Журнал Поляна - Поляна, 2014 № 02 (8), май
Прокручивались в голове и фрагменты из ее романов, и мои ощущения, возникшие от этого чтения, и «теория бесочеловеков» подвыпившего Сени… Я все время непроизвольно сравнивала себя с этой Зулич.
Стройная, ослепительная красавица, фотомодель, умница, говорящая по-японски и еще на нескольких языках, сделавшая в 30 лет все возможные и невозможные карьеры, знаменитость, жена одного из воротил мирового бизнеса, который по самую (наверное, лысеющую) маковку влюблен в нее — это она.
Толстая незамужняя провинциалка, не сумевшая закончить университета, полюбившая наркомана, неудачница, торговка из городка Курилки — это я.
И что?
Я никогда никому не завидовала в жизни. И дело здесь было не в зависти. Какая там зависть! Я чувствовала колоссальное превосходство перед Илоной и даже жалость к ней. У меня было то, чего не было у Илоны и не могло быть. И это «что-то» напрочь перевешивало все, что было у нее. И это «что-то» было заложено в меня изначально, наверное, еще до рождения. И я знала, что это такое. Я знала, что между мной и всеми теми, кто лежал на Крестовском погосте есть связь, прочная и вечная, которую разорвать невозможно. И мои предки, и погибшие солдаты, и мальчишки, разбившиеся на мотоциклах, и мой несуразный, добрый, вечно пьяный отец и все другие мужики, погибшие от суррогата, и мудрые синеглазые старухи с надорванными венами — все они умерли, но они есть, они мои, родные, где-то рядом, я всех их люблю, и буду любить вечно.
А они там, на небе, любят, и вечно будут любить меня. Они мои ангелы-хранители. А когда умру я, и меня похоронят в Крестах — я буду ангелом-хранителем тех, кто останется жить. А еще есть мама, Сеня, хотя я и не знаю, жив ли он, Ленка, Аладдин, Алла, Тимур и его сын, и они все тоже в этом родном, теплом круговороте. Я чувствовала: все эти разные-разные люди — мои.
А я — их. И не только люди. И кошка Сява с глазами как крыжовник после дождя, и пес, которого гладил мой пьяный отец, и Тютчев с Достоевским, и та Крестовская тарзанка, которой уже нет, и ссадины на моих буро-зеленых от травы и глины детских коленках, и тот звук, который издают падающие яблоки, и запах мытых полов в избе у моей мамы и в тысячах, миллионах других изб, и многое-многое другое — это все и есть мое богатство, моя сила. Господи, до чего же я счастливая!.. Господи, спасибо тебе за все!..
И этого ничего нет у Илоны. Ни-че-го. Я знала что — ничего. Она одна в мире, как врубелевский Демон. Мне стало жалко Илону, как стало жалко Демона тогда, пятнадцать лет назад. Она не любит Анри, не любит свои романы, она никогда не слышала, как падает в траву белый налив. Какой же это все ужас! Какая пустота…
Стрелка выстрелила направо.
Направо так направо.
Регистрация, оформление багажа. Я встала в очередь. Передо мной мучительно потел похмельный пожилой мужик. Все утирался дрожащим в руке платочком. Наверное, какой-нибудь бывший аппаратчик районного масштаба, переквалифицировавшийся в современного менеджера или бизнюка: очень странное сочетание совершенно советской внешности и дорогих костюма с кейсом. Непотопляемый, наверное, дядька. И не убили его, и не посадили. Молодец. Таких в бизнесе зовут гоблинами. Его голова — одутловатое красное лицо, похожее на полусдутый надувной шар, седой, будто пыльный бобрик, непробиваемо-хитрые, даже с похмелюги, васильковые глазки, морщинистый, как у ящерицы, бордовый затылок — вся эта голова была, казалась, случайно, по ошибке вставлена в костюм. Сочетание несочетаемого. Оксюморон.
Вот и я тоже: гоблин — оксюморон. Леди из Курилок.
Когда гоблин, трясясь и потея, ставил свой чемодан на ленту, обильно пахнуло перегаром, очень дорогим одеколоном и тем неизбежным почему-то запахом пожилого русского мужика, который напоминает запах старой газеты.
Я положила билет и паспорт на стойку. Девушка оловянно посмотрела в билет:
— У вас бизнес-класс.
— Да?..
— А здесь эконом. Перейдите, пожалуйста, к соседней стойке.
Там очереди не было. Женщина моих лет, натруженно улыбаясь, оформила багаж. Театрально-размашисто окольцевала ручку чемодана:
— Счастливого пути!
— Спасибо.
Граница. Пограничница, как будто обиженно отклячив нижнюю губу, поглядела в паспорт, потом мне в лицо, опять в паспорт, опять в лицо:
— Посмотрите, пожалуйста, на меня.
Я посмотрела.
— Спасибо. Цель поездки?
— Что?..
— Цель поездки? Личная, бизнес, туризм, культура…
А какая у меня цель? Лично подружиться с культурной Зулич и тем самым завербовать бизнесмена Анри? Бред какой-то, бред, бред… Сталкером заделалась… А быть сталкером — это что, работа? Работа.
— Работа.
— Бизнес?
— Да, бизнес.
— Счастливого пути.
— Спасибо.
Времени оставалось много. Походила по дьюти-фри. Покупать ничего не хотелось. Да и не нужно мне ничего. В Москве все купила. Странно: не впадаю я как-то в этот шопинговый азарт. А если и впадаю — быстро надоедает. Как-то неправильно, не совсем по-бабьи меня, наверное, устроил Бог.
Столкнулась все с тем же гоблином. Гоблин, разумеется, закупался виски. Потоптался у дорогого, у «блэк-лейбла». Шмыгнул носом — и взял упаковку пластикового «рэд». Дешево и сердито. Молодец. Не развращается. Никакого «головокружения от успехов». «Крепкий орешек» в гоблинском переводе.
Перекусила в «Робинзоне». Покурила. Объявили посадку. Перед накопителем разувать не стали. Даже не ощупали. Утро, все сонные еще. В накопителе — опять Гоблин. Уже не трясется: поправился. Улыбчивый. Клеит какую-то тетеньку лет пятидесяти. Очень не симпатичную. До чего ж умен: реально смотрит на вещи. Четко видит синицу в руках. Синица клеилась с большим энтузиазмом. Всюду, как говорится, жизнь.
Длинная холодная кишка.
Вход в самолет, улыбающиеся стюардессы. Я села в кресло, накинула плед. Абсолютный покой. Знала, что засну. В полусне почувствовала, что самолет разгоняется и взлетает. Затылок жадно всосался в кресло, как вода в сухую землю. Смутно подумала: надо же, даже на взлете сплю. Медленно, как-то вкрадчиво-тягуче, закладывало уши. Автоматически сглатывала.
Потом провалилась в сон окончательно. Во сне какая-то чушь: свадьба Гоблина и этой тетеньки, которую он клеил. Тетенька в фате. Оба держат в руках билеты на самолет. Я кричу: «Горько!» Мне смешно, я давлюсь от смеха.
Очнулась от того, что все встают. Надо же… Не поела, даже не выпила дармового бизнесклассовского вина. Ощущение, что летала всю жизнь.
Все, Рим.
23. Тосканские каникулы
Марко оказался веселым симпатичным парнем лет двадцати пяти. Невысокий худой брюнет, очень живой и любопытный. Добродушно-болтливый, но ненавязчивый. Легкий человек.
По-русски он говорил действительно блестяще. Акцент, разумеется, угадывался, и ошибки были, но в акценте и ошибках тоже просвечивалось что-то добродушное, легкое и симпатичное.
— Где вы так здорово научились говорить по-русски, Марко?
— О! Я совсем еще нездорово говорю по-русски. Я пять лет учился в Москве, потом работал как гид в Риме. Я люблю русский язык. Он имеет много специфики… я не знаю, как сказать… Понимаете, он какой-то… нерамочный… неюридический, так если можно говорить. Есть, конечно, законы: произношение, грамматика и так дальше… Но они все — как в вашей жизни. Как это… «Закон — что дышло»… Так?
— Так.
— «Как повернешь, так и вышло». В русском языке иностранцу как бы очень трудно, сложно, но в то же время свободно. Такая вот сложная свобода, если можно так говорить.
— Это вы, Марко, хорошо сказали: «Сложная свобода».
— Кто-то из русских философов сказал: «Цветущая сложность».
Марко, пыхтя, тащил мой чемодан к машине, и этот совсем небольшой чемоданчик казался очень большим, а Марко — очень маленьким, как муравьишка с большой щепкой.
До субботы у меня оставалось два дня, и мы с Марко решили, что я проведу их в Риме. Номер для меня был забронирован. Так и сделали.
Думаю, что говорить о своих впечатлениях о Риме — это и пошло, и глупо. О Риме сказано все. Причем — совсем неглупыми людьми. А еще раз экстатично закатывать глаза и произносить замыленные банальности в стиле советских искусствоведов или в стиле постсоветских туристических журналов — это не для меня. Могу сказать одно: у меня создалось полное впечатление, что здесь я уже не раз бывала и еще не раз побываю. Как будто вдруг встретилась с очень близким по духу человеком, и кажется, что знаешь его всю жизнь.
А еще Рим мне показался по сравнению с Москвой тихим, уютным провинциальным городом. Мудрый старец, вспоминающий свое бурное прошлое. Тихий, терапийный. Нечто среднее между курортом и домом для престарелых. А Москва — это такая женщина средних лет, которая развелась, вышла замуж за молоденького и приобрела второе дыхание. В сорок пять… Но это все, конечно же, глупости…
