Вокруг Света - Журнал «Вокруг Света» №08 за 1971 год
Перевела с английского И. Архангельская
Нэцкэ
Рыться в чужих карманах, как известно, предосудительно. Но если все же — в интересах сугубо научных — мы предпримем такое массовое социологическое обследование, то средний результат, наверное, не будет сильно отличаться от предварительных предположений: кошелек с суммой (небольшой) денег, пара ключей, авторучка, пачка сигарет и рядом с ней частенько пачечка лекарства.
Человеческие потребности и человеческие слабости в основном общи для самых разных стран и эпох: скажем, японец XVII—XVIII веков носил повсюду с собой примерно то же, правда, в другом оформлении: связочку монет на шнурке (монеты для этого чеканились с дыркой), тушь, кисточку в футляре, трубку, кисет с табаком, кое-какие лекарства и косметику, которые вместе с тушью помещались в коробочке «инро» (1 См. «Вокруг света» № 10 за 1919 год.). Но вот беда, у нашего японца не было карманов. Покрой старинного японского кимоно их просто-напросто не предусматривал. Все эти нужные вещи приходилось носить на шнурке, прикрепленном к поясу, у всех на виду. Вполне понятно, городские щеголи соревновались в том, чтобы эти предметы достойно украшали их владельца. А японские мастера-ремесленники старались, чтобы каждый, даже самый мелкий, предмет выглядел оригинально, чтоб он отличался той неяркой, приглушенной, но изысканной красотой, которая так свойственна японскому художественному вкусу. Ремесленниками этих мастеров даже неудобно называть: многие из них были подлинными и большими художниками. Недаром их изделия украшают сейчас лучшие музеи мира. Среди этих шедевров не последнее место занимает миниатюрный предмет, который сам по себе ничего не значил, но для всех остальных был необходим. Это нэцкэ — то ли пуговица, то ли брелок; благодаря ему шнур прикреплялся к поясу надежнее и удобнее, чем если бы его просто привязывали. Для художественной судьбы нэцкэ было очень важно то, что он сам по себе почти ничего не значил и форма его не была предопределена (в отличие, скажем, от футляра, коробочки, трубки), так что здесь фантазию художника ничто не ограничивало. Конечно, имели свои пределы размеры — среднее нэцкэ около 4—5 сантиметров; но великаны, профессиональные борцы «сумо», носили великаны-нэцкэ до 10—12 сантиметров, тогда же как гейши, напротив, предпочитали нэцкэ совсем крохотные. Другое условие: нэцкэ должно было быть красивым не только на взгляд, но и на ощупь — острые грани, выступающие детали, которые легко обломать, всегда считались большим недостатком. И если где-нибудь в музее вы увидите нэцкэ, может быть, поражающее виртуозностью резьбы, но слишком перегруженное деталями, нэцкэ, не укладывающееся приятно в ладонь, — знайте, это уже продукт позднего времени, XIX Века, когда нэцкэ стали выходить из употребления вместе с кимоно, вытесняемым европейским костюмом, зато вошли в моду среди иностранных любителей экзотики. Их и стали делать тогда больше для европейцев, уже не для того, чтобы их носили на поясе, а просто как лежащую где-нибудь на виду безделушку.
Нэцкэ изготовляли из дерева, слоновой кости, рога, ценных камней, металла, причем делали их самыми простыми орудиями, без модели, без эскиза. Форма куска материала, его фактура, природный рисунок дерева или кости как бы шептали художнику — ты разве не видишь, вот она я, ветка хурмы со зрелыми плодами, вот он я, злобный демон, сгущающийся из клубов дыма, вот он я, добродушный гномик, у которого такая большая лобастая голова, потому что гномик в отличие от тупого и злобного черта день и ночь только и думает, как бы сделать людям что-нибудь хорошее. Сними с нас лишний слой, скрывающий нашу подлинную форму. И художник слушал шепот, и из куска материала выходил запрятанный в нем образ.
Каждое хорошее нэцкэ — это, как правило, не только гармоничность формы, похожее на волшебство мастерство исполнения крохотных, порой различимых лишь в лупу деталей, не только подмеченная острым глазом художника неожиданная красота обыденных вещей — пупырчатых плодов, крыльев мухи, старой прогнившей кадушки. Это, как правило, еще глубокий символический образ, намек на фигуру то мифологическую, то сказочную или нечто, что должно вызвать далекие литературные и философские ассоциации. И в то же время нэцкэ — это вся средневековая Япония в миниатюре. Ее природа: рыбы, звери, птицы, растения. Люди, населявшие ее: гейши, бродяги, клоуны, разносчики, монахи, малосимпатичные приезжие голландские купцы, крестьянские дети... Наконец, это и образ мышления той Японии: ее фантазия, суеверия, ее вера и неверие, которые всякий увидит и в насмешке над монахом, и в юморе, с которым изображен совсем не страшный дьявол, ковыряющийся в ступке своим длинным носом. Это радость жизни и умение разглядеть прекрасное в ничтожном.
С. Арутюнов, доктор исторических наук
Четвертый секрет плова
Многие в городе уже знали, что я ищу казанчик.
Знакомые таджики в парикмахерской сказали мне, что маленькие казанчики для плова есть в Явинском сельмаге и, если я поспешу, то успею туда до обеденного перерыва. Я побежал на автобусную станцию: завтра улетать, а казанчика так и не купил. До этого я излазил весь город. Магазины были завалены котлами — из черного чугуна и из белого, с плоским дном и с круглым, гигантскими казанами, из которых можно накормить целый квартал, и казанами поменьше — на обширную семью. Не было только таких, как мне надо — маленьких, чтоб сунуть в авоську, взять в самолет и поставить в Москве на газовую плиту...
От парикмахерской до станции порядочный отрезок, и я почти перешел на рысь, когда с противоположного тротуара меня окликнул усто Файзулла.
— Слыхал, в Явинском сельмаге казанчики есть? С тобой поеду, а то еще не то купишь, все смеяться будут.
Мы пошли вместе. Я подумал, что надо взять такси: мастер Файзулла человек пожилой и уважаемый в городе, и бегать по улицам ему не пристало.
На углу нас попытался остановить знакомый сапожник.
— Уважаемый! — закричал издали. — В Явинском сельмаге...
— Знаем, знаем, почтенный, — сдержанно ответил усто, давая понять, что нечего тоза-кунаку — холодному сапожнику — вмешиваться в дела, касающиеся только его, моего учителя, и меня, его ученика.
Учеником усто Файзуллы я стал всего три дня назад. Мне очень хотелось научиться варить плов. Настоящий среднеазиатский плов, в котором каждая рисинка отдельно — ароматный плов, пропитанный золотым жиром. Рази, местный краевед, с которым я заговорил об этом, посоветовал обратиться к усто Файзулле Негматову. Самый известный, самый старый ошпаз! Плов варить в Средней Азии кто не умеет, любой мужчина, но как усто — никто. Ошпаз — это значит профессионал, его приглашают по самым торжественным случаям, когда большой той — свадьба на сто, а то и на двести человек. Его и зовут усто — как мастера, который режет по ганчу или по дереву, как мастера, который кует ножи или делает посуду. Рази был так добр, что сам договорился с мастером и отвел меня к нему.
Усто встретил меня недоверчиво.
— Плов варить? Это хорошо. А какой плов? Красный плов или белый? Может быть, свадебный, с кишмишем? А может, плов без мяса и без риса?
И, увидев мой растерянный вид, пояснил:
— Это когда к Ходже Насреддину пришли гости, а у него дома пусто было. Ходжа ведь Насреддин бедный человек, он их спрашивает:
«Чем, — говорит, — вас угостить? Может, плов сделать?»
Гости говорят: «Конечно, плов, Ходжа».
Ходжа говорит: «Ладно, сделаю особый плов».
Сварил Ходжа чай и подал. Гости пьют и ждут, когда плов будет. А Ходжа пьет и причмокивает: «Ай, какой вкусный плов! Вай, какой плов!»
Гости терпели-терпели, потом спрашивают: «Ходжа, вы все хвалите плов, а где же он?»
Тогда Ходжа делает вид, что удивился:
«А вот же он, — и показывает на чай, — это и есть особый плов: без риса и без мяса».
Ну как, будем плов Ходжи Насреддина готовить?
Нет, за этим «пловом» не стоило ходить к мастеру. Подумав, усто согласился научить меня делать простой красный плов. Только, предупредил он, ученик должен во всем слушаться учителя и не бояться никакой работы. И сразу поставил меня резать морковь. Морковь — толстая, желтая! Весь секрет хорошего плова — в хорошей моркови, сказал усто. Точнее, первый секрет. Морковь скользкая, крутится под ножом. Когда мне удается попасть по ней, а не по пальцам, нож застревает, и от моркови летят безобразные ошметки. Тогда я стараюсь работать медленно — получаются толстые пластины, годные, может быть, для борща, но никак не для плова.
Усто смотрит на мою работу, потом, вздохнув, отбирает у меня нож — и раз... Морковь мгновенно превращается в аккуратную кучку тонкой соломки. Усто не отнимает кончика ножа от доски, а морковка, как мне кажется, сама ползет под нож. Опять беру нож я — и опять...
