Алексей Булыгин - Карузо
Он был малообразованным человеком. В течение всех лет, которые мы провели вместе, я ни разу не видел в его руках ни одной книги. Его невозможно было зазвать в музей или картинную галерею, и очень редко можно было встретить в театре. Достопримечательности тех мест, где мы бывали, оставляли его полностью равнодушным…»[268]
Интересно отметить, что Константин Коровин, один из ближайших друзей Шаляпина, рассказывал то же самое относительно великого баса; из знаменитой троицы один лишь Титта Руффо был заядлым книгочеем, всегда интересовался памятниками культуры, путешествовал даже тогда, когда сошел со сцены, и, в конце концов, написал блестящую книгу воспоминаний, одну из самых ярких в этом жанре.
Вместо чтения книг или других «интеллектуальных» занятий Карузо нередко коротал досуг, играя в карты — преимущественно с близкими людьми.
«Мы часто бывали в маленьком ресторанчике на 47-й стрит, — вспоминала его жена Дороти. — <…> Пане — содержатель ресторанчика — прислуживал нам, а готовила его племянница. Хозяин заведения был стар и безобразен. Несколько лет назад Энрико помог ему в беде.
Причиной нашего посещения являлось то, что после завтрака Пане приносил колоду карт и они с Энрико вместе играли часами. И вот в этом старом ресторанчике я, разряженная в соболиные меха и жемчуг, с умилением наблюдала, как два давних друга играли старыми итальянскими картами»[269].
Действительно, картина нелепая, если вдуматься: разряженная в соболиные меха и жемчуг (!) жена великого тенора — часами (!) — сидит и — умиляется (!!!) тому… как праздно проводит время ее муж. Дороти была не столь глупа, чтобы этого не понимать. Но при этом она всю жизнь была верна памяти Карузо, и если в ее воспоминаниях и проскальзывало нечто нелицеприятное в адрес мужа, то она тут же старалась это объяснить теми или иными обстоятельствами.
К концу жизни Карузо собрал большую библиотеку. В основном это были роскошные подарочные издания в золоченых переплетах. Здесь можно было увидеть «Божественную комедию» Данте и «Дон Кихота» Сервантеса с иллюстрациями Доре, пьесы Шекспира и многое другое, а также тома журнала «Corrire Illustrato». По словам Дороти, «Карузо был крайне разносторонним человеком, имел множество интересов. Но при этом, как ни парадоксально, можно сказать, что он был очень необразован…
Он обладал познаниями очень специфическими — приобретенными из практики пения, рисования, лепки. Он знал шестьдесят четыре оперы и мог говорить на семи языках. Но он никогда не читал книг и не претендовал на знание литературы»[270].
Правда, здесь необходимо сделать уточнение. Кроме итальянского Карузо мог изъясняться на английском и французском. На остальных же языках, например на португальском, знал всего несколько расхожих фраз. Дороти вынуждена признать, что и с английским языком у ее мужа не все было ладно. Прожив в Америке к моменту их встречи фактически пятнадцать лет, тенор так и не мог преодолеть до конца языкового барьера: «Он придумывал свои обороты в английском языке и не понимал многого, что ему говорили. Американцы говорят быстро и проглатывают целые фразы. Поэтому он часто улавливал только последние слова в предложении. Он не переспрашивал, а лишь повторял их с выражением удивления, сочувствия или восхищения, судя по выражению лица говорящего. Мне часто приходилось слышать это, и никто не догадывался, в чем, собственно, дело…»[271]
Выйдя замуж, Дороти рьяно принялась за изучение итальянского. Как бы она ни старалась отчетливо изъясняться по-английски, языковые проблемы между супругами продолжали существовать. В этом, кстати, признавался и сам Карузо в письме жене по пути из Америки в Мексику: «…Надеюсь, что, несмотря на мое плохое знание английского языка, ты поймешь, что я переживал, когда поезд отходил от Нью-Йорка…»[272]
Отсутствие общей культуры вовсе не мешало Карузо чувствовать себя уверенно (правда, не всегда комфортно) в любом, даже самом изысканном обществе. «В то же время, — отмечал Леднер, — Карузо обладал острым, хотя и своеобразным умом…
У него были изящные манеры знаменитого артиста, окруженного неизменным восхищением. Ему не было свойственно позерство, по натуре он был очень тактичным человеком. В выборе костюмов и украшений он отличался прекрасным вкусом. В нем уживались какая-то природная житейская мудрость с властностью, упрямством и категоричностью взглядов. Он мог быть добрым и сердечным, снисходительным к ошибкам, но мог также быть крайне несправедливым к окружающим. Если с кем-нибудь у него возникал конфликт, Карузо был беспощаден и демонстрировал наихудшие черты своего характера. Он, что бы ни случалось, никогда не признавал собственной неправоты…»[273]
Энрико Карузо-младший подтверждает точность характеристик, данных Леднером, добавляя к этому еще такую черту отца, как консерватизм. Например, тенор всегда предпочитал останавливаться в тех местах, где уже побывал ранее. Так, в Гамбурге он из года в год снимал апартаменты в «Палас-отеле», требуя, чтобы все там оставалось неизменным. Зачастую это было связано с тем, что Карузо очень привязывался к людям. «Он дурачился с детьми хозяина гостиницы, обнимал его маленьких дочек, — рассказывал младший сын певца. — Он обменивался с ними открытками в течение всей зимы, пел им песни в своей комнате, играл сценки из итальянских фарсов, осыпал их подарками, покупал в берлинских магазинах все необходимое для детских представлений. Каждый год он устраивал в квартире Пэгеля (хозяина гостиницы) „волшебные представления“ для детворы, приобретая все новые и новые „чудеса“ детской техники и с удовольствием показывая фокусы»[274]. При этом Мимми сетовал, что для собственных детей ничего подобного отец почему-то не устраивал…
Карузо обладал инстинктом коллекционера и любил собирать красивые вещи. Начал он с открыток, потом его увлекли марки, золотые монеты, табакерки, изящно гравированные карманные часы. Среди открыток было большое количество французских эротических карточек; они хранились под замком, но неуемный Фофо нашел способ вскрыть замок и поделиться «открытием» с братом; таким образом, оба сына Карузо довольно рано получили теоретические основы «сексуальной грамоты». Певец собирал также все, что было связано с Наполеоном и Наполеоновскими войнами. Почему? Можно предположить, что в самом его имени Карузо видел связь с его родным городом — ведь по-итальянски Неаполь пишется «Napoli»…
Помимо всего прочего, Карузо имел странную привязанность к мавританским вещам. Одну из комнат на своей вилле он приказал выполнить полностью в мавританском стиле и обставил ее североафриканской мебелью. Как уже говорилось, летом 1908 года он купил в Тунисе мавританскую одежду и вернулся в Неаполь, прилюдно играя роль турецкого сановника. А весной 1911 года он в одежде мавра участвовал в маскараде в Лондоне. Возможно, он готовил себя к партии Отелло, которую очень любил и в которой собирался когда-нибудь выступить, в чем, кстати, не сомневался ни минуты.
В Берлине Карузо приветствовал кайзер Вильгельм, очень сочувственно отнесшийся к личным невзгодам тенора. Во дворце в его честь был устроен банкет, на котором по просьбе Карузо присутствовал его камердинер Мартино. Одним из тостов, провозглашенных всесильным монархом и большим поклонником великого тенора, был следующий: «Если бы я не был немецким императором, то был бы счастлив оказаться на месте этого самого Мартино…»[275]
Европейские гастроли закончились в конце октября 1908 года, и Карузо отплыл в Нью-Йорк, где ему предстояло 16 ноября (злополучная для него дата — если вспомнить эпизод в обезьяннике за два года до этого!) в очередной раз открывать сезон в «Метрополитен-опере». Незадолго до этого в театре сменилось руководство. Теперь всем заправлял прекрасно зарекомендовавший себя тандем: Джулио Гатти-Казацца и Артуро Тосканини. Они решили кардинально изменить политику театра, основанную на культе звезд, и заняться как повышением общего музыкального уровня театра, так и реконструкцией здания, сделав его более приспособленным для репетиций и выступлений. Было принято решение повысить оплату оркестрантам, хористам и солистам второго плана за счет некоторого снижения гонораров «звезд».
Беньямино Джильи рассказывал: «Раньше, при других руководителях, театр всегда был убыточным. Но когда в театр пришел Гатти-Казацца, театр стал давать доход. При этом даже не были повышены цены на билеты. Исключительно деловой, скрупулезно честный администратор, Гатти-Казацца был настоящим знатоком и самоотверженным служителем оперы. Он повысил художественный уровень труппы и воспитал вкус слушателей. Он давал публике то, чего она хотела, но только до известной степени, а затем заставлял ее делать некоторые усилия и осмысливать новые явления. Он умел превратить какую-нибудь незначительную, забытую оперу XVIII века или сложную современную оперу в кассовый спектакль. Он был строг, всегда умел держать людей на расстоянии, не терпел возражений и вообще считал, видимо, что он всемогущ. Но его непримиримость ко всему, что не было поистине совершенным, заставляла всех глубоко уважать его…»[276]
