Эдуард Мёрике - Блюз Сонни: Повести и рассказы зарубежных писателей о музыке и музыкантах
Джон Берри
(США)
СЛУШАТЕЛЬ
Жил в Швеции маленький чех-скрипач по имени Рудольф. Музыкант он был не из лучших, и некоторые друзья считали, что это — из-за его непоседливости; другие же думали, что оттого он и непоседлив, что из него не вышел хороший музыкант.
Сам ли он хотел того или нужда заставляла, но он постоянно мотался один на маленьком паруснике вдоль, побережья Скандинавии, останавливаясь в маленьких портовых селениях и выступая с концертами.
Если он находил аккомпаниатора, — хорошо; если нет, то исполнял те произведения для скрипки, которые аккомпанемента не требовали. А когда фортепьяно было необходимо, он мысленно представлял себе этот инструмент и исполнял целые сонаты для скрипки и фортепьяно без всякого фортепьяно.
Случилось ему доплыть и до самой Исландии. Он стал объезжать ее, останавливаясь то в одном селении, то в другом.
Однажды, когда Рудольф плыл вдоль полупустынного берега по направлению к следующему поселку, он увидел, как с северо-востока несется грозная темень облаков. Надвигался шторм.
В это время Рудольф огибал опасный мыс, открытый ветрам. Путник посмотрел на карту: до ближайшей гавани оставалось добрых полдня ходу. Он начал уже тревожиться, как вдруг увидел маяк, стоявший на крохотном скалистом островке, примерно в миле от берега.
У основания маяка была глубокая бухточка, защищенная от ветра утесом. Поднявшись на волне, он с трудом проскочил в нее и притянул лодку за железное кольцо к скале. Ступеньки, вырубленные в камне, вели наверх, к башне.
На скале стоял человек. Его фигура выделялась на фоне несшихся по небу облаков.
— Добро пожаловать, — сказал человек. Его могучий голос заглушал шум уже бушующих волн.
Быстро темнело. Сторож маяка отвел гостя по винтовой лестнице на третий этаж, в жилое помещение, и стал готовиться к шторму. Ему еще надо было наладить на башне огромный фонарь, свет которого, усиливавшийся рефлекторами, виден был далеко вокруг. Затворы то заслоняли его, то открывали через равные промежутки времени.
Сторож был огромного роста старик с седой бородой, ниспадавшей ему на грудь. Спокойный, медлительный, как медведь, он легко управлялся со своим маленьким хозяйством, не делая ни одного лишнего движения. Говорил он мало. Казалось, что не слова, а нечто другое имеет для него истинную ценность, но даже и это «нечто» не может вывести его из равновесия.
Поднявшись этажом выше, они пришли на кухню и поужинали картофелем, селедкой, сыром, черным хлебом и горячим чаем. Потом сидели, молча посматривая друг на друга.
Над ними было служебное помещение, а еще выше — огромный светильник, посылавший судам чудесные безмолвные сигналы. Снаружи бушевал шторм; волны яростно бились о стены башни.
Рудольф протянул сторожу кисет с табаком, но тут же почему-то смутился. Старик ласково улыбнулся и покачал головой с видом человека, хорошо понявшего и оценившего этот жест гостя и вместе с тем как бы извиняющегося за то, что ему ничего больше не надо. И он продолжал сидеть, тихий, задумчивый, опустив на расставленные колени натруженные руки.
Рудольфу казалось, что от сознания старика не ускользает ни один звук разыгравшейся бури; но эти звуки так ему привычны, что он может о них не думать. Для него они так же естественны, как биение сердца.
Точно таким же было и его отношение к гостю: он вежливо слушал его, но рассеянно отвечал на вопросы и одновременно как бы чувствовал незримую связь с ним, так связан материк с островом, так связаны между собой под толщей океана острова.
Мало-помалу Рудольф выведал у старика отрывочные сведения о его жизни. Он родился восемьдесят три года назад в этой же самой башне, где его отец служил сторожем. Его мать (единственная женщина, которую он видел) научила его читать Библию, и с тех пор он ежедневно читал ее. Других книг у него не было. Рудольф, увлеченный музыкой, тоже не очень-то много читал, но он все-таки жил в городах и знал кое-что. Он взял футляр и вытащил свою любимую скрипку.
— Что вы с ней делаете, сударь? — спросил старик.
Сначала Рудольф подумал, что сторож смеется, но, увидев его лицо, понял, что это не так. Да и интересуется-то он не инструментом, а самим музыкантом и его «работой».
Раньше Рудольф не мог представить себе человека, не знающего, что такое скрипка. Но теперь, встретив его, он совсем не был склонен над ним смеяться. Наоборот, он чувствовал себя перед ним маленьким и ничтожным.
— Я делаю с ней музыку, — смущенно ответил он.
— Музыку, — медленно повторил старик. — Слыхать-то я про нее слыхал, а видеть не приходилось.
— Но музыку не видят, ее слышат.
— Вот как! — почтительно сказал сторож.
Он и это воспринял как само собой разумеющееся. Что ж, бывает. Во всяком труде есть что-нибудь удивительное. Все в мире вечно и все непрестанно меняется.
Большие серые глаза старика смотрели на маленького скрипача с глубоким уважением.
Рев шторма, доносившийся из-за стен башни, обстановка маяка, вид старика — все это как-то взволновало Рудольфа, вызвало у него необоримое чувство сострадания, любви и восторга. Ему вдруг захотелось сделать для этого человека что-нибудь необыкновенное. И он взял скрипку и под аккомпанемент ветра начал играть «Крейцерову сонату» Бетховена…
Никогда еще Рудольф не играл с таким вдохновением и мастерством. А в это время ветер и волны, словно гигантские руки, обрушивали свои удары на башню. На ее вершине пламенел светильник, и мрак непрерывно чередовался со светом.
Вот прозвучала последняя нота, и Рудольф, тяжело дыша, уронил голову на грудь. Над островом многоголосо ревел океан.
Пока музыкант играл, старик сидел не шевелясь. Он напряженно слушал, склонив голову и положив большие загрубелые руки на колени. Некоторое время он молчал. Потом поднял глаза, медленно развел руками, кивнул головой и сказал:
— Да-а, все это правда.
© К. А. Чугунов, 1991 г., перевод на русский язык.Джордж Брэдшоу
(США)
ПРОЩАЛЬНАЯ СИМФОНИЯ
В числе напастей, угрожающих писателю-профессионалу, есть одна, о которой я, непонятно почему, до сих пор не слышал ни от кого ни единого упоминания. Эта напасть — люди, которые хотят вам помочь. Я говорю про тех, кто хочет во что бы то ни стало рассказать вам историю.
Таких — добрая половина всего общества, и хотя намерения у них, как правило, самые лучшие, тебе от этого ничуть не легче. Их узнаешь с первого взгляда: стоит им только пронюхать, кто ты такой, и они, начав с неизменного «Вот я знаю одну историю», неумолимо продолжают: «Я вам ее расскажу».
Кольриджу его «Старый моряк», может, и был в диковинку, но для большинства писателей он старый знакомый. И если длинная седая борода не очень типична, то уж блестящие глаза — это правило. И каким бы знатоком его повадок ты себя ни считал, такой рассказчик неминуемо загонит тебя в угол и скажет: «Вот история, можете про нее написать». Думаю, нет необходимости добавлять, что девяносто девять историй из ста оказываются никуда не годными.
Все это было сказано исключительно для того, чтобы поизящней представить вам моего; друга, Алекса Бартона. Ибо он — сотый, он — исключение. Возвращаясь от него, я почти каждый раз приношу с собой что-то такое, что Я могу пустить в дело.
Знаю я Алекса Бартона уже давно, но вижусь я с ним не так уж часто. И видеть его — для меня всегда удовольствие, потому что у него острый скептический ум адвоката по уголовным делам, каковым он и является; и еще потому, что он никогда не упустит случая поставить под вопрос тот ворох расплывчатых предвзятостей, который я именую своими взглядами и мнениями.
Дня два назад, утром, он позвонил мне.
— У меня для тебя кое-что есть, — сказал он. — Выбирайся и давай пообедаем.
— Когда хочешь, — ответил я.
— Тогда сегодня?
Мы пообедали, а потом он рассказал мне то, что у него было припасено для меня. Постараюсь передать это точно так, как я это услышал, потому что, если говорить начистоту, ничего лучшего я придумать не в состоянии.
— Помнишь, — начал Алекс, — это, кажется, было осенью сорок третьего — я встретил тебя в Тунисе. Ты забрел в офицерскую столовую, ту, в летнем дворце бея. Помнишь, наверное, как холодно и сыро было в этом размалеванном старом сарае? Приходилось надевать парку и только потом уже садиться есть. Я целый год тебя не видел, ты был тогда при всех майорских регалиях, и от тебя никак нельзя было добиться, чем: именно ты занимаешься. Ты ни за что не хотел сказать, зачем ты в Тунисе или куда ты направляешься. Я всегда был склонен подозревать, что таинственность ты на себя напускаешь больше из-за смущения, вызванного незначительностью твоей миссии, чем из-за ее секретности. Кому-кому, а тебе я бы ни за что не доверил секретную информацию.
