Вокруг Света - Журнал «Вокруг Света» №09 за 1976 год
Мы стояли на такой высоте, что, для того чтобы взглянуть на интерьер самого зала, надо было подойти к барьеру, хоров, и только тогда вдруг неожиданно открывались ровные ряды современных кресел, и рядом барочные ложи, ярусы, высокие стрельчатые окна со звучными витражами, холодное дыхание камня готических сводов и прохлада давних могильных плит...
Далманис принес, установил к стене обыкновенную деревянную стремянку и, видимо, считая, что прошло достаточно времени, чтобы ознакомиться с обстановкой, сказал:
— Пожалуйста, спрашивайте... Я буду отвечать.
Он открыл деревянные створки (они тоже были частью фасада) с довольно тяжеловесным орнаментом, напоминающим вьющиеся диковинные растения. Чувствуя, что он занят делом и другого времени для знакомства не будет, я спросил:
— Гунар Робертович, вы ведь когда-то были трубочистом... Как это случилось?
Мне показалось, что мой вопрос прозвучал для него неожиданно.
— Это было очень просто, — начал он, спускаясь вниз, — я был молодой и не боялся высоты... — Он сел на скамейку за кафедрой. — Нет, это не совсем так... Я был молодой и решил жениться... Тогда я играл в оркестре трубочистов на аккордеоне. Но одно дело играть в оркестре, другое — быть трубочистом. С женой надо было иметь твердое положение, и я пошел в трубочисты. В это время, после Большой войны, трудно было получить место. Теперь молодые не идут на такую работу. Зимой по крышам лазить. Каждый день мыться надо...
Мастер говорил тихо, спокойно глядя на клавиши, словно искал русские слова и, найдя, тщательно подбирал их
— Сначала я работал здесь, в старом городе, где самые страшные крыши. Ничего... — вдруг сказал он в задумчивости. — Я не упал и проработал семь лет.
Далманис встал.
— Пойдемте внутрь органа, у меня там есть дело...
Он взял фонарь, и мы вошли в стену через створки. Поднимаясь по лестнице, он предупредил:
— Осторожно, здесь ничего нельзя задевать.
Внутри органа было темно. Луч фонаря лег на узкую дощечку, и я увидел, как всюду зияют срезанные наискосок отверстия труб. Трубы группами уходили в темноту, но стоило освоиться, как увидел, что надо мной поднимаются целые этажи труб разных длин и диаметров. Одни трубы были оловянные, другие деревянные. Я стоял в узком проходе, зажатый тоненькими деревянными тягами. Их были сотни, тысячи. Нетрудно было сообразить, что они идут от клавишей и регистров, уходят под настил пола и подходят сюда от кафедры к трубам, к их клапанам. Мастер привычно легко прошел по узкому мостику и уже спускался в дальнем углу куда-то в темноту, вниз. Я угадывал его движения по лучу фонарика. От деревянных настилов всюду поднимались стремянки. Стоило сделать шаг, как под ногами, скрипя, пружинила доска. Я искал потерявшийся лучик света и вдруг услышал тихий голос Далманиса.
— Вот тут надо немного подтянуть, — проговорил он. — Вы слышите меня?.. Вчера во время игры загудела одна труба, правда, не очень громко, в зале не было слышно. Оказалось, клапан неплотно закрывался. Обычно мы такой дефект устраняем во время игры органа, но случилось это под конец.
— Далманис, где вы? — спросил я.
— Я здесь, можете подойти.
Он откуда-то снизу осветил узкий проход. Я сделал несколько шагов и увидел его — точнее, увидел его работающие руки на уровне своих ног. Как он там оказался? Понять было трудно. Чтобы ничего не задеть, я осторожно встал на колени и, не разворачивая плеч, согнулся.
К концу труб тянулись, как нити к ткацкому станку, все те же тяги. Мастер их называл «абстрактами». Его руки проникли между ними у основания оловянных труб и работали.
— Так вот вы спрашивали, как я стал трубочистом? — говорил он снизу. — Лазишь зимой по крутым крышам, хватаешь голыми руками за швы кровли, а потом суешь руки в дымящуюся трубу. Греешь. После, когда гасят топку, привязывают тебя и опускают в дымовую трубу, на весу и скоблишь. Конечно, надо было обязательно знать систему печного отопления, но к этому времени я уже сложил две печи для родственников...
Наконец Далманис вылез на «мою» доску и увлек меня за собой в верхние этажи. При этом он говорил: «Профессия трубочиста научила меня легко подниматься на высоту». Отставая от него, я сказал, что с непривычки еще, чего доброго, упадешь. Так вот, не себя жалко, разобьешь орган...
— О... Вы ситуацию хорошо понимаете, — одобрительно отозвался мастер.
Откровенно говоря, я не ожидал такого эффекта от своего первого вопроса. Мастер явно разговорился, хотя, когда увидел его, подумал, что трудно будет вытянуть из него лишнее слово, да и ремесло его молчаливое, кропотливое... Очевидно, когда человек чему-либо посвящает молодые годы, он никогда об этом не забывает. Я не случайно задал ему вопрос, как он стал трубочистом, эта профессия из прошлого, и человек, столкнувшись с ней, скорее удивляется ей — далекому, простому, естественному и потому поэтическому укладу жизни.
Признаться, я был удивлен, когда Далманис меня пригласил внутрь органа. Слышал, что он даже близкому другу не позволяет заглянуть туда.
И странно — он охотнее говорил о деле трубочиста, чем о тайнах звучания органа. Он и сейчас ходит среди тысячи деталей этого сложного организма, находит нужный узел, что-то осматривает, восстанавливает, двигается дальше, а говорит о своем прошлом:
— Как-то перед октябрьскими праздниками, — мастер опять застрял у какой-то трубы, — меня вызвал директор и говорит: «Гунар, ты должен настроить наше пианино».
Я отвечаю ему, что в жизни не занимался этим делом. Я трубочист.
«Нет, этот инструмент делал человек, а не зверь. Только надо иметь умные руки, а ты к тому же хорошо слышишь».
— У меня никакой теории не было. Я сказал, что попробую. Дали мне камертон, ключ, и я начал. Там ленточка прорвалась, здесь надо подтянуть, в другом месте отпустить... Семь часов работал, и, кажется, все получилось. Мне заплатили за этот день из среднего заработка... Прихожу домой и говорю жене, что сегодня настраивал пианино, а она мне: «Слушай, это хорошая идея, ты же ведь сам говорил, что в музыкальной школе хорошо диктанты по теории писал, тебе надо стать настройщиком». И я стал настройщиком. Потом у меня были ученики...
Он замолчал. И снова мы стали подниматься, теперь уже по очень крутой лестнице. Дерево было настолько сухое и тонкое, что лестница могла двоих не выдержать.
— Идите смелее, — сказал Далманис и подал мне руку.
Когда я вдруг осознал, что мы на самом верху органа, у купола собора, я схватился за леса. Здесь было не так темно, свет проникал сквозь деревянные листья, украшающие фасад органа. С тыльной стороны фасад был похож на обратную сторону старой маски — корявая, бесцветная, почерневшая от времени и темноты. А весь орган с трубами напоминал сверху большой макет многоэтажного города с лабиринтами ходов. Рваные лучи света лежали на теле десятиметровых труб из дерева, в темных отверстиях которых мог бы свободно уместиться человек. Оказалось, что мы стоим на высоте тридцати метров от пола собора. Как сообщил мастер, десять метров до органного помещения и еще около двадцати — высота самого органа.
— Далманис, а сколько труб здесь?
— Шесть тысяч семьсот шесть десят восемь...
— Вы не ошиблись? — думая что ослышался, спросил я.
— Шесть тысяч семьсот шестьдесят восемь, — повторил мастер. — Деревянных и оловянных, не считая труб фасада, — они не поют. Они остались как украшение, когда в 1883—1884 годах старый орган был заменен новым, более мощным. Он был построен немецкой фирмой «Валькер». Сейчас, хоть фирма эта и существует, таких органов нет. — Немного помолчав, мастер, снова увлекая меня за собой, сказал: — Я много лет работаю здесь и только-только открываю себе этот мир, еще много неясного. Я чувствую, что, для того чтобы сохранить этот исторический памятник, чадо изучить не только его механизм, но и его среду... Вот пойдемте сюда...
Мы подошли к каменной стене, и свет луча выхватил небольшой люк. Далманис спустился ниже, открыл люк. Сразу потянуло холодом. И только теперь я понял, что до сих пор пахло здесь старым деревом.
— В 1963 году Домский орган вышел из строя. Незадолго до этого в собор провели центральное отопление, а старый смотритель не понял, что это такое, и, желая содержать органное помещение в тепле, все кричал: «Топи побольше!» Зима была холодная, внутри органа было шестнадцать градусов — для Домского собора такая температура — жара. Орган начал сохнуть: мехи стали пропускать воздух, клапаны отошли, трубы шипели, гудели... Одним словом, дело было дрянь. В это время и пригласили меня сюда работать. Поначалу я испугался, но позже согласился. Вообще меня давно тянуло к этому органу... Приехал из Москвы мастер Козлов и стал нам помогать — у меня был помощник, мой друг, — заклеивал щели, трещины. Козлов, помню, все кричал, ругал нас. Нервничал. Он тоже не очень знал этот орган, хотя перед этим целый месяц был в Германии. И все же через две недели орган заиграл. Потом приехали немецкие мастера, тоже строгали, клеили... Но я сразу понял: для Домского органа самое главное — режим влажности. В то лето в помещении было очень влажно — это страшно. Здесь каменные стены дают много влаги... Тогда-то я нашел место в стене толщиной в один кирпич — видимо, раньше здесь было окошко в башню, — взял зубило, молоток и сделал люк. А зимой, чтобы было не очень сухо, я купил садовую поливалку, и, когда было очень холодно и сильно топили, мы поливали трапы, стены. По тридцать-сорок ведер воды. Теперь мы каждый день два-четыре раза измеряем влажность у пульта, в моторном отделении, внутри органа...
