Журнал «Если» - «Если», 2006 № 06
Несмотря на боль, а может, именно благодаря ей, я чувствовал себя новым человеком. Будущее расстилалось передо мной: после того как я заберу Лию из больницы, мы уедем куда-нибудь, где нет стен, туда, где тепло и где все еще умеют лечить людей. Поселимся в маленьком домике без «умных» стен, рядом с океаном. И начнем жить. Впервые. И это будет стоить всех очков, которые я смогу заработать за всю свою жизнь.
Перевела с английского Татьяна ПЕРЦЕВА
© Michael Jasper. Working the Game. 2002. Печатается с разрешения автора.
Сергей Синякин
Странствующие гости табора
Семь разноцветных пыльных кибиток лениво тащились по степной дороге.
Лошади неторопливо мели копытами теплую пыль, а цыганский барон, сидевший в первой кибитке, ждал появления деревни, чтобы на глаз определить, стоит разбиваться около нее или будет лучше, если они проследуют без остановки. Усатый возница меланхолично напевал, изредка пощелкивая вожжами по крутым потным спинам лошадей, над которыми вились мошки.
Бричка мэ черава.
Баш паш манжэ, гожинько,
Мэ збагава.
Ай, э, дай, на-най
Тана, дам-да-ра, тэ-нэ
Ай, на-нэ, нэ-на-нэ.
Неприхотливая мелодия сопровождалась стуком копыт по сухой земле, скрипом осей, шелестом брезента кибиток и негромкими разговорами их обитателей.
Весна была, самый конец, когда кончаются дожди, сохнет земля, принявшая в свое чрево зерно будущих урожаев, и вылетают из летков пчелы, уставшие за зиму от безделья и стосковавшиеся по цветам. А в степи уже открыл розово-желтые пасти львиный зев, душно зацвел в балочках розово-белый горошек, и шиповник раскрылся розовым цветом навстречу приближающемуся лету.
Ай, сыр о чаво
Ев э грэнца.
Грэн традэла
Табуница, на-нэ.
Мэ прэ грандэ
На дыхава,
Каждонес лэс
Парувава.[3]
Что и говорить, бесконечна дорога, полна земля странствий, до которых падка и податлива цыганская душа. Сколько странствует по земле цыган, столько видит он в своей жизни, кочуя из страны в страну, знакомясь с чужыми и чуждыми ему обычаями и нравами, украшая бедный свой язык непривычными чужими словами, а земля раскрывается ему, как раскрывается женщина любимому, как открывается глазами звезд ночное небо пытливому и жадному взгляду. Пылит табор, скрипят оси, смотрят на цыганские странствия звезды с высоты, солнце жарит потные конские спины, и не кончается дорога — ведь цыганские странствия бесконечны, и когда навсегда уходит к Богу[4] пожившая свое душа цыгана, ступают на вечную дорогу дети, а за ними внуки, а там уж и внуки внуков — им тоже приходится познать бесконечный путь.
Как не петь по дороге, ведь ты никогда не знаешь, куда он приведет тебя, этот бесконечный путь — к горьким дням несчастий или сладкому меду удач? Вот и поет цыган, философски осмысливая путь, что остался за спиной, и вглядываясь в тронутую знойным маревом полосу горизонта. Бродяги и пастухи всегда поют — песня скрашивает однообразие пути. Слова песен бесхитростно просты, как душа любого бродяги, которому не сидится на месте.
— А что, цхуро[5], — спросил Челеб Оглы, — бывал ли ты раньше в этих местах?
— Как не бывать, — отозвался старый Палыш. — Места здесь благодатные, цыганами не исхоженные, поэтому к приезжим людям относятся без опаски. Здесь дома на замки не закрывают — накинут щеколду, палочкой заткнут, вот и заперто. Но лазить в дома — не вздумай. Поймают тебя эти гаджо — так не задумываясь на вилы поднимут.
— А лошади, лошади у них есть? — нетерпеливо спросил барон.
— Живут здесь казаки, — кивнул возница. — А это такое племя, уважаемый, что не может оно без лошадей. Здесь по югу течет река Дон, на западе Хопер берега распростер, и земли хорошие, без урожаев каждый год не обходится. Засухи только часто бывают. Но тут уж ничего не поделаешь — степь! Сейчас станица откроется, сам увидишь, как здесь люди живут, ай, хорошо они здесь живут — бархатные поддевки носят, плисовые штаны и на сапоги дегтя не жалеют.
— А коли так, — подумал вслух Челеб Оглы, — хорошо они к своим лошадям относятся, берегут их. У таких лошадей воровать — себе дороже выйдет. Ничего, бабы гаданием заработают, а там, глядишь, более благодатные места пойдут. Пусть дегтя будет поменьше, да поддевки богаче!
Ближе к вечеру у кудрявой от зеленых кленов станицы встали табором. Встали хорошо — рядом с прудом, заросшим камышом и чаканом, на темной воде глянцево зеленели кувшинки и расходились круги от играющей рыбы.
Пока мужчины и подростки выстраивали повозки да ставили шатры, детвора увела распряженных коней в уже синеющее сумерками поле. Челеб покуривал трубку, душа его была преисполнена молчаливого восхищения картиной, вдруг открывшейся барону: в сгущавшихся сумерках по зеленому лугу с призывным ржанием бродили кони, с небес падали медленные августовские звезды, а из станицы доносилась протяжная и печальная местная мелодия. Кто-то далекий, но ощущающий мир так же, как воспринимал его уже стареющий барон, играл на гармони, и гармонь печалилась и вздыхала вслед его печали.
Цхуро уже развели в центре табора костры и гремели котлами, доставался из мешков рис, готовился чай для крепкой вечерней заварки, и Знатка возвращалась с луга к табору с ворохом трав, которые сложила в приподнятый подол верхней юбки. А у одного из костров опытные щипачи уже учили глупую молодежь, как незаметно и удачно облегчить глупца, избавив от ненужных денег. Учили на совесть — шлепки подзатыльников за обычные для начинающих неудачи слышались беспрерывно.
В большой повозке под войлочным пологом ворочался и вздыхал Гость.
Не у каждого табора бывает Гость, тот табор, к которому он прибьется, будет много ездить, много увидит в странствиях и не будет знать неудач и голода. Когда в таборе есть Гость, можно рискнуть и на большое дело, Гость поможет и глаза кому надо отведет.
— А что, Челеб, — весело сказал неслышно подошедший удачливый Мамэн, — сделаем здесь большую скамейку?[6]
— Утро покажет, — не оборачиваясь, сказал Челеб.
А у костров уже повизгивали и смеялись, начинались неторопливые разговоры, и совсем недалеко было то время, когда старая Знатка поведет неторопливый рассказ о далекой цыганской родине, до которой столько конных переходов, что при жизни уже не дойти и после смерти никак не добраться. Находилась она за высокими страшными горами в долине двух рек, которые впадали в великий и теплый океан, и были там зеленые луга и дома из настоящего красного кирпича, и окна из прозрачного стекла, и цыгане тогда не бродили по свету, а жили себе сладко и приятно, даже у последнего бедняка было не меньше четырех лошадей, и женщины ходили в парче с золотыми серьгами и монистами, а у мужчин к тридцати годам был полон рот золотых зубов.[7] Но только грянул однажды гром с небес, поплавились и превратились в стекло кирпичные дома, а люди просто сгорали бесследно, те же, кто выжил, бросались в воду и бежали из разоренных городов, бежали так далеко, что, когда прошло время великого страха, никто уже не помнил, куда надо возвращаться. И такая боль будет в словах Знатки, что многие заплачут, а потом будут петь печально и негромко, кое-кто даже не уснет до следующего утра.
Челеб тоже в детстве слушал эту сказку. И плакал.
Теперь он воспринимал ее гораздо спокойнее — привык.
2.Утро едва тронуло краем своих губ степь, а гадалки уже пошли по деревне навстречу выгоняемым из хлевов коровам. Ушла с ними и Знатка. Не гадать, хотя и это она умела лучше других, другие у нее были способы заработать табору на жизнь, хотя бы тэлав про драп, что означает «взять на корешок». Еще заранее Знатка заготавливает причудливо изогнутые белые корни березок, сушит их на солнце, режет на кусочки и заворачивает в разноцветные тряпочки. А потом идет с заготовленными корешками по деревне. Если кому-то надо приворожить милого, Знатка дает женщине корешок, чтобы носила она его за пазухой. Дур на свете много, и дают они за эти корешки большие деньги. Самое смешное, что многим из них снадобье и в самом деле помогает — мужчины начинают обращать внимание, неверные мужья домой возвращаются, чужие мужья свой дом забывают.
Убежала вслед за цыганками и детвора.
Челеб дал им наказ ничего не трогать чужого, а чтобы наказ воспринимался лучше, посек неслухов кнутом. Не в наказание за возможное прегрешение, нет. Детская душа потемки, пойди додумайся, что в голову тому или иному ребенку придет. Кнутом он их охаживал для того, чтобы наставления старшего не забывали.
