Вокруг Света - Журнал «Вокруг Света» №07 за 1972 год
Я не мог упустить такого случая! Я бредил партизанами с осени сорок первого, когда о них впервые заговорили, но они казались мне недосягаемыми, как герои фильмов о гражданской войне; и, думая о них, я испытывал те же чувства, что и в кино, до войны, когда смотрел «Чапаева», «Дорико» или «Волочаевские дни», — я весь там, с ними, я скачу на коне, мчусь в тачанке, стреляю из «максима», и все это так реально, что озноб жуткого восторга пробегает по спине, и в то же время все это только мечта...
И вдруг в нашем доме появился медлительный дядька в домотканой свитке, который, нарезая складным ножом сало, отрезая от круглой, пахнущей тмином буханки домашнего хлеба толстые ломти, вынимая из плетеного лукошка желтенькие куриные яйца, буднично, неторопливо, то и дело отвлекаясь, словно в том, о чем он рассказывает, нет ничего особенного, говорил о партизанах как о своих знакомых. — Бывают у нас партызанты, бывают. И ночью, и днем. Их в пуще много. Какие они? Ну, какие! Обнакновенные. С ружжами, с пистолями, а как же! Пулеметы? Есть и пулеметы. Все у них есть, ведомо, партызанты!.. И пешью ходят, и на конях. Молодые все хлопцы, ладные. Одеты как? Ды хто в чем. Хто в кожанке, хто в шинели, а хто в мужицком.
В мужицком — на это я не обращал внимания, пропускал мимо ушей, в кожанках — вот это да! В кожанках с перекрещенными на груди пулеметными лентами, с маузерами в деревянных колодках, с гранатами у пояса!.. Я уже видел себя в такой же кожанке, верхом на коне...
Мы уехали тихим августовским утром. Бабка, Яня и Лена шли за подводой до угла, а я сидел на мешках с барахлом, за спиной у Яцины, и держал на коленях обшарпанный школьный портфель, в который бабка уложила мое бельишко, и все замирало у меня внутри, как будто я сидел не на подводе, на мешках, а на какой-то головокружительной высоте, с которой вот-вот можно свалиться, и не слышал, что мне говорят бабка и Яня, — мне казалось, что первые же встречные немцы или полицаи сразу поймут, куда я собрался, казалось, что все вокруг знают мои мысли, и сердце то заполняло всю грудь, то падало в пустоту.
На углу Яцина придержал лошадь, поворотился назад и сказал по-польски:
— Ну, то ешчэ раз, до видзэня, пани! («Еще раз, до свидания!»). — И дернул вожжи.
Лошадь рванулась, а они остались стоять — бабка, Яня и Лена, и Лена быстро-быстро замахала мне рукой.
Такой она и осталась в моей памяти — машущая мне рукой девочка в ситцевом, красном в белый горошек, сарафанчике, в драных парусиновых тапочках на босу ногу...
У меня не было ее фотографии, и я помнил ее только такой, но был случай, еще во время войны, когда мне показалось, что в руках у меня ее снимок. Но и тогда, и потом, вспоминая, как это все было, я уверял себя, что это была не Лена, а просто очень похожая на нее девочка. Немка. Потому что этот снимок был найден в кармане убитого немецкого офицера.
Это было в сорок четвертом году, в июле. Фронт уже миновал район Налибокской пущи и покатился дальше на запад, но партизанские отряды еще стояли на своих базах. Наш отряд тоже оставался на месте своего расположения, в глубине пущи, и все шло своим чередом, как и до нашего соединения с частями Советской Армии. Своим чередом шла и дозорная служба.
Один из наших дозоров находился вне пущи, на берегу речки Ислочь, на высоком бугре, поросшем соснами. За речкой было голое поле, на котором чернели пепелища трех сожженных карателями деревушек, а по нашу сторону, метрах в трехстах от бугра, на самой опушке леса стояла полуразвалившаяся, закопченная дочерна печка — все, что осталось от хутора Ничипора Яцины.
Я давным-давно ничего не знал о Яцине, не знал, жив ли он. Тогда, в сорок втором, я пробыл у него в пастухах месяц, пока не уговорил наезжавших на хутор партизан взять меня в отряд. Первое время я часто бывал у Яцины с хлопцами из отряда — его хутор был партизанской перевалочной базой, или, как мы говорили, дневкой — на этом хуторе группы подрывников или разведчики нередко дожидались ночи. Я все надеялся, что Яцина выберется как-нибудь в город, передаст весточку от меня, но это стало невозможно. Немцы ввели жестокий режим пропусков; даже для того, чтобы съездить в соседнюю деревню к родственникам, нужно было получить специальный пропуск. А потом, в сорок третьем, все села и хутора вокруг пущи сожгли каратели, и хутор Яцины тоже; и когда партизаны после блокады вышли из леса, на том месте, где стоял хутор Яцины, дотлевали головешки. Осталась только печка, и в этой печке мы варили себе похлебку — теперь здесь было место нашего постоянного дозора.
С бугра далеко просматривалось поле, видна была проселочная дорога, которая связывала два полицейских гарнизона. Но тогда, в июле сорок четвертого, мы должны были наблюдать не за дорогой, с той стороны нам уже ничто не угрожало: не было больше никаких полицейских гарнизонов, и наблюдать надо было за подходами к лесу, за берегом речки, густо поросшим ивами, верболозом и кустами красной смородины, или, как говорят белорусы, кустами поречек. Идя вдоль речки, хоронясь в кустах поречек, немцы, выходившие из окружения, из минского «котла», могли уйти в пущу...
Нас было пятеро в том дозоре, и все подростки. Теперь, когда война для партизан вроде бы кончилась, мальчишек из отряда более охотно посылали в дозор. Считалось почему-то, что теперь, после того как мы соединились с Советской Армией, это не так опасно.
Нас было пятеро, а тех немцев человек двенадцать. Я, правда, не видел, как они появились. Я спал, отстояв на посту свои два часа, и проснулся от ужаса, от того, что меня кто-то душит, рванулся, но тут кто-то сказал сдавленным шепотом: «Не кричи... Немцы...» И убрал руку, которой зажимал мне рот. Я перевернулся со спины на живот, подтянул к себе карабин и осторожно приподнял голову.
Брезжил рассвет, неподвижный белый туман низко висел над речкой, и в этом тумане речку переходили немцы. Видно было, как они держат над головой винтовки и автоматы. Один за другим они выходили на берег; и когда они вышли все и сбились в кучку, лежавший рядом со мной Витька Маленда — это он затыкал мне рот, чтобы я не завопил спросонок, — вскочил и крикнул: «Хенде хох!» И мы тоже все вскочили и заорали: «Хенде хох! Хенде хох!»
Немцы оторопели, не двигались, стояли и смотрели на нас, они были совсем близко, в ста метрах, не больше, и видно было, какие у них белые, испуганные лица. «Хенде хох!» — еще раз крикнул Витька каким-то петушиным голосом и вдруг выстрелил из своего карабина. Трассирующая пуля срикошетила возле самых ног немцев, вжикнула в сторону и погасла как светляк.
Мы стреляли кто стоя, кто с колена, я тоже стрелял с колена, а они петляли, метались из стороны в сторону, и все ближе подбегали к опушке леса. И вдруг один из них споткнулся и упал.
«Есть!» — крикнул Витька, но немец тут же вскочил, пробежал несколько шагов, низко пригнувшись, и снова споткнулся, как от подножки, рухнул на колени, стал быстро шарить вокруг себя руками, словно искал что-то в траве. И повалился на бок...
Мы топтались вокруг убитого, и вдруг у кого-то под ногами слабо хрустнуло стекло: кто-то из нас наступил на валявшиеся в траве очки. Вот почему он шарил в предсмертную минуту по траве, очки искал. А может, автомат. Автомат от него отлетел шага на три.
— Офицер, — сказал Витька.— Гауптман.
— Эсэсман, — заметил кто-то из ребят. — Эсэсман, гад!
— Ни черта не эсэсман, — сказал Витька. — Вермахт. Видишь, какие у него погоны?
Он нагнулся, расстегнул на убитом нагрудный карман кителя и вытащил офицерскую книжку. Раскрыл. В нее были вложены какие-то фотографии, но Витька только мельком глянул на них и отшвырнул в сторону. Я поднял их из любопытства — и остолбенел: на меня смотрела Лена!
В пальтишке и шапочке с помпоном.
Я обалдело рассматривал снимки, глянцевитые, с мелкими зубчиками по краям, — только немцы делают такие снимки, с зубчиками, — и все холодело у меня внутри от непонятного страха.
Вдруг Витька вырвал у меня снимки.
— Сбегай на бугор за лопатой, его закопать надо.
Я и опомниться не успел, как он изорвал фотографии в мелкие клочки и швырнул их в траву.
— Давай за лопатой!
Он был моложе меня, Витька Маленда, но он был старшим в дозоре, и я должен был ему подчиняться, и не только в дозоре, но и всегда. Когда я пришел в отряд, у Витьки уже был полугодовой стаж партизанства и эшелон на счету. Он был отчаянно смелый, злой и настырный. Яростный. В сорок первом в Бресте расстреляли всю его семью...
Я шел за лопатой, и все это казалось мне каким-то сном. Откуда у этого немца фотография Лены? Или я обознался? Видно, обознался. Фотография моей сестры в кармане у какого-то фашиста? Чушь!..
Когда мы по очереди копали яму, я все поглядывал на клочки фотографий, белевшие в траве: меня так и подмывало подобрать их и попытаться сложить, посмотреть еще раз. Но рядом стоял Витька Маленда, и глаза его были, как угли.
