Журнал «Наш cовременник» - Наш Современник, 2002 № 03
Вот видишь: и разговор у тебя вроде не наш. Совсем чужой ты стал в родной стороне.
Потом старухи долго укладывались, кряхтели, шептались, засовывали под лавки нехитрый свой скарб, крестились, и, даже улегшись, чувствовал я: не спали. Думали о своем, как всегда думала на ночь мать, пока не сморит ее сон. Наверное, и у них была такая же жизнь. Наверное, и их сыновья, их дети не часто балуют своих матерей, коль собрались старухи в неблизкий путь до Москвы, считай, за куском хлеба.
…Сидим в городских квартиpax, мучаемся совестью: мать давно не видел, письма не писал. Слезу даже пустим по пьяному делу. И вновь не едем, и снова не пишем. Нет времени? Нашли бы. Нет денег? На что другое хватает. Заело равнодушие? Вряд ли — что ни говори, матерей мы любим больше всего на свете. Так что же тогда?..
Живет в нас извечная беспечность здоровых людей, молодая вера, что никто, никуда и никогда не денется, тем более мать.
И вот я еду ее хоронить. Уже не только перед матерью, но, кажется, и перед этими старухами, перед всем миром стал виноват. Да так, что захотелось уйти из купе, вообще из вагона, брести домой одному, пешком, чтобы никого уже не видеть и ни с кем уже не говорить.
С этим чувством к вечеру следующего дня вошел я в избу. Мать лежала в гробу, под образами, на лавке, на которой сидели и росли ее дети. Светлый покой проступал на ее лице. Сколько помню себя, ни разу не видел свою маму без дела — нынешнее состояние тишины во всем ее облике поразило и удивило меня больше всего. Русское слово «покойный» лучше всего определяло ту трагическую черту, через которую только что перешагнула эта вечная труженица. А потому вся картина не вызывала в душе ни страха, ни боли — одну только скорбь, у которой не будет конца и края.
Своей смертью мама собрала у изголовья всех восьмерых детей — теперь отцов и матерей уже своих детей, ее внуков. Старший сын, Михаил, в годах уже человек, единственный уцелевший на войне из всех Черкасовых, приехал с женой из Львова. Опустив голову, сидел он в углу, курил и грел в валенках несчастные свои ноги, пораженные окопной болезнью. Брат Николай, живший со своей семьей при матери в деревне, с утра ушел с мужиками в соседнее, в пяти верстах, село Светочеву Гору копать могилу и еще не знал, что вся родня в сборе. Самый младший, Иван, отец двоих детей, работавший шофером в Воркуте, сидел на табуретке, смотрел на мать и плакал. Сестры — Елена, Вера, Александра и Зинаида — хлопотали насчет завтрашних маминых поминок. Все они, вылетев из родного гнезда, искали счастье на просторах огромной страны, — и по их виду нельзя было понять, нашли они это счастье или нет. Они ехали по телеграмме брата. Кто — сутки, кто двое, суетились в дорожных хлопотах, и, конечно же, до их сознания, до их нутра пока не дошло, что матери уже нет. Да никто из них так же, как и я, не думал, что она когда-нибудь может умереть.
— Утром я пошел в Поникшино, к ветврачу за справкой: свинью надо колоть, — начал рассказ Николай, только что вернувшийся с кладбища. — Гляжу, у мамы свет не горит. Ну, думаю, разоспалась старуха, будить не буду. Обратно иду — тетка Тоня навстречу. Колюха, говорит, мать у тебя померла. Не помню, как добежал до избы. А мама легла спать и не проснулась. Вот ведь смерть-то какая…
В углу шептались, тяжело вздыхая, старухи. Тетка Тоня, родная сестра матери, лет на семь помоложе ее, зажгла под образами еще одну лампаду, а потом подошла к братьям и, обращаясь почему-то ко мне, расстроилась:
— Витюшка, что делать-то: мужиков в деревне нет, один Андрей Алексеич с Николаем могилу рыл, сейчас пьяненький спит. Кто няню-то выносить будет. Родным-то ведь не положено…
Для тетки Тони моя мама была всегда няней. С младенчества, как и полагается в деревне, старшая Анна возилась с нею, кормила, поила, обихаживала, пока та не повзрослела и не стала управляться с собою сама. Овдовели они, старшая и младшая, в одну неделю: в октябре 41-го года серые треугольники с казенной печатью дотащились: матери — из-под Москвы, тетке Тоне — из-под Ленинграда. «Пал смертью храбрых…» С тех пор у сестер, кроме воспоминаний о мужьях и забот о детях, других мыслей не было.
— Не переживай, тетя Тоня, — успокоил я. И, зная, что братья живут сейчас все в одно сердце, добавил: — Мать нас выносила, вырастила, мы и понесем ее. А обычай на нас не обидится.
Ночь я не спал, всю проговорил с теткой Тоней. Утром вышли на бугор, к берегу Волги. Серое, как застиранная простыня, висело над головой небо. Густой промозглый туман поднимался от реки и заволакивал избы. Большинство из них стояли заколоченные. Окна, перехваченные крест-накрест досками, напоминали распятия.
Летом 53-го года, когда я покидал свою Отраду, в деревне стояли тридцать два дома. Сейчас дым шел из семи труб. Семь печей топились во всей деревне — остальные стояли мертвые.
Иван помнил, как разбегалась деревня. Легче всего это удавалось парням. Уйдя служить в армию, никто уже не возвращался к счастливой колхозной жизни, а вербовался куда угодно, на любую великую стройку коммунизма, чтобы работать не за «палочки», а за рубли. Девчата уходили в «ремеслуху», со слезами покидая материнский кров, ибо отчего ни у кого не было: отцы, как снопы, лежат в братских могилах на смоленской и московской земле. Молодежь уходила кто куда в поисках лучшей доли. Нашла ли она ее?
…Утром мы, четверо братьев, взяли гроб на полотенца: запричитали, заголосили бабы, зарыдала родня. Никогда ранее моя Отрада не видела такой процессии. Я и Михаил, как самые рослые, встали в головах; Николай и Иван, кряжистые, плечистые, — в ногах. Музыки не было. Да она и не нужна тут. Вместо нее шелестел снег. Сухие колючки таяли на лицах, смывали слезы старых материнских подруг и слезы ее сыновей — они не могли даже вытереть глаза, боясь оступиться и нарушить вечный покой матери, лежавшей у них на плечах.
— Счастливая Анна, — слышал я за спиной горестный шепот старух. — Гляди, каких сыновей вырастила. Все слетелись, мать родную несут…
И, забыв про обычаи, тяжко вздыхали: нас-то кто похоронит?..
На околице деревни стоял трактор с санями. Огромные деревянные сани облепила приехавшая родня с малыми и большими ребятами — внуками покойницы. Древние старушки расположились на двух дровнях, запряженных двумя лошадками, и процессия тронулась на Светочеву Гору, село не больше Отрады, туда, где еще стояла церковь, а при ней кладбище. Из-за церкви, как и положено в северной России, деревня и называлась селом.
Подпирая гроб плечом, чтобы, не дай Бог, не свалился на разъезженной дороге, я глядел на запорошенное поле, черные перелески, узнавал и не узнавал землю, на которой вырос, исходил вдоль и поперек, знал каждое дерево и видел все это в частых городских снах. Многое здесь уже успели разорить, везде попадались следы бесхозяйственности, а то и прямого опустошения, как будто татаро-монгольское нашествие прошло здесь не шестьсот лет назад, а вчера. Из-под снега торчали колкие стебельки неубранного льна, ботва невыкопанной картошки; лес сводили на буграх прямо по берегу Волги, чего раньше не было да и быть не могло — водоохранную зону мужик стерег без напоминаний и указаний. Перевалили через овраг и поднялись в деревню Дюдихово. Здесь стояла когда-то начальная школа, звенели ребячьи голоса. Сюда в 43-м году поступил в первый класс и я, закончил учебу здесь с похвальной грамотой.
Школы не было. От нее остался лишь огромный кедр, стоявший во дворе, на который вся ребятня лазила на переменках. Ствол кедра обглодали тракторными гусеницами, чуть повыше — бортами автомашин, но он был еще жив и стоял, словно полированный солдатский костыль. В деревне никто не вышел навстречу процессии, не слышно было даже собачьего лая…
За шумом трактора говорить было невозможно, кричать у гроба неловко. Поэтому я глядел на осиротевшие под снегом окрестности и думал все о том же, о чем много раз думал, читал, говорил, что отстаивал в своих статьях. Я не мог понять, как случилось, что эта земля, вырастив их отцов и матерей, вырастила меня самого и миллионы моих ровесников, забивших сейчас собою человечьи норы квартир в безликих жилмассивах больших и малых городов, — как она, эта земля, осталась без присмотра, оскудела, обезлюдела и зовется уже не Россией, а просто Нечерноземьем? Кто просмотрел ее или кому надо было ее просмотреть?
Мы ехали сейчас по холодной земле отцов, которую ни обогреть, ни приласкать было уже некому. Ломило душу и вместо печальных пажитей хотелось видеть веселую свою деревушку Отраду, в которой я вырос, древний городишко Плес, в котором учился в средней школе. И совсем иные картины вставали в моей памяти. Полотна Левитана, написанные здесь, несут лишь слабое отражение сказочной красоты этого края. Можно было до бесконечности стоять на крутом берегу Волги, и каждая частица этой земли с ее небом, землей, лесами и полями могла вызывать огромный и неодолимый восторг. Как хорошо, что ты здесь родился. Какое счастье, что у тебя самая умная, самая милая мать. Какие высокие облака над головой, белые и легкие, и чем дольше лететь до них, тем все дальше и выше они будут. Мысли гнездились старомодно, едва не выбивали слезу. Да они и не могли быть иными под этим хмурым сейчас небом в холодном поле, кое-где проткнутым серыми перелесками.
