Вокруг Света - Журнал «Вокруг Света» №06 за 1960 год
Поезд идет через озаренную луной ночь, между черных горных массивов. Соляная пустыня сверкает холодным морозным светом. Мы словно очутились на луне.
Около полуночи спускаемся через песчаные ущелья вниз к Антофагасте. Ветер, дующий с Тихого океана, доносит до нас запах йода. По кладбищам бродят влюбленные пары, будто призраки в сиянии месяца. А вот и сам город, его короткие прямые улицы, похожие на гладко причесанные волосы, пролегают от песчаного обрыва до моря.
Новый отель для туристов, построенный на самом берегу, выглядит очень многообещающе. Хочется скорее принять ванну, смыть с тела колючую соляную пыль. Но, увы, в кранах ни капли воды. Ночью в Антофагасте воды нет.
Встреча с сыном селитры
В Антофагасте праздник, на улицах развеваются флаги, к вершине песчаного холма движется факельное шествие.
Но у порта удивительно мертвый вид, ни единого судна. Склады тоже почти пусты: лишь несколько штабелей медных болванок да несколько вагонов пшеницы из Боливии. Изредка по городу, громыхая, двигается товарный поезд с селитрой, оставляя на улицах белую соляную пудру. Антофагаста словно озирается вокруг, не зная, за что бы ей снова ваяться.
Повсюду слышишь одно и то же: с селитрой покончено. Покончено по двум причинам: во-первых, ее заменили синтетические нитраты, а во-вторых, самые богатые месторождения уже иссякли. Как же теперь живет этот край пустыни и что сталось с людьми, добывавшими селитру?
Нас познакомили с человеком, который мог ответить на этот вопрос: Володя Тейтельбойм, романист и большой знаток всего связанного с селитрой. Одна из его самых известных книг называется «Сын селитры», и это название очень ярко и метко характеризует его самого. Он вырос в краю селитры, был свидетелем его расцвета, а теперь вместе с ним переживает все усиливающийся кризис.
Когда-то, рассказывает Тейтельбойм, здесь было две-три тысячи небольших месторождений. Добыча велась самыми примитивными методами, почти вручную, селитра выходила на поверхность земли, и рабочий, откалывая породу, постепенно опускался вниз на глубину пятьдесят-сто метров. Это был тяжкий, изнурительный труд. Соль разъедала руки, кожа лопалась все тело покрывалось ранами и язвами. Воды было мало, и рабочий не мог даже как следует помыться. Постоянно мучила жажда. Днем было невыносимо жарко, железные хижины превращались в раскаленные печи, а ночью людей пронизывал до костей ледяной холод.
Рабочие разбивали лагерь. Вокруг была только мертвая земля да зияющая пустота, от которой хотелось кричать. Поблизости не было ни деревца, ни цветка, ни даже травинки. «Прекрасны были только звезды», — сказал Неруда. Словно огромные бриллианты, они густо усеивали черный небосвод. Вечерами рабочие могли любоваться ими сколько угодно если только у них хватало сил выйти из своих железных лачуг. Единственно, что здесь росло, это кладбища, где бок о бок лежали дети и сломленные селитрой рабочие. Кладбищ становилось все больше, а селитры оставалось все меньше. И вот наступал день, когда все обитатели лагеря снимались с места и уходили на поиски нового месторождения, а позади оставались только железные хижины, могилы да изрытая земля.
Все лагерное оборудование доставлялось сюда издалека и стоило очень дорого. В лагере был небольшой магазин, принадлежащий компании; рабочие могли здесь купить предметы первой необходимости по ценам, устанавливаемым самой компанией.
Много забастовок происходило в пустыне. Власти подавляли их силой оружия, использовали против бастующих войска и полицию. Рабочих расстреливали и бросали в тюрьмы. В 1907 году правительство учинило страшное кровопролитие, о котором никогда не забудут в краю селитры: за несколько минут было скошено из пулеметов четыре тысячи рабочих.
Теперь уже покончено со старыми примитивными лагерями в селитровой пустыне. Почти все небольшие предприятия закрылись, и толпы рабочих устремились на юг, до отказа переполняя поезда. Большинство из них — бывшие батраки, которые занялись добычей селитры, чтобы подкопить немного денег и купить клочок собственной земли. Но, как правило, они возвращались домой такими же бедняками, какими уходили.
Однако с селитрой еще не совсем покончено. На нескольких крупных месторождениях, принадлежащих американцам, добыча продолжается и ведется более современными методами, чем раньше. Селитра составляет около 18 процентов всего экспорта страны, а медь — 60 процентов.
Рассказав о селитре, Тейтельбойм переходит к меди. Да, медь — это главная опора чилийской экономики. Медные рудники работают на полную мощность, однако на 90 процентов они принадлежат американцам, которые получают половину всей прибыли. Пользуясь своим монопольным положением, США устанавливают чрезвычайно низкие цены на медь, и даже если Европа и согласна платить больше, Чили все равно не может продавать ей свою медь.
Даже Аргентине она может продать что-нибудь только через США.
Что же теперь будет с этим краем пустыни, каковы перспективы его дальнейшего развития?
В настоящее время население его катастрофически сокращается, и многие города рискуют скоро почти полностью обезлюдеть. Развитие новых отраслей промышленности не предвидится, а заниматься сельским хозяйством здесь невозможно, потому что нет воды. Процветание Севера было кратковременным, лихорадочным и искусственным.
Антофагаста — самый крупный из городов этого пустынного побережья.
Все улицы города упираются в песчаный берег; горы, идущие вдоль побережья, очень затрудняют транспортную связь с пустыней (шоферы такси даже требуют дополнительную плату, если нужно подниматься вверх по обрывистым склонам). Вся вода заключена в трубы, земли так мало, что не хватит даже для цветочного горшка. Чтобы посадить несколько деревьев, пришлось взорвать песок и в получившуюся выемку насыпать землю, привезенную сюда с юга.
Нередко побережье затягивает густая туманная дымка, но из нее не выпадает ни капли дождя. В Антофагасте есть лачуги без крыш, и крыши там действительно не нужны.
В самом центре города можно увидеть железные домики, от которых так и пышет жаром. Там есть целые кварталы железных бараков, похожие на селитровые лагеря, но есть и роскошные виллы, окруженные дорогостоящими цветочными клумбами.
В Сант-Яго
Нам не хотелось тащиться на поезде через чилийскую пустыню в самый разгар летней жары, и мы решили лететь. Самолет доставил нас в Сант-Яго всего за три часа. Под крыльями расстилалась выжженная солнцем земля — песок и камень; с одной стороны сверкало море, а с другой — возвышались засыпанные снегом вершины Кордильер. Потом промелькнула узкая зеленая долина реки Ла-Серена и неровный ослепительно белый конус Аконкагуа.
Сант-Яго лежит в широкой долине меж песчаных холмов, словно втулка колеса, от которой спицами расходятся дороги и тополиные аллеи. Самолет еще не коснулся колесами земли, а мы уже видели табуны пасшихся на лугах лошадей, дома, окруженные виноградниками, повозки с колесами величиной с человеческий рост, запряженные тройкой лошадей.
Сант-Яго — это сердце и мозг самой цветущей области страны.
Это город, умеющий глубоко чувствовать и мыслить, могучий деятельный мускул. Город, сочетающий в себе тяжесть вулкана и импульсивную эмоциональность, город двух сезонов: солнечного света и дождевой мглы.
Прошлый раз я был здесь поздней осенью, все было затянуто серой пеленой, и сквозь серые клубы облаков изредка пробивалось серебристое сияние снежных гор.
Теперь лето, жаркое февральское лето, с корзинами и повозками, полными фруктов.
Летом Сант-Яго превращается, насколько это возможно, в веселый курортный город, но его жителям этого мало; все, кто только может, уезжают из города. В январе и феврале, в самый разгар лета, обитателей столицы как никогда охватывает невыносимая тоска по родной природе. И тут с неодолимой силой прорывается присущая каждому чилийцу любовь к горам и лесам, к земле и воде.
Сант-Яго хотел бы стать вполне европейским городом вроде Парижа, легким и утонченным. Но для этого он слишком чилийский, добродушно-деревенский, с примесью индейской зимней меланхолии, которая уживается бок о бок с немецкой основательностью и любовью к порядку.
В душе у каждого чилийца, особенно у жителя Сант-Яго, клокочет вулканическое беспокойство. Это мучительная неудовлетворенность жизнью, горестное сознание своей неспособности быть всем, чем он хочет: европейцем и в то же время индейцем, чилийцем и гражданином мира, сыном природы и цивилизованным человеком. Сердце его сжигают совершенно противоположные стремления: к земле и к техническому прогрессу, к деревенскому лету и к городской зиме, к уединению и к обществу.
