Вокруг Света - Журнал «Вокруг Света» №09 за 1989 год
За исправной околицей с подновленными к лету пряслами начинается деревня. Непривычно большая. И непривычно плотно застроенная. Усадьбы сомкнулись, соприкоснувшись столбами заплотов и стенами сараев, будто это городская слобода, а не сельские подворья. Но все в этой непривычности знакомо как воспоминание. Когда-то мне было сказано: «Семейскую деревню ты безошибочно узнаешь. Сам. И не спутаешь ни с какой другой».— «Это почему же? — усомнился я тогда.— По каким таким приметам?» «Узнаешь и все»,— был ответ. Так оно теперь и выходило.
Высокие (не достать до подоконника) и длинные (в две-три связи) избы срублены «в обло», чтобы не пилою, а топором заделывать венцы, приминая волокна, и тем самым как бы закупоривая торцы, не пускать влагу и гниль в глубь бревен. Постройки без единого гвоздя, чтобы не дырявить и не проржавливать смолистую, почти до резонансного звона просушенную древесину. Несокрушимые заплоты из тяжелых лиственничных колод и тонкая вязь резьбы по карнизам, наличникам, воротинам... Тесовые крыши тронуты кое-где зеленоватым лишайником, словно антикварной патиной. Но до естественного цвета промыты снаружи бревенчатые стены. По обычаю хозяйки два раза в год драят дресвою все, что не защищено краской. Изба с вырезанной на фронтонной доске цифрой 1883 поблескивает на солнце, как полированная. Дом здесь не просто ценят. Его холят, как живое существо. Это не обезличенная жилплощадь, а материальное воплощение духа семьи, ее жизненной силы, нравственных оснований и художественной одаренности. А потому, хотя все срубы в равной мере традиционны, словно поставлены одной стародавней плотницкой артелью, каждая изба наособицу. И улица вьется, словно хоровод...
Иду вдоль деревни и час, и другой... Подолгу разглядываю то удивительный скобяной прибор на калитке (художественная ковка, явно прошлый век), то затейливый вырез наличников (похож на стилизованное изображение крылатого пса — хранителя посевов, знакомого по черниговской каменной резьбе XII века). Топонимика поселения наглядно соответствует местоположению усадеб: возле крутого обрыва — «улица Красный Яр», на плоском перепаде бугра — «улица Елань»...
— Чем попусту расхаживать, помог бы дом красить,— слышу вдруг незамысловатую подначку.
Несколько женщин и девочка-подросток на взгорке в три цвета раскрашивают избу. Дело к концу. Белой эмалью покрывают узоры накладной резьбы на пронзительно синих ставнях и наличниках. Тонкой кистью подновляют белизну оконных переплетов. А стены уже влажно сияют свежей оранжевой краской. Невообразимое сочетание сочных, несливающихся цветов поразило неожиданной гармонией, как при виде дымковской игрушки или расписного пасхального яйца. И я почувствовал, что мой праздник начался.
Впрочем, пиджак я снимал напрасно. «Управятся сами,— распорядилась старшая из женщин и добавила: — Да и занятие-то женское...»
Она стояла поодаль в расстегнутой душегрейке без рукавов. На ней был традиционный семейский костюм, предписанный обычаем для ее лет и ее положения матери замужних дочерей. Насколько уместен был на этой улице, в этой ситуации и в ее возрасте темный сарафан из тяжелого шелка с тисненным рисунком в цвет ткани, черная кофта с присборенным рукавом, неяркий платок и длинный чистый передник (запон, как говорят семейские) из однотонного сатина с серой лентой над подолом. Анна Филипповна (так отозвалась она на вопрос об имени-отчестве) была явно довольна и ладной работой дочери, племянницы, невестки и внучки, и теплым погожим днем, и даже возможностью высказаться перед пришлым человеком, хотя в тоне ее нарочитой любезности не было:
— Красимся вот. Легче, чем дресвою-то мыть. А сейчас все так. Дома-то какие разноцветные стоят! Бравенькие! Хоть эшелон краски привези — враз раскупят. Дефицит! — легко обошлась она с новомодным словом.— Да и весело красить-то. Бравенько, коли много баб в семье. Вот и мои развеселились. Что значит, работать семей но,— вдруг сменила она тему.— Не часто так удается. Живем все в одной деревне, а как поженились дети, у всех свои дома. Мы, старые, теперь для них вредные стали. Требовательные.
Щемящая нота, зазвучавшая в разговоре, странным образом не мешала возникшему чуть раньше ощущению праздника. Но и не исчезала. И потом в самые яркие моменты деревенского гулянья возвращалось ко мне это предостерегающее чувство тревоги...
Основные события между тем разворачивались на колхозном стадионе, зеленая лужайка которого как бы объединяла и кирпичную среднюю школу, и бревенчатый сельский клуб. Молодежь соревновалась в беге и прыжках. Но зрители в основном сгрудились вокруг утрамбованного пятачка с беленым бортиком, где местные силачи поднимали двухпудовую гирю. Окружающие хором вели подсчет. Желающих было много. И результаты были неплохие. Но без блеска. Крупные парни были сильны, да увалисты, не вышколены. Это особенно стало видно, когда в круг вышел настоящий спортсмен, школьный учитель физкультуры. В узком трико, стройный, ни грамма лишнего веса, он ритмично взбрасывал гирю, и мышцы не вздувались буграми, а плавно змеились на его плотном торсе культуриста. В толпе началось какое-то шевеление. Коренастого малого в светлом «выходном» костюме дружки настойчиво проталкивали вперед. Он сопротивлялся, но как-то вяло. А оказавшись в первом ряду, сбросил пиджак и как был — в коричневых полуботинках, шевиотовых брюках и розовой импортной рубашке, взялся за двухпудовик.
— Выступает шофер Сергей Хромых,— объявил для порядка судья. Но спортивный ритуал был уже скомкан. Словно на старинной ярмарке зрители выставляли своего силача против «казенного атлета». Парень потетешкал гирю, как бы прилаживаясь к весу, и стал быстро-быстро двигать ею вверх-вниз. По вздувшимся мышцам шеи было видно, что ему трудно. Но лицо оставалось безмятежно спокойным и выражало только полное пренебрежение к тем пустякам, которыми пришлось заняться. Чем бесстрастнее орудовал силач, тем азартнее вели подсчет зрители. Но парень, видимо, не интересовался призом. Подняв гирю ровно столько же раз, что и учитель физкультуры, он разжал пальцы. Гиря без отскока вдавилась в землю. А сам он, накинув пиджак, растворился в толпе. Как того требовал старинный канон русской ярмарки: самый сильный отказывался от победы, чтобы — «никому не обидно!».
Тем временем на футбольном поле появилась сцена — тракторный прицеп с опущенными бортами. Люди вынесли из клуба скамейки и стулья и теперь рассаживались, как на завалинках, теми же компаниями, с теми же разговорами и в тех же позах. Повсюду вихрастые детские головы, уже успевшие выгореть на солнце. Важно, как именинники, прогуливаются мальчики и девочки в ярких семейских нарядах. Это «Родничок» — детская группа Большекуналейского семейского народного хора. Старинный покрой стесняет детские привычки. Длинный передник-запон требует повышенного внимания. Косоворотки торчат колом, словно необношенная школьная форма... Но всякая неловкость в движениях бесследно пропадает на сцене. Ведут ли ребята хоровод, распевая: «Ты, медведюшко, мой батюшка, ты не тронь мою коровушку», бьют ли дроби или пускаются вприсядку, как того требует сюжет народной игры, отдаленно напоминающей древнее заклинание против зверя, их жесты и позы столь органично соответствуют красочным одеждам, что, кажется, одно без другого было бы и неуместно и нелепо.
Всплывает в памяти давний теоретический тезис этнопсихологии: «В народном костюме, его символике, силуэте, цветовой гамме выражаются наследуемые психо-физиологические основы культурной традиции». Всплывает — словно только сейчас его осознал. Откуда эта острота чувств? Может, от того, что обычно видишь либо музейный манекен в старинном уборе, либо аляповатую поделку «а ля рюс» на эстраде, либо живую деревенскую пляску с частушками, но в кримпленовых платьях. А тут все один к одному. И традиция, и исполнители, и костюмы. Ведь подумать только: в Большом Куналее колхозный быткомбинат имеет специальных мастеров для пошива традиционной одежды. Заказчики, особенно пожилые, очень придирчивы, обычая придерживаются строго. Так что на ребятишках костюмы были самые что ни на есть «фольклорные». И притом— «как шьют и носят сегодня».
Но вот на сцену поднялась основная группа знаменитого Большеку-налейского семейского народного хора. Каждый наряд — подлинник. Когда-то, может, еще прапрабабки сшили эти одежды сами для себя, для своих семейных, деревенских праздников. Сейчас на сцене сарафаны из богатой далембы, конхвы, атласа, плиса, бархата, кашемира свежо переливались в лучах солнца набивным узором, в котором преобладают традиционные «пионы», сказочные цветы, известные теперь разве что по жостовской росписи. Шелковые кофты без вышивки «истинно семейских» цветов: алые, жаркие (оранжевые), черемные (бордово-коричневые), багульные (светло-малиновые), саранковые (светло-красные), поднебесные (бирюзово-зеленые) — покоят глаз глубиной и нежностью тона. Плавно колышутся подобранные в контраст к сарафану передники-запоны, на ярком одноцветном поле которых мерцают тяжелые гирлянды (до 7—12 нитей) крупного янтаря простой старинной выделки; центральная бусина — «королек», размером с куриное яйцо, оправлена в серебряное кольцо. Талии подчеркнуты плетенными из гаруса узкими поясами, ромбический орнамент которых неотличим от белорусских опоясок. Крепкие яловичные сапоги как бы подтверждают житейскую предназначенность и добротность костюма. А на фабричных атласных шалях, венчающих наряд (головной убор семейской женщины настолько сложен, что редкая из них может «завязать кику» одна, без помощи родственниц), красуются старинные брошки вперемешку с модной бижутерией.
