Вокруг Света - Журнал «Вокруг Света» №06 за 1970 год
Пожалуй, только названия рыб живут на этом озере в общепринятом звучании. Щука осталась щукой, лещ лещом, и лишь плотва именуется здесь по-другому — сорогой, да меленький шустрый окунек величиной с палец зовется палечником.
Палечники обычно бродят по зарослям кувшинки, тростника и только в редких случаях опускаются на большую глубину Глубину старый рыбак тоже называет своим именем — креж. Каждая отмель переходит в глубину, в креж, крутым свалом, стомиком, и по этому стомику не так-то просто опустить на креж калиги...
Калиги — это сети. Вслед за калигами упоминаются тетерюшки, камешки, хобот, шуйка, полка... Ты слышишь разговор колхозных рыбаков, и тебе кажется, что все эти загадочные имена появились здесь как будто для того, чтобы ревностно оградить древний мудрый промысел еще одной тайной и не сразу допустить к нему чужого человека.
Мысль о тайнах, которыми окружает свой промысел старый рыбак, приходит ко мне каждый день — уже в который раз старик умудряется улизнуть от. меня и уехать опускать свои калиги в одиночестве.
Домой старик возвращается уже поздно вечером, мы пьем чай, и как будто ничего не произошло, степенно договариваемся о том, что завтра утром Николай Филиппович разбудит меня и мы вместе поедем поднимать сети. Договор подкрепляется молчаливым согласием хозяина, но наступает утро, и старик умудряется проснуться раньше и незаметно ускользнуть на озеро.
Подняв сети, рыбак возвращается домой не торопясь, просит меня помочь вывести на берег лодку, жалуется на непогоду и долго разбирает свои сети.
Николай Филиппович скрывает «свои» места от постороннего взгляда, хранит их, как хранит в своих рассказах поэзию северного озера. Но сегодня наконец мое упорство победило, и я следую за стариком туда, где по глиняному дну, по гниле, разгуливают лещи, где в утичьей траве затаились щуки, где под самым крутым стомиком на креже стоят огромные стаи окуней.
Сети опущены. Заповедные места старика, оказывается, я знал и раньше. Мы оставляем лодки с другой стороны острова и возвращаемся домой пешком. Перед дорогой старик достает из кустов легкий батожок и называет батожок другом, говорит: мол, друга взять надо, с другом легче — и шагает впереди меня по тропе. На вершине холма он останавливается, смотрит на закат, на воду и батожком что-то показывает мне внизу. Внизу тихая вечерняя вода, на воду осторожно легли краски северного заката. Я гляжу на эти краски, гляжу на воду и вдруг замечаю узкую полоску волны, которая медленно идет к нашему острову.
Это мертвый вал, волна без ветра. Откуда взялась она, зачем пришла? Старик недовольно посматривает на небо, старается узнать что-то и нарекает, предрекает на завтра грозовую или встречный вал. Встречный вал — это сильный ветер, который завтра с утра понесется навстречу сегодняшнему мертвому валу. Грозовая? Грозовая — громкая, долгая гроза.
Наш дом уже близко, но Николай Филиппович сворачивает с тропы, ведет меня к двум муравейникам и облегченно вздыхает: «Грозовой не будет — жди встречный вал. Перед грозой муравей за день, а то и за .два под землю убирается...» И тут же забывает мертвый вал, который мучил его всю дорогу, и так, между прочим, рассказывает сказку о том, как появилось здесь сразу два муравейника. «Один дом у них раньше был, да рассорились муравьи и поделились, разошлись по разным половинам...» Я не слышу последних слов старика, но не хочу и переспрашивать, почему рассорились муравьи, — мы уже дома. Николай Филиппович прислоняет к двери свой батожок и, поглаживая встретившую нас кошку, негромко причитает: «Подружка-то, подружка-то у меня...»
Куница
Вчера вечером в печи «не стреляло» полено. Если из печи в ночь перед охотой с треском не вылетит уголь, то выстрела по кунице — так говорят охотники — может и не быть. Правда, куницу часто берут в дупле живой, и живая куница, принесенная домой, — это все равно что удачный выстрел.
Вчера вечером печка не обещала нам удачи. Сегодня утром, еще перед голубыми тенями на снегу, мы топим ее наскоро, но жарко. Жар струями течет по стенам избушки, облизывает окно, и со стекла все ниже и ниже опускается лед, оставшийся с ночи.
Жар в избушке нужен перед охотой не меньше, чем котелок с супом и густой чай. Жар должен напарить помещение, выстелить его теплыми половицами и ждать нас, чтобы встретить и обрадовать. К ночи мы должны вернуться. Мы идем только на день по небольшому кругу, круг замыкается на нашей избушке.
С вечера повис мелкий, сухой снежок. Он медленно опускается на старые следы, и под лапы сегодняшней куницы легла к утру новая рыхлая дорожка. Ночью мы выходили в мороз, глядели в беззвездное небо, радовались сухой пороше и очень хотели, чтобы к утру все-таки появилось солнце.
Солнце встретило нас уже в лесу. До солнца мы прошагали добрых пару часов к реке Индоманке, остудили ноги, не встретили ни одного куньего следа и ни разу не курили. Курить на ходу на морозе плохо. Но стоять долго нельзя — уйдут ноги, уйдут в холод. Ноги в резиновых сапогах. Резиновые сапоги зимой, в тридцать градусов мороза? Но без них нельзя — под снегом болота. Снег лег в этом году на мокрую землю и не пустил к топям мороз, и теперь болота будут жить весь промысел и закроют путь человеку в валенках. На лыжах тоже нельзя — лыжам не развернуться в завалах, не перекатить через бурелом.
О кунице обычно знаешь еще с лета по рябчикам и глухарям. Куница давит этих птиц, и там, где поселится зверек, выводки порежены, побиты хищником. Летом узнаешь о кунице и по помету и по лаю собаки. Собака в лесу всегда с тобой и всегда скажет, что куница есть за Красовым озером или у Кимболота. К осени, укладывая подальше летнюю снасть, так, между прочим, вспомнишь, что ценный зверек есть и у Сокольего болота, есть и за Лучным озером — ив каждом месте своя оседлая куница. А с первой скованной морозом тропой уже знаешь, куда идти.
Сегодня мы шли к реке Индоманке. Река впереди. Снежок лежит чисто и ровно, но следа пока нет. Мы ищем по окрайкам болот, по дуплистым осинникам, по ельникам, где в утреннюю рань не преминет побывать куница... И вот лай собак.
Куница! Мягкие легкие следы — две сведенные вмятинки-канавки легли у пенька, обошли его, сыпали ледяную крошку с упавшего ствола и добрались до завала. Потом вынырнули обратно и пошли к кустам. Куница жировала, искала пищу. Собаки нашли след, узнали знакомый запах, подняли зверька на дерево и залаяли. Остались позади дорога по болотам, желание сесть покурить, снег по пояс, по грудь, сугробы на голову, на плечи с еловых лап. И только лай собак.
Зверек узнал собак и уходил по вершинам елей. Кот! Самец! Это можно узнать по следу, по размеру лапок — развод канавок на снегу у кота шире, размашистей. Собаки шли за куницей все дальше и дальше. Мы уходили за собаками, зная, что куница или отыщет дупло, где ляжет, затаится, или ее удастся обойти на ходу и остановить выстрелом при прыжке с дерева на дерево. Только бы успеть к ночи!
Лай собак гас в еловых вершинах, тонул под снегом, порой не доходил совсем. Но ты знаешь, чувствуешь, где должны быть собаки.
Последний частый лай ожил уже к заходу солнца. Осина торчала над снегом седой колонной, высокая и мертвая без сучьев. Внизу сидели псы. Дупло видно, но оно далеко. Рубить осину!
Топор сносит лед, кору. Дальше дерево прочней, топор ложится со звоном. Топор в руках у одного. Другой в стороне с ружьем — если выскочит и пойдет верхом, тогда стрелять, не ждать нового дупла — уже поздно, гонять некогда, надо брать, хотя после ружья не чище шкурка... Топор, топор, топор. Дерево должно упасть чисто, отверстием дупла вверх...
Ствол рухнул, осел снег, но варежка уже успела... Теперь курить. Мягко опущены курки ружья. И стоим без шапок, горячие. Снег и сутулый огонек спички...
Дупло вскрывают узко, только-только для прута. Глубокая щель даже через мороз дышит прелью. Прут уходит туда и ищет. Ищет мягкий комочек. Потом прут загонит зверька в угол, и тут же щепка, она шире прута, прочней, прижмет куницу и никуда не пустит. Дальше: нож вскроет осину, вскроет осторожно, из-под варежки, и рука, тоже в варежке, нащупает куницу. И ты еще раз проверишь свою догадку: конечно, кот, самец, крупней, шире кошки...
Но кота пока нет. Прут ищет глубже, дальше, беспокойней. Визжат собаки. Хочется отогнать их, крикнуть. Нельзя — собаки обидятся и могут не пойти завтра на охоту. Нельзя кричать, замахиваться, надо успокоить собак... Но где кот?
Уже вскрыто дупло, вскрыто широко, уже знаешь, что нет куницы, но варежка еще остается на стволе, еще закрывает отверстие. Варежка — как последнее, что еще держит тебя с верой не в пустой день.
Наверное, вчера звезда охотника все-таки не взошла... Подвели собаки, подвел хитрый кот. Кот запал в дупло, осидел его, оставил после себя густой запах, но ушел, издали узнав собак. Собаки схватили запах только что оставленного дупла, погорячились, забыли поискать вокруг и все потеряли... Потеряли не от плохой работы, не от неумения — наверное, у псов тоже бывает усталость к концу трудового дня. Погорячились и мы, сразу поверили собакам, не поискали вокруг следов...
