пиалу дальше. Не задерживаясь ни минуты, она ходит по кругу во время трапезы. Разговор весьма затруднен, поскольку нам нужен двойной перевод: с ягнобского на таджикский, а с того уже на русский. По-таджикски лучше понимают те, кто больше общался с местным населением на хлопковых плантациях. Дети не говорят и не понимают вовсе.
После завтрака хозяин обещал мне рассказать об обстоятельствах их переселения, и я с нетерпением жду этого момента. Но Хидоятулло почему-то не торопится, куда-то молча выходит и долго не возвращается. С трудом встав на затекшие ноги, я вышел во двор и увидел его сидящим на мешках с бритвой в руках — ввиду серьезности и важности момента Хидоятулло решил побриться, точнее, подровнять бороду. Он и вправду намного помолодел, как-то подтянулся после этой процедуры, и я понял, что он готов к беседе.
— Нам сказали, что скоро ожидается сильное землетрясение и кишлак будет разрушен, — начал он свой рассказ. — А потом прилетели,работники райкома и милиционеры, велели идти в вертолеты. Забрали весь кишлак до последнего человека. Кто не хотел, ловили и сажали силой. Некоторые от потрясения и ужаса умерли еще в воздухе. У моего соседа не выдержало сердце уже в автобусе, когда везли нас с аэродрома. Нас привезли, чтобы мы освоили под хлопок гиблые места в Зафарабадском районе. Там мы увидели ягнобцев и из других кишлаков — Кирьонте, Кансе, Дехбаланда, Такоба, Гармена, Кула, Тагичинора, Петипа — и поняли, что выселили всю долину, весь наш народ до последнего человека. От плохих условий и дурной воды один за другим погибали наши родные, друзья, соседи. Моей семье еще повезло — умерли только самые младшие: годовалый Саадулло и Исматулло двух лет.
По лицу Хидоятулло вижу, как нелегко даются ему тягостные воспоминания, несмотря на то, что от тех страшных событий сегодняшний день отделяют столько лет. 13 марта 1970 года — эта дата стоит на уникальном документе конца XX века. «Переселенческий билет № 9940, выданный гражданину Атовуллоеву Хидоятулло, год рождения 1934-й, в том, что он с семьей действительно является переселенцем в Зафарабадский район, совхоз «40 лет Таджикистана». Сертификат этот, выданный в разгар торжеств по случаю столетия Ленина, и сегодня удостоверяет личность его носителя. А здесь, у себя дома, он чуть ли не беглый раб с хлопковой плантации.
«...Дарий разделил персидскую державу на 20 провинций (округов), которые у персов называются сатрапиями... Парфяне же, хорезмии, согдийцы и арии платили по 300 талантов. Это — шестнадцатый округ» (Геродот. «История». Книга третья).
За тысячи лет здесь прошли греки и персы, китайцы и арабы, тюрки и монголы...
Жесткий мир загнал людей в недоступные горные ущелья, и благодаря этому они сохранили древние языки и диалекты, архаичную культуру и быт. Даже Александр Македонский в свое время застрял тут со своим непобедимым войском. У него были боевые колесницы, но не было вертолетов, как у хлопковой мафии брежневской эпохи...
«Меня увели в семь лет, сейчас мне двадцать пять. Я живу в Зафарабаде, но сердце мое здесь. Когда я вернулся сюда и увидел развалины своего дома, заплакал», — поведал мне о своей судьбе другой коренной ягнобец, ныне бригадир хлопкоробов Джурабой Раджабов, стоя у своего бывшего жилища. Дом, даже сложенный из камней, разрушается, когда сиротеет. Джурабой пришел в родной кишлак на свадьбу, которая состоялась тут, как оказалось, всего три дня назад, настоящая свадьба с любимой в Таджикистане конной игрой бузкаши — козлодранием. И не все еще ее участники спустились в долину. А живет Джурабой в совхозе «Айни» на улице Пскон, в названии которой — память о родном кишлаке. «Пскон» по-согдийски (есть и такое толкование) — «клад науки». Согд был знаменит учеными, художниками и грамотностью жителей. Скульптуры, фрески, вазы из раскопок в Асррасиабе, Пенджикенте, Варахше и других центрах Согда украшают коллекции Эрмитажа. В 722 году Пенджикент был сожжен арабскими завоевателями, и древняя культура Согда спряталась на берегах Ягноба.
— Когда нас выселяли, все найденные в кишлаке книги на арабском языке отобрали, завязали в мешок и бросили в Ягноб, — сокрушается Хидоятулло, — там было много ценных старинных рукописей. Мне удалось спрятать только одну, вот она, — он извлек откуда-то из полутьмы жилища манускрипт в самодельном красном матерчатом переплете. Это была «Чор китоб» — «Четыре книги», сочинение шейха Аттора, своего рода моральный кодекс ислама XIII века.
Шесть долгих изнурительных лет провели ягнобцы на чужбине, теряя близких и друзей, пока самые отчаянные, и среди них Хидоятулло Атовуллоев, не решились бежать на родину. Вновь зазеленели всходами пшеницы крохотные участки земли за кишлаком, зацвел картофель.
