Алексей Булыгин - Карузо
Девятнадцатого октября 1914 года в римском театре «Костанци» должен был состояться концерт в пользу итальянцев, вынужденных в связи с войной покинуть Германию. Все очень волновались, в первую очередь — сам Энрико. Он не пел в Италии с 1903 года и понимал, что итальянская публика будет судить его довольно строго, ведь многие были настроены к нему недоброжелательно, считая, что он предал родину, не устояв перед соблазном огромных американских гонораров. Некий журналист гневно обвинял Карузо в том, что он не настоящий итальянец, что он забыл собственную страну и давно уже стал американцем. При этом советовал честно это признать и принять американское гражданство, после чего никогда больше не называть себя итальянцем[333].
Карузо ответил в одном из интервью, что никогда не переставал быть итальянцем и, если потребуется, он пойдет простым солдатом в итальянскую армию. Одна из «невест» Карузо, Эмма Трентини, так прокомментировала это заявление: Энрико чересчур тучен, чтобы сражаться с оружием в руках. Но он вполне мог бы служить, например, армейским поваром… Тенор же не уставал повторять, что только карьера привела его в Америку и что он никогда не терял связи с родиной.
Гала-концертом в театре «Костанци» дирижировал Артуро Тосканини. В начале прозвучала увертюра к «Вильгельму Теллю» Дж. Россини. Далее исполнялся второй акт из «Мадам Баттерфляй» с Лукрецией Бори и Джузеппе де Лукой, затем третий акт «Эрнани» Дж. Верди с Маттиа Баттистини и Эджидио Кунего. Несмотря на участие в концерте самого «короля баритонов», главным событием этого вечера, естественно, стали сцены из «Паяцев», которые Карузо исполнил с Бори, Де Лукой, Анджелой Бадой и Риккардо Тегани. Результат превзошел все ожидания. Публика пришла в такой восторг, что Тосканини, изменяя своей привычке, вынужден был на этот раз уступить и дать возможность Карузо повторить «Vesti la giubba». Поддавшись общему энтузиазму, неистово аплодировали и дети Карузо, но Рина остановила их и сказала:
— Мы же одна семья. А семья не должна аплодировать…
Фофо, который слышал отца первый (и единственный!) раз в театре, вспоминал: «Будучи сыном великого певца и артиста, я был похож на сына сапожника из итальянской пословицы, который ходил босиком, потому что его отец делал обувь остальным. До этого я очень редко слышал, как отец поет. Когда он пел ежедневно, я был еще слишком мал, чтобы оценить его мастерство. А за все годы детства я видел отца лишь в течение трех летних месяцев, когда он приезжал в Италию. В это время он пытался отдохнуть и расслабиться, поэтому практически не пел. Тем не менее я представлял его голос очень хорошо, несмотря на редкие минуты, когда он при мне звучал.
Бенефис в Риме был устроен в помощь итальянским беженцам, которые стекались в Италию из мест военного конфликта. Для меня это был страшный вечер. В бинокль я видел, как дрожала рука отца, когда он ударял в большой барабан при выходе в „Паяцах“, и в тот момент я ненавидел сцену, театр, пение и вообще все. Я так разволновался, что заткнул уши и опустил руки только тогда, когда раздался рев приветствий. Все аплодировали, как сумасшедшие. Это был триумф, равного которому я не видел. Отец не выступал в Италии одиннадцать лет, и на его родине нередко можно было услышать крайне нелестные отзывы о вокальной форме Карузо. Когда я услышал овации, у меня потекли слезы радости. Я был невероятно горд за отца — даже не за его успех, а потому, что он опроверг все злопыхательства. Но я пережил такое напряжение, что поклялся больше никогда не ходить на спектакли с его участием. Я не мог больше видеть папу во власти публики — жертвой невероятного напряжения и чувства ответственности перед аудиторией…»[334]
На следующий день все газеты только и писали, что Карузо своим выступлением опроверг все слухи о его проблемах с голосом и доказал, что он действительно является лучшим тенором мира. Отмечалось также, что голос певца стал более «темным» и «тяжелым», но его бархатный тембр остался по-прежнему необычайно красивым и свежим. Очень хвалили Энрико и за актерское мастерство, за умение перевоплотиться в образ и способность передать публике чувства своего героя. Это признание земляков стало одним из самых волнующих и важных моментов во всей артистической биографии Карузо.
После римского бенефиса Энрико сразу же отправился в Америку, чтобы успеть к открытию очередного сезона «Метрополитен-оперы». В Неаполе он не стал заезжать к родным, а сразу поехал в гавань. Мачеха и Ассунта ждали его на пирсе. Он быстро попрощался с ними, и моторная лодка умчала его к теплоходу «Королева Италии». Карузо сопровождали секретарь Арман Лекомте и камердинер Марио Фантини. На борту его встречал Сегурола, прибывший из Генуи. Годы спустя испанский бас рассказал об этом путешествии: «Едва пассажиры увидели, что Карузо приближается на моторной лодке, они стали приветствовать его, размахивая платками.
— О, у вас отличное зрение, — улыбнувшись, сказал Карузо, поднявшись на борт.
Под бурные овации пассажиров он прошествовал по палубе.
Вечером корабль сделал остановку в городе, чтобы пополнить запасы угля. После игры в покер Карузо сказал:
— Андреа, давай завтра пообедаем в Гибралтаре. Присмотри какое-нибудь местечко, где мы могли бы съесть паэлью[335] — я очень ее люблю.
Днем мы отправились в город. Было очень жарко, пыль от лошадей стояла столбом. Нас мучила жажда. Извозчик предложил заглянуть в ближайшую таверну. Мы пересекли границу Англии и Испании и вскоре оказались в довольно живописном месте. Таверна была — ну просто как в „Кармен“! Мы заказали прохладительные напитки и, пока их ждали, разглядывали убранство комнаты. Наше внимание привлек красочный плакат, объявлявший о корриде. На нем был изображен в нарядном костюме тореадор. Карузо спросил меня, кто это такой. Я не знал и спросил хозяина, который без всякого грима и костюма запросто мог бы играть на сцене Лилас Пастью. Мой невинный вопрос вызвал всплеск эмоций.
— Как кто? — спросил он гневно. — Вы испанцы?
Я ответил утвердительно. Хозяин расстроился.
— Как, сеньор? Вы называете себя испанцем и не знаете великого тореадора — знаменитого Гуэрриту? Гуэррита! Самый отважный и самый смелый тореро в Испании! Карамба! Он зарабатывает по десять тысяч песет за каждый бой!
Я перевел его огненную речь Карузо. Тот спросил:
— Сколько это — десять тысяч песет?
— Около двух тысяч долларов, — ответил я.
— Хорошо. Скажи этому человеку, что я получаю за одно выступление больше. Коровы, правда, иногда оказываются рядом со мной, но я совсем не должен их убивать!
Я перевел слова Карузо нашему эмоциональному собеседнику.
— Забавно, — засмеялся хозяин таверны, трясясь всем огромным жирным телом. — Нет, сеньор, никто в мире не зарабатывает столько денег, сколько Гуэррита!
— Это правда, — подтвердил я слова Энрико.
Хозяин несколько секунд молчал. Потом, указав жирным пальцем на тенора, воскликнул:
— Матерь Божья! Вы — Карузо?!»[336]
Дети Карузо остались в Ливорно под присмотром Рины. Мимми совершенствовал итальянский язык, ходил в школу. В отличие от Фофо, его отношения с тетей не складывались. Она почти не обращала на него внимания, не интересовалась учебой, редко с ним разговаривала. В первый же год маленький Энрико попросил тетушку купить велосипед. Она пообещала, что если тот хорошо сдаст экзамены, то она купит. Мальчик очень старался, сдал все на «отлично», что было совсем непросто на новом ему языке, и очень расстроился, когда выяснилось, что тетушка забыла о своем обещании. С этого времени Мимми настороженно относился к тому, что говорила Рина. Но хуже всего было то, что тетя наказывала его за любую провинность, била по лицу, иногда больно царапая ему лицо дорогими перстнями. Более того, после каждого удара она требовала, чтобы Мимми ее благодарил. Однажды, когда Рина в очередной раз попыталась ударить мальчика, тот, защищаясь, закрылся, так что она получила здоровенный синяк и вынуждена была лечиться грязевыми компрессами. Зато после этого она прекратила побои. Тем не менее Рина продолжала срывать гнев на ребенке. Она обладала очень сильным голосом и, когда кричала, было слышно за версту. Правда, с его отцом она всегда разговаривала вкрадчиво и нежно…
Несмотря на бушевавшую войну, в 1915 году Карузо посетил Европу дважды. Он отказался от участия в весеннем турне «Метрополитен-оперы», что едва не рассорило его с Гатти-Казаццей. Директор не мог представить, как будет проходить традиционный тур без главной «ударной силы» театра. Тем более у него хватало и других неприятностей — после долгих лет партнерства он разругался с Артуро Тосканини, в результате чего дирижер ушел из «Метрополитен-оперы» и не появлялся там семнадцать лет. Впрочем, еще одной возможной причиной ухода Тосканини из театра были его запутанные отношения с Джеральдиной Фаррар. У дирижера и певицы был долгий и мучительный роман. В конце концов, Фаррар потребовала, чтобы ее друг оставил семью и женился на ней. Этого Тосканини делать не стал и предпочел уехать в Европу.
