Вокруг Света Журнал - Журнал «Вокруг Света» №05 за 1979 год
«Академия» находилась на втором этаже старого дома, выложенного неведомо когда из сырцового кирпича. С низкой скамейки через окно мне видны верхние листья банана — светлые огромные лопухи — на фоне густой темной кроны мангового дерева. Оно уходило куда-то высоко вверх, откуда, словно мячики на веревочках, спускались на длинных побегах зеленые и уже желтеющие плоды. К висящим над окном поилкам со сладкой водой подлетали колибри. Замирая в воздухе, они просовывали кривые иголочки клювов в отверстия поилки и через мгновение улетали с сахарной каплей к птенцам. Но местре не любовался видом в окне. Опустив голову, он глядел куда-то сквозь меня, и то, что видел, причиняло ему страдания. Пожевав синими старческими губами, местре продолжал:
— Вы знаете, что такое «банзо»? Нет, это не ностальгия. Банзо — тоска по Африке — не просто мучила негров, лишала их сна и аппетита. Не ностальгия! От банзо сходили с ума, кончали жизнь самоубийством. Но еще она давала людям силу и смелость, прибавляла им ума и хитрости.
Жаркий воздух волнами вливался в комнату. Над нашими головами чуть слышно жужжали крыльями колибри. Ребята больше не отвлекались гимнастикой — все слушали местре Эпитасио. Местре взял свой беримбау и начал постукивать по струне. Струна загудела призывно, она будоражила и требовала, она звучала, словно голос далекого предка-раба, несломленного, непокоренного.
— Бразилия считается крупнейшей католической страной, — усмехнулся местре. — Но последователей языческого культа кандомбле среди бразильцев куда больше, чем католиков! В самые лютые времена инквизиции негры ухитрялись молиться своим африканским богам на глазах у надсмотрщиков. Каждый черный бог получил христианскую кличку — имя какого-нибудь католического святого, ну а уж обряд оставался африканским: плантаторы и монахи снисходили к темноте черной паствы. Им казалось, что они сумели привести заблудшие души невольников в лоно истинной церкви и бог за это простит рабовладельцам их богопротивные дела. То-то на Страшном суде их ждет сюрприз!
Местре не улыбнулся. Но среди учеников раздались смешки.
— Капоейру тоже было легко замаскировать под танец. Подумайте, после целого дня работы на плантации невольники находили силы для упражнений.
Я представил себе обычное поместье рабовладельца, как изображают его гравюры тех времен: белый просторный казагранде — господский дом на вершине одного из бесконечных бразильских холмов. У его подножия — сензалы — невольничьи бараки, крытые пальмовым листом. На веранде многочисленному семейству хозяина черные слуги в белых перчатках подают вечернюю чашку кофе. Прихлебывая, господа снисходительно наблюдают сверху, как верные рабы на пыльном пятачке перед бараками дают им представление — под звуки беримбау и реко-реко выделывают антраша и фуэте капоейры.
— Именно благодаря капоейре в киломбо не боялись «лесных капитанов», — торжественно сообщил мне местре Эпитасио и был по справедливости вознагражден изумленным: «Вот оно что!».
Местре действительно бросил свет на малоизвестные отношения известных персонажей бразильской истории.
Республика пальмовых рощ
Тропические, такие знакомые леса вокруг плантаций манили рабов, обещая им свободу. В глухих уголках сельвы, едва началась транспортировка негров через Атлантический океан, стали возникать «киломбо» — поселения беглых невольников. А вслед за тем в Бразилии появились и «лесные капитаны» — профессиональные охотники за двуногой дичью. Рабы стоили дорого. Это был в основном импортный товар, большая часть которого пропадала на пути к рынку. А средняя продолжительность жизни раба на плантации составляла семь лет. Зато его труд — благодаря баснословным ценам на сахар и хлопок в Гвропе — долгое время был куда как доходнее, чем даже работа английского ткача и немецкого механика. Таким образом, охота за беглыми неграми в непроходимой чаще сельвы оказалась выгоднее охоты за золотом и алмазами. Можно представить себе, что за порода людей — работорговцы! Но и среди них «лесные капитаны» выделялись, как роза среди цветов. Вот эти «капитаны» и испытали на своей шкуре, какова капоейра без этических ограничений, без музыки и рыцарской присяги.
— С помощью капоейры, — пояснил местре Эпитасио, — беглый раб, безоружный против вооруженного до зубов «капитана», слегка увеличивал свои шансы на жизнь и свободу.
Местре вскочил со скамейки.
— Ну-ка свяжи меня, — приказал он ученику и сам сложил руки за спиной. Парень не без опаски подошел и начал обматывать их шнурком, глядя не столько на руки учителя, сколько на его ноги. Черные, сухие и безволосые икры местре, торчавшие из белых штанин, подрагивали от нетерпения. И вдруг он нырнул, перевернувшись через голову, и ученик получил разящий удар пяткой в подбородок. Вернее, чуть не получил, так как успел отпрянуть, и подошва местре мелькнула у него перед самым носом. Вскочив, местре сразу же «добавил» врагу в солнечное сплетение другой ногой, и тот поднял руку.
— Готов! — ученики захлопали, а местре снова торжествующе посмотрел на меня. Грудь его раздувалась от частого дыхания — годы давали себя знать.
— Мы назвали нашу академию именем Зумби, — отдышавшись, сказал местре Эпитасио. — Думаю, он тоже был капоейристом. Как иначе объяснить его долгое сопротивление и благородный выбор способа смерти?
Местре говорил о вожде Республики Пальмовых Рощ и ее столице Макако (что значит по-португальски «обезьяна»). В XVII веке киломбо так разрослись, что образовали в чаще леса целое государство, которое более, шестидесяти лет отбивалось от карательных экспедиций колониальной администрации. Когда «лесные капитаны» штурмом взяли наконец Макако, Зумби, последний предводитель негритянской республики, бросился со своими приближенными со скалы, чтобы не попасть в руки врагов.
— Все негры Бразилии знали о Республике Палмарес, — вдохновенно вещал местре Эпитасио. — Они отдавали капоейре остаток сил и последнее дыхание. Хозяева думали, что им показывают танец, но на самом деле это была борьба — борьба за свободу, борьба против рабства. Такой капоейра оставалась всегда. Это сейчас появились ассоциации капоейры даже при богатых клубах. А до недавнего времени капоейрой занимались только в фавелах голодранцы вроде меня, и властям она была очень не по нутру. Помню, как полицейские, разгоняя демонстрации и митинги, боялись капоейристов. Даже конная полиция боялась!
Рассказы местре Эпитасио неожиданно пробудили во мне мечты далекой юности: появиться в Чешихинском переулке вооруженным невиданными приемами экзотической борьбы на страх шпане и к изумлению таинственных существ в коричневых форменных платьях. Время, породив, само и излечило эти фантазии. И памяти как будто не осталось. Но местре меня расшевелил. Я купил куцые белые штаны, футболку и явился к нему на урок. Местре беспощадно муштровал всех.
— Выше ногу, — рявкал он голосом николаевского фельдфебеля. — Падать на руки надо, а не присаживаться, — втолковывал местре, сострадательно глядя на мое красное от усилий лицо.
Довольно быстро выяснилось, что я никогда не смогу «сажать бананы», то есть сражаться ногами, стоя и передвигаясь на руках. Как я ни ломал суставы, для них оказалось недоступным также и боксирование пяткой и подошвой. Еще раз, теперь уже личный опыт убедил меня, что капоейра не просто борьба и осваивать ее надо не позднее того нежного возраста, когда поступают в билетное училище Большого театра. Все мои надежды сосредоточились на «нижней игре», когда оба противника находятся в партере.
...Партнером местре назначил мне Жоржи, самого юного ученика «академии». Из-за разницы в весе и росте он не мог поразить меня даже таким надежным ударом, как «хвост ската». Но и я был беспомощен перед его «жингой» — той самой на первый взгляд бесцельной пляской, которая сбивала с толку и заставляла совершать в ответ массу ненужных движений. Через минуту-две «жинги» Жоржи мог бы свалить меня обыкновенным «полумесяцем», похожим, как мне казалось, на билетное фуэте.
Но Жоржи не применил «полумесяц». Истинный капоейрист, он знал, что слабых обижать нельзя...
В. Соболев
Ленинградская хроника ПС-84
В тревожную осеннюю ночь 41-го года в составе военного экипажа я вел трофейный, фашистский бомбардировщик «Дорнье-17» на авиационный завод в Казань. Отсюда предполагал поездом добраться до Красноярска, куда было эвакуировано Управление полярной авиации Главсевморпути.
Сдав самолет, я весь ушел мыслями в предстоящую работу по ледовой разведке. Думал о возвращении в привычную трудную арктическую стихию, туда, где боль неудач преждевременной изморозью выступала на висках, а радость успехов от проведенного гобой каравана судов глушила острую горечь отказа военного комиссариата зачислить тебя добровольцем во фронтовую авиацию.
