Моисей Янковский - Шаляпин
Но в той среде, в какой протекало его несчастливое детство, занятие это могло быть оправдано разве только тем, что иногда приносило в дом какие-то рубли и полтинники. В сущности, для отца, темного человека, мелкого канцеляриста, сын-певец понятие, недоступное воображению, враждебное правилам о том, как следует устраивать жизнь.
Поразительно, что с малолетства Шаляпин прекрасно читал ноты с листа. Достаточно было, чтобы регент Щербинин объяснил ему элементы нотной грамоты, как он с удивительной быстротой стал петь по нотам, хотя никто его этому специально не обучал. К тому времени, когда он стал учиться в шестом городском училище в Суконной слободе, где преподаватель Башмаков руководил школьным хором, десятилетний Федя уже хорошо знал ноты.
В дальнейшем столь же поражает легкость, с которой он готовил неизвестные ему оперные партии — хоровые и сольные, запоминая их сразу и уже навсегда. У него с детства была развита феноменальная музыкальная память, которая впоследствии будет удивлять всех знавших его.
Поэтому он помнил множество народных песен, слышанных им от матери и окружающих в Аметове, Суконной и Татарской слободах. Юношей он обладал огромным песенным репертуаром и восхищал слушателей тонкой интерпретацией его.
Речь идет, следовательно, о прирожденном музыкальном даровании, необычайный уровень которого многое объясняет в последующей судьбе мальчика.
Каков был внутренний мир Шаляпина, на двадцатом году жизни оказавшегося в Тифлисе после стольких мытарств, которые могли бы легко искалечить его душу?
Об этом мы знаем мало. В «Страницах из моей жизни» Шаляпин рассказывает кое-что об этом, но подчас складывается впечатление, что многое освещено им с позиций взрослого человека, аналитически подходящего к собственному детству и не столько вспоминающего, сколько осмысливающего давно прошедшие времена.
Одно несомненно, если речь идет об образовании, — почти ничего не досталось на его долю кроме того, что он мог вынести из городского училища. Он учился в разных местах. В приготовительной школе, где ему дали первичное представление об основах чтения и письма. Затем, урывками, в приходском, недолго — в ремесленном заштатного городка Арска, в казанском шестом училище. То, что он учился с перерывами и в разных местах, никак не могло содействовать правильному развитию мальчика.
Собственно, лишь в городском училище он получил кое-какое образование. Но такое образование в те времена именовалось «низшим». Оно и было таковым: закон божий, русский язык, арифметика, зачатки истории и географии. Этого было достаточно для того, чтобы поступить в гимназию. Но, как известно, у Шаляпина на «низшем» образовании все завершилось.
Он вынес из учения хороший почерк, которым, наверное, обязан самому себе и тому, что его отец был отличным писцом в канцелярии. А знаний он получил ровно столько, сколько полагалось по программе, рассчитанной на детей из социальных низов, которым, как считали в то время, большая грамотность ни к чему.
Отрывочные сведения имеются у нас о круге чтения мальчика. Оно было случайным: от лубочных изданий до Майн-Рида и приключенческих романов, которыми увлекались во все времена все мальчишки. Какие-то книги он брал при содействии одного взрослого знакомого из библиотеки. Там он познакомился с сочинениями Гоголя. Но ничего систематического все же не было. Можно сказать, что книгами он не зачитывался, что в мире литературных героев, если говорить всерьез, не жил. Но такая была у него среда, такая жизнь.
Впрочем, стоит напомнить, как он сам об этом рассказывал по прошествии многих лет.
«…Был у нас еще приятель Петров, старше всех; он служил в конторе нотариуса. Это — человек литературный. Он дружил с библиотекарем Дворянского собрания, доставал у него разные книжки. Мои товарищи усердно читали их, и я часто слышал, как они разговаривают о Пушкине, Гоголе, Лермонтове. Речи их были мало понятны мне, а переспрашивать я совестился. Но мне не хотелось отстать от друзей. Я записался в библиотеку и тоже стал читать. Прочитал „Ревизора“, „Женитьбу“, первую часть „Мертвых душ“. Понимал я далеко не все, но мне казалось, что это занятно и ловко сделано.
Добров, с которым я жил дверь в дверь и зимой вместе спал на печке, Добров зачитывался Майн-Ридом. На печке мы прочитали „Квартеронку“, „Всадника без головы“, „Смертельный выстрел“ и еще много подобных сочинений. Признаюсь, эта литература нравилась мне больше, чем Гоголь, и я усердно искал ее. Возьму каталог библиотеки и выбираю из него наиболее заманчивые названия книг: „Попеджой ли он?“, „Феликс Гольд, радикал“ или „Фиакр № 14“. Если книга сразу не захватывала меня, я ее бросал и брал другую. Таким образом я прочитал кучу романов, где описывались злодеи И разбойники в плащах и широкополых шляпах, поджидавшие жертву свою в темных улицах; дуэлянты, убивавшие по семи человек в один вечер; омнибусы, фиакры; двенадцать ударов на башне Сен-Жермен Л’Оксерруа и прочие ужасы».
Круг друзей. Шаляпин останавливается на судьбе некоторых из них. Она ужасна. Большинство спилось, кто-то был убит, очевидно, в драке, кто-то умер от венерической болезни… Он выделял из их числа лишь одного — Женю Бирилова, сына отставного штабс-капитана, которого именовал «интеллигентом нашего кружка». Бирилов стремился отвлечь ребят от шатаний по улицам и учил «вести себя благопристойно». Ничего большего о нем мы не узнаем.
Что спасло Шаляпина от участи большинства его товарищей? Можно уверенно сказать — неотступная мечта. Она зародилась рано и не оставляла его на самых крутых поворотах юности. Он мечтал стать певцом, артистом. Как бы перешагнув через окружающий быт, через нужду, подстерегавшую на каждом шагу, через превратности судьбы, которые надломили бы иного заурядного паренька, он шел в жизнь, окрыленный неустанным стремлением: пройти через все, но стать артистом.
Поэтому, впервые попав на сцену, он работал самоотверженно, ни от чего не отказываясь. Он и артист, и рабочий сцены. Он счастлив, что служит в театре. Все здесь кажется ему прекрасным, хотя на самом деле особо прекрасного в театрах, где ему довелось поначалу служить, он не мог бы обнаружить, если бы обладал большим художественным опытом. И все это в нем раскрылось с первого дня, как он попал на сценические подмостки.
Оперный режиссер Н. Боголюбов рассказывает в своих воспоминаниях о первых шагах Феди-статиста в казанском театре.
«Этот несуразный на первый взгляд парень, с его мешковатой, как у молодого жеребенка, фигурой, был по-настоящему влюблен в театр или, вернее сказать, рожден для театра. Исполнял ли Федя роль безмолвного палача в сердцещипательной мелодраме, или сурового опричника в свите Иоанна Грозного, или старого лакея с баками, который передавал посмертное письмо самоубийцы женщине, изменившей ему, — во всем через этого безмолвного „статиста“ звучало великое искусство театра».
Все давалось с трудом. Зачастую его подстерегали неожиданности, которые сбили бы с пути и более взрослого человека.
В Уфе, после отъезда труппы, местные интеллигенты пристроили его на службу в земскую управу, на маленькую должность писца. Но их внимание, оказанное простому канцеляристу, показалось подозрительным сослуживцам, они сочли его за шпиона, специально подосланного начальством для слежки за ними. Их отношение болезненно воспринималось юношей, который остался в одиночестве в чужом для него городе. Потребовалось, чтобы он в конце концов разъяснил канцелярским служителям, бойкотировавшим его, истинную причину его пребывания здесь на службе.
Самодур Деркач, хозяин украинской труппы, вышвырнул его из вагона поезда за то, что Федор наелся чесноку, а Деркач запаха чеснока не выносил. Юноша был вынужден в закаспийской пустынной глуши шагать несколько часов до ближайшей станции, чтобы потом следующим поездом догнать товарищей. Об этом пешем переходе Шаляпин спустя долгие годы вспоминал с тоской и отвращением.
Тот же Деркач, когда Шаляпин наконец решился покинуть украинскую труппу, не пожелал вернуть ему паспорт, и Федор оказался в Баку на какое-то время беспаспортным, то есть в любой момент мог быть признан бродягой.
Известен случай, когда положение казалось ему безвыходным и он подумывал о самоубийстве.
Таких примеров можно сыскать немало за короткую пору юношеских скитаний. К этому нельзя не прибавить, что почти всегда он жил впроголодь, что был похож на оборванца, что не имел подчас не только своего угла, но и пристанища, что юность свою он провел без семьи.
Да и была ли у него в детстве семья? О матери он вспоминал с нежностью, но что она могла дать ему как воспитательница? Любовь к песне? Федор рос скорее на улице, чем дома. Она умерла, когда ему исполнилось девятнадцать лет, а расстался он с нею, собственно, почти за три года до того. Он воспринял ее смерть как большую потерю и испытывал чувство горячей жалости к этой не знавшей радостей женщине. Об отце воспоминания, напротив, были смутные, мрачные. К маленькому брату Васе, который родился в 1886 году, он привязаться не успел. Он был совсем один на свете.
