Николай Ефимович - Майя Плисецкая. Рыжий лебедь. Самые откровенные интервью великой балерины
– Любой исполнитель может загубить новое сочинение, как загубил в свое время Глазунов Первую симфонию Рахманинова: на того обрушилась депрессия, он чуть не десяток лет вообще не писал. Я, честно говоря, исполнение иногда шутливо меряю в цифрах. И говорю Майе: ну вот, 87 % партитуры сыграли. А иногда – ну, это больше, чем 100 %. Когда бывают совпадения души дирижера, музыканта с твоей – тогда это исключительная удача.
– Это случается, когда друзья – музыканты?
– Бывает, что музыканты, с которыми раньше никогда не общался ни творчески, ни человечески, проникают в сочинение глубже, чем те, с которыми ты очень часто и на посошок, и без посошка встречаешься. У меня было много прекрасных встреч с дирижерами, с исполнителями – но были и те, кто меня разочаровал.
– В искусстве, говорят, тяжело дружить.
– Ну, жизнь короткая, а дружба – это ведь очень высокое понятие. Дружба – где-то очень близко к любви, когда человек всего себя отдает. И потом, уже возраст подошел, когда, знаете, иных уж нет, а те далече… Поколение, с которым начиналась вместе жизнь, почти ушло, а с новым находить общий язык труднее. Как Майя говорит: «Мы с тобой уже живем в чужое время».
– Вы дружили с Андреем Вознесенским?
– Очень, очень.
– Я вот нашел у него недавно фразу замечательную, о которой раньше не знал, – о вас. О ЩЕдрине. «Какой надо иметь талантиЩЕ, чтобы из нашего дерьма и ужаса создать сокровиЩЕ».
– Я его как поэта абсолютно боготворил. Мы были очень близки, понимали друг друга с полуслова. Мы с Майей не пропускали его поэтических вечеров. Он бывал на всех премьерах – и моих, и Майиных. Какое-то время вместе Новый год встречали у нас дома: я с Майей, он с Зоей. Так что мы были близкими людьми. Для меня огромная потеря, что его нет. Он великий поэт – это не вызывает у меня ни тени сомнений.
Запрещенная «Поэтория»– В программе нынешнего юбилейного фестиваля в Москве прозвучит написанная в советские годы ваша «Поэтория» по стихам Вознесенского. Впервые после долгого молчания.
– Да, 21 декабря в Зале Чайковского, исполнит оркестр России под управлением Владимира Юровского. С премьеры «Поэтории» прошло 44 года – и теперь Юровский хочет все возобновить. Жду с большим интересом. Этот «концерт для поэта» в сопровождении женского голоса, смешанного хора и оркестра я написал как раз для Вознесенского. Когда у Вознесенского, буквально прорвавшись сквозь цензуру, вышла книга «Ахиллесово сердце», я всю ее знал наизусть, влюбился в каждую строчку. И сделал вольный монтаж стихов для своей оратории. Андрей исполнял партию поэта – то есть самого себя.
– А кто сейчас будет читать стихи?
– Замечательный артист Евгений Миронов. В России после первого исполнения «Поэтория» была запрещена: огромные придирки к тексту, к его монтажу, который я делал при участии Андрея Вознесенского. Там вторая часть, скажем, очень религиозная – Матерь Владимирская, с молитвами, с колокольным звоном… Премьера была скандальная. Ее разрешили лишь за несколько часов до концерта, а билеты все уже были распроданы… На одно из поздних (через 8 лет) исполнений «Поэтории», во Владимир, приехал Ростропович.
– В юбилейный вечер будут российские премьеры?
– Сразу несколько сочинений, которые в России еще не звучали. И в том числе совсем новое – «Гейлигенштадтское завещание Бетховена».
– Его тень по вашим жизненным переулкам все-таки бродит?
– Ну, так получилось. Это заказ от выдающегося дирижера Мариса Янсонса и руководимого им оркестра Баварского радио. Ведь Бетховен хотел покончить жизнь самоубийством – а перед этим написал знаменитое «Гейлигенштадтское завещание», адресованное братьям. Он прощался, объясняя причины ухода. Но творчество удержало его от рокового шага: невзирая ни на что, он не мог перестать сочинять.
– Юбилей отмечаете только в Москве?
– Две премьеры делает Валерий Гергиев. Так что концерты будут и в Петербурге, и в Москве. Дай бог добраться до Москвы и быть на этих больших для меня событиях! Мы с Майей с трепетом отправляемся в поездку по Родине-матушке.
– Сил вам и здоровья!
17 декабря 2012 г.
«Люди в черном» – культурное достояние России.
И запела блоха: «Ха-ха!..»
В Мариинском театре новая опера Родиона Щедрина – «Левша».
– Гергиев не сдержал слез, – признался Родион Щедрин после прошедшей с триумфом премьеры. – И я тоже.
Сразу вспомнилось – у знаменитого дирижера действительно заблестели глаза в финале спектакля, когда хор Мариинского театра отпевает Левшу так, что душа заходится в тоске. Я сидел недалеко от дирижерского пульта Валерия Гергиева: в тот момент подумал – наверное, показалось. Он всегда так неистово работает… Оказалось, правда.
Гигантские ноги императора на сцене как символ вертикали власти в России.
Опера по любимой лесковской повести создана Щедриным по заказу Мариинки к открытию новой сцены. И посвящена отметившему свое 60-летие Валерию Гергиеву. Они дружат: и человечески, и творчески. Щедрин – главный современный автор Мариинки. Он ни для кого так много и ярко не писал. Сначала опера «Мертвые души», потом «Очарованный странник». Теперь – «Левша». Картина настоящей русской души во всей своей сложной простоте, противоречивости и душевной расхристанности.
Нет сейчас более русского композитора, чем Родион Щедрин. Не случайно в оркестре на премьере каких только национальных инструментов не было: и гусли, и жалейка, и старинные цимбалы, которые специально привезли из московского музея, и дудки… И даже настоящие винные бокалы пошли в ход (проведешь по краешку – и такой щемящий звук получается!) – все, чтобы передать музыкальные переливы русской жизни. В «Левше» композитор – еще и создатель либретто: бережно сохраняя волшебный лесковский язык, он придает небольшой, в сущности, повести эпическую широту. И музыка оперы воплощает именно эпос – мощь и размах, звуковые волны ярости и нежности, бьющие о заснеженные берега Родины.
«Левша» – третье обращение Щедрина к Лескову. Самое, может быть, выстраданное. И потому, что речь здесь идет о туляках (из тульских земель ведет историю разветвленный род Щедриных), и потому, что повесть эта уже 130 лет остается бесконечно актуальной.
В России меняется антураж – но не запойные умельцы, громилы-генералы, трусливые царедворцы, вороватые менты и даже доктора, что без денег и «тугамента» преспокойно оставляют помирать… Ругать «эту страну» легче легкого, однако сердцевина великого дара – не язвительность, жмущая на болевые точки, а бесконечная любовь и понимание, глубинное проникновение в самую суть национального характера. В этом Лесков абсолютно созвучен Щедрину, их общая столбовая тема – «русскость» во всех ее проявлениях.
Русские напевы бередят душу, и Левша – великолепный Андрей Попов – в какие-то мгновения кажется святым юродом из «Годунова»: погубленная жизнь самородка вырастает в житие мученика. А вокруг него идет придворная свистопляска, Платов грозно разъезжает на «досадной укушетке», британская принцесса, как бандерша, предлагает девочек на выбор, пестрый балаганный мир взвихривается страшной морской бурей… Единственная по-настоящему светлая сцена – конечно же, Тула.
Тут все точно по Лескову: в мастерской Левши «внутри дома огонек блестит, да слышно, что тонкие молоточки по звонким наковальням вытюкивают», а вокруг – множество любопытствующих и сочувствующих. Своих, тульских. В создании хоров Щедрину сегодня нет равных: частушечные и лирические напевы сливаются в удивительно гармоничное и задорное многоголосье, кружит по сцене нарядная по-крестьянски толпа (дивное разнообразие костюмов Ирины Чередниковой) и даже русские сугробы кажутся праздничной скатертью… Эти же сугробы в финале станут саваном.
Режиссеру Алексею Степанюку и художнику Александру Орлову вместе с Щедриным и Гергиевым в «Левше» было где развернуться: необъятная сцена новой Мариинки вмещает и отеческие просторы, и аглицкие мыльно-пильные заводы, и бешено бушующее Твердиземное море.
Но самым внушительным сценическим сооружением оказывается мелкоскоп: именно он позволяет увидеть главное чудо – стальную пляшущую блоху. Миниатюрная Кристина Алиева – в заграничном ловком цилиндре, а после перековки – в трогательном пуховом платке и рукавичках – покоряет обаянием и запредельным вокалом. Она вместе с хором и отпевает Левшу в финале грандиозного действа, прощаясь с «душой человечкиной». Щедрин и Гергиев доказали – большой стиль жив.
