Вокруг Света - Журнал «Вокруг Света» №04 за 1971 год
(Не подумайте, что если вараны привязаны к шестам, то к ним относятся жестоко. Привязаны они очень осторожно, так чтоб не причинять варанам боль, и время от времени мальчики разжимают им челюсти и поят водой. На следующий же после праздника день их вместе с кобрами отпустят, не причинив ни малейшего вреда.)
У храма кобр выпустили из сосудов и каждую пронесли перед божеством, держа змею за хвост, как предписано ритуалом. Кобры раскачивали головами, а многочисленная толпа пела вокруг них. К полудню все разошлись по своим домам. Женщины и дети посыпали головы змей рисом, курили перед ними камфарой и бормотали заклинания. Потом по главной улице проехала кавалькада телег, запряженных ярко убранными волами. И опять на помостах в телегах раскачивали головами кобры. Стемнело, кобр убрали обратно в глиняные сосуды, где они проведут ночь в ожидании утра и свободы. Тем временем люди плясали и веселились.
За весь день мы ни разу не видели, чтобы хоть одна из сотен змей попыталась напасть на человека (мы проверили многих змей — ядовитые зубы у всех были целы).
Детей Ширалы с малых лет учат обращаться со змеями. Начинают, понятно, с неядовитых. На улицах Ширалы нам часто попадались ребятишки с коричневыми древесными змеями, обвившимися у них вокруг шеи. Со временем, когда ребята будут уверены в себе, зная, что сноровкой и лаской можно добиться от животных многого, им доверят кобр.
По всей Индии к кобре относятся одновременно с благоговением и с опаской. Но только для жителей Ширалы Нулла Памбу — змея кроткая в полном смысле этого слова. Ибо они ее действительно укротили...
Варан — у индийцев символ силы и верности. В церемониях Нага-Панчами вараны «участвуют» с XVII века, когда магараджа Шиваджи, безуспешно осаждавший вражескую крепость, догадался привязать к концу веревки живого варана и велел перекинуть его на стену вражеской крепости. Варан крепко вцепился в стену, и войско Шиваджи забралось на стены по той веревке и захватило крепость.
(Не подумайте, что если вараны привязаны к шестам, то к ним относятся жестоко. Привязаны они очень осторожно, так чтоб не причинять варанам боль, и время от времени мальчики разжимают им челюсти и поят водой. На следующий же после праздника день их вместе с кобрами отпустят, не причинив ни малейшего вреда.)
У храма кобр выпустили из сосудов и каждую пронесли перед божеством, держа змею за хвост, как предписано ритуалом. Кобры раскачивали головами, а многочисленная толпа пела вокруг них. К полудню все разошлись по своим домам. Женщины и дети посыпали головы змей рисом, курили перед ними камфарой и бормотали заклинания. Потом по главной улице проехала кавалькада телег, запряженных ярко убранными волами. И опять на помостах в телегах раскачивали головами кобры. Стемнело, кобр убрали обратно в глиняные сосуды, где они проведут ночь в ожидании утра и свободы. Тем временем люди плясали и веселились.
За весь день мы ни разу не видели, чтобы хоть одна из сотен змей попыталась напасть на человека (мы проверили многих змей — ядовитые зубы у всех были целы).
Детей Ширалы с малых лет учат обращаться со змеями. Начинают, понятно, с неядовитых. На улицах Ширалы нам часто попадались ребятишки с коричневыми древесными змеями, обвившимися у них вокруг шеи. Со временем, когда ребята будут уверены в себе, зная, что сноровкой и лаской можно добиться от животных многого, им доверят кобр.
По всей Индии к кобре относятся одновременно с благоговением и с опаской. Но только для жителей Ширалы Нулла Памбу — змея кроткая в полном смысле этого слова. Ибо они ее действительно укротили...
Гарри Миллер
Перевела с английского А. Резникова
Алистер Маклеод. Лодка
Алистер Маклеод родился в Канаде и вырос в маленьком рыбачьем селении Данвеган, на севере провинции Новая Шотландия. Здесь, на берегах Атлантики, начиная с XVII века селились исконные рыбаки, потомки кельтов — ирландцы и шотландцы, бежавшие в Новый Свет от тирании англичан: Маклеод прекрасно знает жизнь канадских рыбаков — ведь он сам, подобно герою его рассказа, в юности промышлял рыбу. В 17 лет уехав с побережья, Маклеод работал шофером, лесорубом, шахтером и с перерывами учился в университете провинции Нью-Брансуик (Канада). Сейчас он работает ассистентом профессора английского языка в городе Форт-Уэйн и печатает рассказы в канадских и американских журналах.
Когда под утро меня будит страх, я открываю глаза в четыре часа с тревожным ощущением, что снова проспал: отец уже оделся, он ждет меня внизу, за окошком мне видятся неясные фигуры, — я вскакиваю, ищу шерстяные носки, лихорадочно вспоминаю какие-то важные слова, затерявшиеся, стершиеся в полусонном мозгу, — под ногами у собравшихся возле дома людей хрустит подернутая ледком земля, они нетерпеливо притопывают сапогами, дышат в ладони, согревая руки, сейчас о стекло ударится камушек, еще один... надо крикнуть, что я уже встал, крикнуть... кому? За окном темно, на город навалилась ночная тишина, но отец — отец меня ждет, ведь лодка... голова постепенно проясняется... Лодка?
Лодки, беспокойно пляшущие у пирса, далеко... очень далеко...
Я просыпаюсь окончательно. Теперь только окурки в переполненной пепельнице тревожат приутихшую мертвую память. Серые трупы в холодном пепле. Я закуриваю сигарету, но торопливые вспышки еще резче высвечивают этот застывший склеп. Мне страшно оставаться наедине со смертью, я встаю с кровати, зажигаю свет, полностью откручиваю в ванне оба крана и под бойкий плеск разлохмаченной струи равнодушно и с неохотой, но шумно умываюсь. Потом одеваюсь, спускаюсь по лестнице и иду в ближайшее ночное кафе.
До кафе около мили, и зимой, когда морозит, я часто вхожу в зал со слезящимися глазами. Официантка, увидев меня, зябко поеживается и участливо спрашивает: «Здорово пробирает? Смотрите-ка, у вас вон даже слезы на глазах».
— Да, — говорю я. — Прихватывает. Крепко.
Обычно нас собирается трое или четверо, дежурных завсегдатаев ночных кафе, мы обмениваемся пустыми и привычными фразами, прячась от своих страхов, волнений и тревог, а на рассвете равнодушно расходимся — кто куда.
Я допиваю остывший прогорклый кофе, и тут наступает утро с его обыденной суетой. Я спешу домой — у меня масса забот: неизвестно, пришлют ли из прачечной рубашки, заведется ли машина — я почти бегу — надо еще побриться и привести себя в порядок, черт, куда же задевались ключи? — словом, я задерганный университетский преподаватель, и мой день уже двинулся по накатанным рельсам, а отец, и неясные фигуры за окном, и лодки у пирса окончательно исчезают, растаяв в сероватом сумраке будней моей десятилетней преподавательской службы. Бледнеют и гаснут предрассветные страхи — разрозненные кадры немого кино, тени смешных и бесшумных зверюшек, повторяющих движения маминых пальцев, когда она шьет у настольной лампы, — забытые картины далекого детства.
Едва научившись запоминать слова, я узнал, что в нашей семье есть лодка: мама, сестры, отец и лодка.
Отец. Я вижу огромные сапоги, потом я чувствую, как меня поднимают, — колкая щека, вкус соли на губах, и запах соли, запах отца, этим запахом пропитаны его белые волосы, одежда, сапоги с ярко-красными подошвами — и лодка.
В лодке запах соли устоялся навеки, он сразу окутал меня духом постоянства, поэтому сначала я ничего не заметил, и вдруг оказалось, что мы уже плывем. Отец сделал по гавани традиционный круг, подошел к причалу, укрепил фалинь, сбросил в воду кормовой якорь, поднял меня высоко над головой, поставил на мол, потом вылез сам, посадил себе на плечи и зашагал к дому.
Мама и сестры ждали нас в кухне. Когда мы вошли, они ужасно засуетились, стали спрашивать: «Ну как тебе понравилась лодка? Ты не боялся в лодке? Ты не плакал в лодке?» Они всё повторяли — «лодка, лодка», — и я понял: в нашей семье самое главное — лодка.
Мама. По утрам мы оставались вдвоем, она стряпала, «чтобы отец мог поесть в лодке», чинила одежду, «порванную в лодке», и поглядывала в окно: «не показалась ли лодка». Отец обычно возвращался чуть за полдень, и мама его спрашивала: «Ну как там, в лодке?» — первый, запомнившийся мне с детства вопрос: «Ну как там, в лодке?»
— Ну как там в лодке?
Лодка была приписана к порту Хоксбери. Такие суденышки, футов тридцать в длину и около десяти в ширину, называют островчанками, их используют для ближнего прибрежного лова, рыбаки промышляют на них омара — весной, макрель — летом, а осенью — треску; в октябре мы брали еще мер лузу и пикшу. Лодку тянул мощный мотор от грузовика с переделанной коробкой и муфтой сцепления — на реверсе мы шли как на прямой передаче.
