Абрам Палей - Война золотом
Монеты лежали у меня между колен, на поле пальто, и я шевелил их, прислушиваясь к отчетливому прозрачному стуку металла, который звенит только в воображении или когда две монеты лежат на концах пальцев и вы соприкасаете их краями. Итак, в моем беспамятстве меня отыскала чья-то доброжелательная рука, вложив в карман этот небольшой капитал. Еще я не был в состоянии производить мысленные покупки. Я просто смотрел на деньги, пользуясь, может-быть бессознательно, наставлением одного замечательного человека, который учил меня искусству смотреть. По его мнению, постичь душу предмета можно лишь, когда взгляд лишен нетерпения и усилия, когда он, спокойно сливаясь с вещью, постепенно проникается сложностью и характером, скрытыми в кажущейся простоте общего.
Я налил полную мензурку.Я так углубился в свое занятие, — смотреть и перебирать золотые монеты, — что очень не скоро начал чувствовать помеху, присутствие посторонней силы, тонкой и точной, как если бы с одной стороны происходило легчайшее давление ветра. Я поднял голову, соображая, что бы это могло быть, и не следит ли за моей спиной бродяга или бандит, невольно передавая мне свое алчное напряжение. Слева направо я медленным взглядом обвел развалины и не открыл ничего подозрительного, но хотя было тихо, а хрупко застоявшаяся тишина была бы резко нарушена малейшим скрипом снега или шорохом щебня, я не осмеливался обернуться так долго, что, наконец, возмутился против себя. Я обернулся вдруг. Стук крови отдался в сердце и голове. Я вскочил, рассыпав монеты, но уже готов был защищать их и схватил камень…
Шагах в десяти, среди смешанной и неверной тени стоял длинный, худой человек, без шапки, с худым улыбающимся лицом. Он, нагнув голову и опустив руки, молча рассматривал меня. Его зубы блестели. Взгляд был направлен поверх моей головы с таким видом, когда придумывают, что сказать в затруднительном положении. Из-за его затылка шла вверх черная прямая черта; конец ее был скрыт от меня верхним краем амбразуры, через которую я смотрел. Обратный толчок крови, вновь хлынувшей к сердцу, возобновил дыхание и я, шагнув ближе, рассмотрел труп. Было трудно решить, что это — самоубийство или убийство. Умерший был одет в черную сатиновую рубашку, довольно хорошее пальто, новые штиблеты; неподалеку валялась кожаная фуражка. Ему было лет тридцать. Ноги не достигли земли на фут, а веревка была обвязана вокруг потолочной балки. То, что он не был раздет, а также некая обстоятельность в прикреплении веревки к балке и особенно мелкие бесхарактерные черты лица, обведенного по провалам щек русой бородкой, склоняло определить самоубийство.
Прежде всего, я подобрал деньги, утрамбовал их в мешочек и спрятал во внутренний карман пиджака; затем задал несколько вопросов пустоте и молчанию, окружившим меня в глухом углу города. Кто был этот безрадостный и беспечальный свидетель своего счета с необ'яснимым? Укололся ли он о шип, пытаясь сорвать розу? Или это отчаявшийся дезертир? Кто знает, что иногда приводит человека в развалины с веревкой в кармане! Быть-может передо мной висел неудачный администратор, отступник, разочарованный, торговец, потерявший четыре вагона сахара, или изобретатель «перпетуум-мобиле», случайно взглянувший в зеркало на свое лицо, когда проверял механизм?! Или хищник, которого родственники усердно трясли за бороду, приговаривая:
— Вот тебе, коршун, награда за жизнь воровскую твою! — он не снес и уничтожил себя.
И это и все другое могло быть, но мне было уже нестерпимо сидеть здесь, и я, миновав всего лишь один квартал, увидел как раз то, что розыскивал, — уединенную чайную.
На подвальном этаже старого и мрачного дома желтела вывеска, часть тротуара была освещена снизу заплывшими сыростью окнами. Я спустился по крутым и узким ступеням, войдя в относительное тепло просторного помещения. Посреди комнаты жарко трещала кирпичная печь с железной трубой, уходящей под потолком в полутемные недра; свет шел от потускневших электрических ламп; они горели в сыром воздухе тускло и красновато. У печки дремала, зевая и почесывая подмышкой, простоволосая женщина в валенках, а буфетчик, сидя за стойкой, читал затрепанную книгу На кухне бросали дрова. Почти никого не было, лишь во втором помещении, где столы были без скатертей, сидело в углу человек пять плохо одетых людей дорожного вида; у ног их и под столом лежали мешки. Эти люди ели и разговаривали, держа лица в пару блюдечек с горячим цикорием.
Буфетчик был молодой парень нового типа, с солдатским худощавым лицом и толковым взглядом. Он посмотрел на меня, лизнул палец, переворачивая страницу, а другой рукой вырвал из зеленой книжки чайный талон и загремел в жестяном ящике с конфетами, сразу выкинув мне талон и конфету.
— Садитесь, подадут, — сказал он, вновь увлекаясь чтением.
Тем временем женщина, вздохнув и собрав за ухо волосы, пошла в кухню за кипятком.
— Что вы читаете? — спросил я буфетчика, так как увидел на странице слова: «принцессу мою светлоокую»..
— Хе-хе! — сказал он, — так себе, — театральная пьеса. «Принцесса Греза». Сочинение Ростанова. Хотите посмотреть?
— Нет, не хочу. Я читал. Вы довольны?
— Да, — сказал он нерешительно, как-будто конфузясь своего впечатления, — так, фантазия… О любви. Садитесь, — прибавил он, — сейчас подадут.
Но я не отходил от стойки, заговорив теперь о другом,
— Ходят ли к вам цыгане? — спросил я.
— Цыгане? — переспросил буфетчик. Ему был, видимо, странен резкий переход к обычному от необычной для него книги. — Ходят. — Он механически обратил взгляд на мою руку и я угадал следующие его слова:
— Это погадать, что ли? Или зачем?
— Хочу сделать рисунок для журнала.
— Понимаю, иллюстрацию. Так вы, гражданин, — художник. Очень приятно!
Но я все же мешал ему, и он, улыбнувшись, как мог широко, прибавил:
— Ходят их тут две шайки, одна почему-то еще не была этот день, должно-быть скоро придет. Вам подано! — и он указал пальцем стол за печкой, где женщина расставляла посуду.
Один золотой был зажат у меня в руке, и я освободил его скрытую мощь.
— Гражданин, — сказал я таинственно, как требовали обстоятельства, — я хочу несколько оживиться, поесть, и выпить. Возьмите этот кружок, из которого не сделаешь даже пуговицы, так как в нем нет отверстий, и возместите мой ничтожный убыток бутылкой настоящего спирта. К нему что либо мясное или рыбное. Приличное количество хлеба, соленых огурцов, ветчины или холодного мяса с уксусом и горчицей.
Буфетчик оставил книгу, встал, потянулся и разобрал меня на составные части, острым, как пила, взглядом.
— Хм… — сказал он. — Чего захотели!.. А, что, какая это монета?
— Эта монета испанская, золотой пиастр, — об'яснил я. — Ее привез мой дед (здесь я солгал ровно наполовину, так как дед мой, по матери, жил и умер в Толедо), но вы знаете, теперь не такое время, чтобы дорожить этими безделушками.
— Вот это правильно, — согласился буфетчик. — Обождите, я схожу в одно место.
Он ушел и вернулся через две-три минуты с проясневшим лицом.
— Пожалуйте сюда, — об'явил буфетчик, заводя меня за перегородку, отделяющую буфет от первого помещения, — вот сидите здесь, сейчас все будет.
Пока я рассматривал клетушку, в которую он меня привел, узкую комнату с желто-розовыми обоями, табуретами и столом со скатертью в жирных пятнах, буфетчик явился, прикрыв ногой дверь, с подносом из лакированного железа, украшенным посередине букетом фантастических цветов. На подносе стоял большой трактирный чайник, синий с золотыми разводами и такая же чашка с блюдцем. Особо появилась тарелка с хлебом, огурцами, солью и большим куском мяса, обложенным картофелем. Как я догадался, в чайнике был спирт. Я налил и выпил.
— Сдачи не будет, — сказал буфетчик, — и, пожалуйста, чтоб тихо и благородно.
Я вскочил, рассыпав монеты.— Тихо, благородно, — подтвердил я, наливая вторую порцию.
В это время, проскрипев, хлопнула наружная дверь, и низкий гортанный голос странно прозвучал среди подвальной тишины русской чайной. Стукнули каблуки, отряхивая снег; несколько человек заговорили сразу громко и непонятно.
— Явилось фараоново племя, — сказал буфетчик, — хотите, посмотрите, какие они, может и не годятся!
Я вышел. Посреди залы, оглядываясь, куда присесть или с чего начать, стояла та компания цыган из пяти человек, которых я видел утром. Заметив, что я пристально рассматриваю их, молодая цыганка быстро пошла ко мне, смотря беззастенчиво и прямо, как кошка, почуявшая рыбный запах.
— Дай, погадаю, — сказала она низким, твердым голосом, — счастье тебе будет, что хочешь — скажу, мысли узнаешь, хорошо жить будешь!
Насколько раньше я быстро прекращал этот банальный речитатив, выставив левой рукой, так называемую «джеттатуру», — условный знак, изображающий рога улитки, двумя пальцами, — указательным и мизинцем, — настолько же теперь поспешно и охотно ответил:
