Журнал Поляна - Поляна, 2013 № 04 (6), ноябрь
Как мы пропагандировали джаз, или Прощание с детством
Божья коровка вползла на страницу, как раз там, где было написано: Русь, куда несешься ты? Она была необычно крупная, с торчащим из-под закрытых красных лакированных четвертьсфер хвостика. Такие крылышки из черного газа.
— Вставай, вставай, дружок! С постели на горшок! Вставай, вставай! Порточки надевай! — запел горнист подъем.
Коровка подняла красно-конопатые капотики.
— Божья коровка, улети на небо, принеси мне хлеба — черного и белого, только не горелого, — я взмахнул книгой. Божья коровка отвесно, как вертолет, пошла вверх.
— Русь, куда ж несешься ты? — заорал я ей вслед.
Не спеша вышел я из-за эстрады и, обогнув ее, потрусил к воротам. Издали донесся тяжелый топот. Впереди всех бежал с красным лицом старший пионервожатый Юлик, сразу за ним — Владик и Мишка из нашего отряда, вслед за ребятами, как-то по-особенному выворачивая ноги, неслась целая стая девчонок. Они быстро догнали меня, и мы побежали рядом. Вынесясь из ворот на берег реки, мы погнали по тропинке влево — к купальне. К этому времени я уже научился прыгать с мостков вниз головой. Ребята, кто рыбкой, кто солдатиком, тоже попрыгали в воду и, страшно бурля пахнущей водорослями и рыбой водой, поплыли вниз по течению…
Я перешел в одиннадцатый класс, и это было мое последнее лето в пионерлагере. Неизвестно почему, мы с приятелем приглянулись лагерному радисту и получили приглашение поработать в радиорубке. Мой новый друг Сашок не значился ни в каком отряде. Дело в том, что его мама работала врачихой во второй Рузе — пионерлагере для малышей, а он свободно числился при ней, неохваченный никакой отрядной обязаловкой. Он жил с мамой не как пионер или комсомолец, а просто как сын. Может быть, положением мамы Сашка и объяснялась неожиданная симпатия радиста? Не знаю, я тогда об этом не думал. Условия работы в рубке для нас с Сашком были просто потрясающие: правда, мы на все вечера вперед лишали себя танцев, потому что должны были крутить по вечерам пластинки. Зато мы освобождались от тихого часа, а уж это мечта каждого. Небольшая часть той свободы, в которой жил Сашок, перепала и мне. Нам с ним было даже разрешено неорганизованно искупнуться в тихий час. Кто в те годы бывал в пионерлагерях, тот поймет, что это невероятное послабление. Что-то фантастическое, вроде полета на Марс. Только «летать» надо было без лишнего трепа.
Разумеется, Сашок, как неорганизованно отдыхающий, мог купаться в любое время, а послабление было только для меня, но я в простоте душевной не видел между нами никакой разницы. А она была.
Радиорубка! Как сейчас вдыхаю твой прокаленный полдневным жаром воздух; вижу железные, выкрашенные темно-серой краской сундуки магнитофона, приемника и пульта внутрилагерной АТС. Здесь же на столике — коротышка-микрофон для передачи объявлений. Радист показал, как врубать трансляцию и пользоваться микрофоном.
— Вот здесь пластинки с пионерскими сигналами. Когда Юлик в отъезде (а надо сказать, что Юлик был просто потрясающим горнистом), будете крутить их. Эти пластинки — для танцев. Теперь АТС. Услышал зуммер — вот эта лампочка загорелась — снял трубку — говоришь: коммутатор слушает — ага! директор лагеря вызывает шеф-повара — взял вот этот штекер — воткнул в гнездо «Столовая» — обеспечил связь — молодец — возьми с полки пирожок. Понятно?
— А это что за надпись? — показав на ящик приемника, спросил я.
— Враг подслушивает? Это так, для большей таинственности, — с умным видом сказал он. Поняв, что он острит, я слегка улыбнулся.
— А если серьезно — приборы эти армейские, а в армии такое предупреждение нелишне.
— Вот еще что, — вспомнил радист. — Звать меня Вадим, разрешаю обращаться на «ты», но не особенно наглеть. А теперь — вольна! Инструктаж закончен.
Так повелось, что искупавшись в тихий час, мы с Сашком слушали «Голос Америки». Вадим полностью положился на нас и, закрутив любовь с вожатой из лагеря Мосэнерго (это на противоположном, высоком берегу), в рубку почти не заглядывал. И вот, оцени, кто сможет! — в то время как вся несчастная пионерия потела и маялась в своих кроватках — отдай два часа положенному как наказание сну — мы в радиорубке, довольно нахально расположившись с пепельницей и сигаретами, открыто, не таясь курили наш «Дукат». Эти сигареты, надо сказать, лучшие сигареты моего отрочества и юности, — были контрабандно провезены мной в футляре от аккордеона в огромном количестве. Итак, мы с наслаждением покуривали себе, не спеша послушивая музычку, которую удавалось на то время поймать на коротких волнах.
— Осторожно! — говорил я время от времени, подняв в воздух палец.
— Враг подсвушивает! — подхватывал Сашок, не выговаривавший букву «л». Так мы с ним веселились.
Вечером нам предстояло впервые крутить танцы. Разобрав пластинки, я понял, что с джазом здесь не густо.
— Старик! — сказал я, — знаешь, что у меня уже давно в печенках сидит? Что все скачки (так на молодежном сленге тогда назывались танцы), что все скачки в Советском Союзе заканчиваются одинаково — утесовским дуэтом. По-утесовски засипатив, я запел: «Засыпает Москва, стали синими дали. Ярче блешчут кремлевских рубинов лучи»… ну, и так далее.
— От этого, старик, в конце скачек такая тоска нападает. А я предлагаю заканчивать «Колыбельной из царства птиц» в исполнении Эллы Фитцджеральд, со всякими ее поливками типа: ши-патери-рдьюба, ши-патери-рдьюба, тобарей-тобарей, дую-дую-дую-дую.
— Гениально! — сказал Сашок. — И никаких вандышей, согвасен?
Что значит — согласен? Я был не согласен, а счастлив, что, наконец, вижу перед собой единомышленника. Ведь джазу сопротивлялись все — и стар и млад — и не потому, что он был под подозрением у власти, а по каким-то другим, более глубоким причинам. Уже значительно позже один мой товарищ, кажется, верно угадал, в чем дело:
— Славянское ухо, старичок, — сказал он, — воспитанное на ассонансных созвучиях, не переносит джазовых гармоний.
— А за что ты любишь джаз? — как-то спросил Сашок.
— Сам не знаю… От него такое ощущение, словно прокусываешь сочное яблоко. Он веселый.
— У тебя не интеллектуальное, а чувственное восприятие, — заумствовался Сашок.
— Будто твой любимый Армстронг — интеллектуален. Скажи еще — философичен.
— Ну, зачем так? Осторожно…
— Что осторожно? — вылупился я на него.
— Осторожно, — со значением повторил он, подняв палец.
«А»! — наконец догадался я.
— Враг подслушивает, — закончили мы хором.
Хорошая шутка. С ее помощью можно в одну минуту замирить любой спор.
Танцы начались с заявки двух девчонок из третьего отряда. Подбежав к открытому окну рубки, они попросили:
— Мальчики! Поставьте «Прости меня, но я не виновата».
— Счас прям, — ехидно сказал я. — Сашок! Поставь-ка им ноктюрн «Гарлем».
Скажу вам, это ощущение! Над тысячу раз виденной, деревянной, глубоко нашенской танцплощадкой зазвучал такой фирменный сакс, что, чуть было не сказал, все вокруг преобразилось. А, может, и преобразилось…
Танцплощадка была еще полупуста. Редкие пары, в основном девчоночьи, пошли топтаться по ее деревянной палубе. Во второй Рузе — лагере для малышей — Юлик запел на серебряной трубе сигнал отбоя: «Спать-спать по палатам». Далеко-далеко приглушенно залаяли собаки, обозначая протяженность невидимого во тьме пространства…
У меня сладко заныло сердце. Когда-то и я был малышом и жил во второй Рузе. Хорошо там — каждый отряд живет в своем отдельном коттедже. А у нас в первой Рузе два здоровенных двухэтажных барака, каждый на шесть отрядов.
— Старик, — сказал Сашка, — мы одного не учли. Джазовых пвастинок мавовато. Это была и моя мысль, но я подумал, что вот сейчас-то оно и решится. Или мы проявим твердость или… пиши пропало — все пойдет по старинке.
— Ты что? Боишься гнева темных, не просвещенных джазовой мыслью масс? — подковырнул я.
— Да нет, чего их бояться, — не очень уверенно сказал он.
— Старенький, будем крутить те, что есть. И только джаз, — сказал и сразу же пожалел я. Но не отступать же было. Это сначала немного страшновато, потому что берешь на себя. Получалось, что Сашок — за мной, а я — за кем?
Раз мы отказали девчонкам и поставили «Маршрут 99», в другой раз поставили «Солнечную сторону улицы», в третий — «Когда святые маршируют». Наконец, удовольствие от перевоспитания масс резко пошло вниз.
Неожиданно к окошку радиорубки подошла вожатая второго отряда Тоня.
— Володь! — сказала она мне. — Кажется, белый танец объявили.
Как? Уже объявили? Эти два слова «белый танец» действовали на меня магически. Сколько раз, услышав их, я ожидал, что из сырого тумана с запахами лопухов, крапивы и махорочных сигарет возникнет и сама подойдет ко мне такая девчонка, какой, может, и во всем лагере, и на всем белом свете не было. Я был уверен, что эти два слова могут создавать даже и не существующее…
