Вокруг Света - Журнал «Вокруг Света» №12 за 1970 год
В школе детям воинов раздавали картошку, крупную, рассыпчатую, вкусную картошку. Одной такой картофелины хватило бы мне на целый день, но с некоторых пор мне не доставалось картошки, потому что отец уже вернулся с фронта и не был больше военным.
Моя мать была неграмотна. И когда отец еще был на фронте, письма ему посылала соседская девчонка под диктовку моей матери. Мать наказывала отцу, чтобы он берег себя, сообщала, что сами мы «живы-здоровы, чего и тебе желаем», что погода у нас стоит хорошая, что новостей у нас особых нет и что пусть он почаще шлет весточки. Мать всегда оставалась недовольна этими письмами. Но однажды моя мать призадумалась, и выяснилось, что буквы-то она, оказывается, знает. После этого рассуждения о погоде и адрес на конверте писала соседская девчонка, а моя мать тайком от нее снова распечатывала и добавляла: «Милый, милый, милый, прими мои устные поцелуи». Поцелуй есть поцелуй, но устный поцелуй — что бы это значило? А значило это, что существует на свете совсем иной мир, мир красивых и непонятных слов, которые единственные бы выразили все то, что накопилось на душе у матери, если бы она их знала. Это значило, что мать очень соскучилась по отцу, совсем по-другому соскучилась и тоска эта не может быть выражена обычными словами. С возвращением отца «устным поцелуям», естественно, настал конец. Спустя много лет, когда мою мать как передовую колхозницу хотели выдвинуть на какой-то пост и выяснилось, что она неграмотна, мать серьезно, с еле заметной улыбкой сказала отцу: «И зачем ты так рано вернулся, я уже и писать было научилась, и потом... такой далекий ты был лучше,— и покачала головой. — Мои устные поцелуи...»
Грант Матевосян, армянский писатель
Перевела с армянского Анаит Баяндур
Скрип старых дверей
Я осторожно тронул калитку, она поддалась, заскрипела и открылась. В маленькой будочке у входа, где обычно продают балеты, никого нет. Тихо. Избы словно осели, стали меньше под тяжелыми шапками снега на камышовых крышах. Иду по единственной протоптанной тропинке. Все, что связано с людьми, без людей кажется осиротевшим, как эта будочка, эти заснеженные дома, и оттого становится грустно.
Два года назад я был здесь в разгар осени, когда от лета не осталось и следа, а до зимы было еще далеко. Я специально приехал рано утром, чтобы походить одному, пока не съехались туристы, но оказалось, что музей еще закрыт. В будочке сидела старушка в черном халате с белыми манжетами и воротничком и вязала какой-то узорчатый рисунок. «Еще рано, — сказала она, — все помещения закрыты. Но если хотите, идите гуляйте. Будете уходить — возьмите билет». Она вышла, открыла мне калитку...
Теперь я один — и не по себе. Должно быть, так уж мы устроены...
В стороне, возле курной избы, неожиданно увидел двух девушек. Стоят на валунах, прислонившись к стене. Одна из них что-то быстро говорит, вторая внимательно слушает и поглаживает пестрой вязаной варежкой темное дерево стены. У той, что рассказывает, из-под шапочки спадают на плечи прямые цвета льна волосы. Она теребит их пальцами, заплетает косу, вдруг легонько подбрасывает, и они вновь рассыпаются на плечо. А рука опять тянется к пряди... Я подошел ближе. Увидев меня, говорунья сказала:
— Музей закрыт. Правда, сегодня дежурит Эрвин Веверис, научный сотрудник. Он занимается мельницами. Ветряными...
Проговорила она это быстро, словно хотела рассказать сразу все. Я поблагодарил и пошел, но едва взобрался на бугорок, как услышал ее смех:
— Только он совсем не похож на Дон-Кихота...
В стороне от остальных изб стоит дом под черепичной крышей — научная база Латвийского этнографического музея. Из трубы вьется дымок. Значит, Эрвин на месте, и я смогу еще раз, уже с ним, пройти по этому деревянному городку. Он лежит в сосновом бору, сквозь который проходит дорога — главная улица, и по обе стороны от нее — постройки. Усадьба с вросшими в землю избой и подсобными строениями под камышовыми крышами, церковь, мукомольня с колодцем, мельница — они привораживают, подолгу стоишь, и не хочется уходить. Тропинки, убегающие от дороги в лес, тоже оказываются небольшими улочками, по которым выходишь к другим усадьбам с банями, батрацкими хижинами со скотными дворами. Как будто ходишь по маленькому городку, перенесенному сюда из времени. Избы уютно расположились в низинах, а вокруг холмы с высокими соснами. Поднимаешься по холму, и вдруг неожиданно возникает озеро Югла. На берегу Портовый склад, будка для сетей, вдоль берега рыбацкие лодки тех, кто жил здесь очень давно, и тебя так и тянет сесть в лодку и выйти на середину озера...
Пошел снег. Хлопья плавно опускаются на деревья, на крыши. На глазах происходит обновление этого деревянного островка. Идет снег, а кажется, будто слышишь, как идет Время.
Эрвин взял связку ключей и повел меня к крестьянской усадьбе. Усадьба курземского крестьянина огорожена — редкие врытые в землю столбы с двумя поперечными бревнами. Жилой дом — широкий, с высокой камышовой крышей. Здесь на участке усадьбы клеть для хранения зерна, П-образный скотный двор, который кажется таким низеньким, что человек может войти в него, лишь согнувшись. За оградой — будка для водяного насоса... Все расположение построек сохранено в том прежнем виде.
Эрвин поворачивает ключ в большом висячем замке, который отзывается сухим скрипом. Какой-то старый звук, старый и седой. Как вздох старого человека. Здесь все звуки имеют свой цвет и вызывают в воображении образы никогда прежде не виданные, но почему-то удивительно знакомые... Густо-коричневый звук открывающейся двери дома. Я бы не удивился, если, войдя в этот уже оживший для меня дом, увидел батрачку, которая тут же подсела на пенек подле деревянной маслобойки и начала бы ловко орудовать ее деревянными ручками.
Жилая половина дома разделена печью и не достигающей потолка перегородкой на две части: батрацкую и хозяйскую. Первое впечатление такое, будто в батрацкой половине все предметы случайны и просто выставлены как экспонаты, прямо на земляном полу. Шкаф стоит у стены, но торцом. Напротив — ткацкий станок, и между ним и шкафом небольшой проход. Еще дальше в углу выдвижная кровать с навесом. У окна прялка и хозяйственная утварь. Приглядевшись, понимаешь, что это угол женатого батрака, все предметы здесь расположены относительно друг друга очень рационально и просто, соответственно незамысловатому, угрюмо-тяжелому укладу той жизни. К потолку, возле кровати, прикреплен конец деревянного коромысла из гибкого, упругого дерева, а на другом конце его подвешена люлька... В ближнем углу, у входной двери ютились холостые батраки. Вдоль стен — широкие лавки и двух- и трехъярусные нары, на которых они спали. Здесь же рядом стоят выдолбленные пеньки с крышкой и невысокой спинкой — стул и шкафчик одновременно.
Из батрацкой дверь ведет в хозяйскую комнату. Пол дощатый. Кровать, шкаф, стол, стулья — все резное или расписанное цветными рисунками. Стебельки, цветочки, листики — бесхитростные, милые, как те, что видел я осенью на полянах этого городка, на его тропинках и берегах озера.
...Вспомнилось раннее осеннее утро. Была та лесная тишина, куда лишь изредка врывались звуки проезжающих по шоссе машин, они становились все глуше и отдаленнее по мере того, как я уходил в глубь леса. Все отчетливее слышалось постукивание дятла и шум ветра в верхушках деревьев. Тогда я неожиданно увидел, как к одному из домов подходит женщина в черном халате с белым воротничком и манжетами. Мы поклонились друг другу. Сквозь деревья я увидел вторую женщину в таком же халате, с сумкой. Она шла к усадьбе курземского крестьянина, той самой, куда привел меня сейчас Эрвин, и я направился вслед за ней. Она вошла во двор, положила сумку на камень, открыла настежь дверь дома и закрепила ее крючком, чтобы ветер не закрывал ее, затем пошла на скотный двор и так же настежь распахнула все двери. Войдя в дом, она открыла створку шкафа, на котором вырезана была дата —1829 год, и достала скатерть в национальных узорах, шали, керамическую посуду. Мы поздоровались... Было такое ощущение, что она здесь живет, так запросто и по-хозяйски она постелила скатерть на стол, застелила постель, поправила подушки, расставила посуду и пошла за водой с керамическим горшком. Вернулась с цветами и поставила их на стол. Потом я узнал, что вот так в каждом хуторе, в каждом доме работают женщины, и их называют хозяйками. Их присутствие, убранные постели, занавески на окнах, посуда на столе — все создавало атмосферу жизни. Сразу же оживали рисунки на шкафах. Стулья, спинки которых своей формой напоминали тело скрипки, казалось, готовы были принять усталого человека. В ее движениях была уверенность человека, прожившего здесь много лет, и в то же время почтительность, как будто она ухаживала за древними отцом и матерью. Приведя в порядок обе половины дома, она села на стул, достала из своей сумки клубок ниток и начала вязать так спокойно и буднично, как это делают хозяйки, когда все готово для угощения гостей, но до назначенного часа еще есть время...
