Алексей Булыгин - Карузо
После насыщенного событиями сезона Карузо на лайнере «Германия» возвращался в Европу. Он очень устал и был бы рад провести время в одиночестве. Однако на корабле был моментально опознан — ведь его фотографии появлялись в прессе почти ежедневно. Едва он выходил на палубу, как его окружала толпа. Карузо острил, дурачился, развлекал скучающих пассажиров. Как-то одна дама спросила, действительно ли он великий тенор. Карузо, засмеявшись, поднял руки и, скрючив пальцы, ответил, что нет, он не тенор, он — bestia feroce (дикий зверь)! И при этом зарычал как лев.
Вернувшись, наконец, на виллу «Беллосгуардо», Энрико выслушал от Ады в свой адрес немало горьких слов. Отношения их с каждым днем становились все более напряженными. Узнав, что в «Ковент-Гардене» Карузо вновь должен будет петь с Риной, Ада решила, к его великому неудовольствию, последовать за ним в Лондон.
Ада и Энрико сняли дом в Илинге, неподалеку от Лондона, где прожили с мая по август и где собралась вся семья Карузо, за исключением Фофо, оставшегося в Италии с бабушкой и дедушкой. Мать по-прежнему не слишком жаловала старшего сына и старалась держать его подальше от семьи. Мимми было уже почти три года, и с ним неотлучно находилась гувернантка.
Лондонские гастроли Карузо начались с «Богемы» при участии Полины Дональды, которая выступала в очередь с Нелли Мельбой. И критики, и публика были единодушны — тенор находился в изумительной форме. 18 мая 1907 года между спектаклями Карузо нашел возможность на один день съездить в Париж, чтобы выступить на сцене «Трокадеро» в концерте, сбор от которого предназначался благотворительным организациям Бельгии. По окончании концерта организаторы, герцог и герцогиня Вендоме, преподнесли тенору золотой портсигар. Тогда же Карузо предложили зафиксировать голос будущих поколений. Диск с записью голоса Карузо, наряду с дисками Фрица Крейслера и Яна Кубелика, был помещен в урну и замурован на сто лет в специальном хранилище «Гранд-опера».
Восьмого июня прошел блестящий концерт в Букингемском дворце с участием Паоло Тости, Карузо и Мельбы, на котором присутствовали король и королева Дании. Спустя три дня августейшая чета посетила и особое представление, устроенное в ее честь в «Ковент-Гардене». Королевская ложа, в которой располагались, кроме именитых гостей, король Эдуард и королева Александра, соединялась с пятью соседними и была украшена датскими и английскими флагами, а также сотнями красных и белых роз, цвет которых отражал геральдическую символику Дании. Карузо с Мельбой исполнили тогда первый акт «Богемы». Месяц спустя Карузо был принят в Королевский Викторианский орден, членство в котором жалуется людям, оказавшим монарху личные услуги. Энрико очень гордился этим титулом и из всех своих наград именно эту ценил больше всего.
В июне и июле Карузо, к великому неудовольствию Ады, выступал в «Тоске» и «Федоре» с Риной Джакетти. На этот раз Ада приложила все силы для того, чтобы оградить Энрико от любого общения вне сцены со своей сестрой. Рина была удручена происходящим — она по-прежнему любила Карузо и тяжело переживала его показную холодность, которую он демонстрировал в отношении нее, чтобы успокоить Аду. Вообще, после истории в Центральном парке Карузо стал очень осторожен с женщинами. После одного из спектаклей, когда тенор выходил через служебный вход, к нему подбежала некая девушка и попыталась передать небольшой пакет. Карузо, подумавший, что это очередная провокация, категорически отказался его взять. Тогда девушка бросила пакет в его машину. Певец в ужасе выскочил из автомобиля, испугавшись, что в пакете могла быть бомба. Однако оказалось, что в нем в большом футляре лежала золотая ручка с выгравированным его именем. Карузо немедленно собрал в отеле «Савой» небольшую пресс-конференцию и публично извинился за неучтивое поведение.
По окончании лондонских гастролей Карузо с семьей отправился в Италию. Он хотел посмотреть, как продвигаются работы на его вилле «Беллосгуардо». Конец лета Ада провела с детьми в «Ле Панке», а Энрико готовился к гастрольной поездке по Европе. Когда Ада объявила, что и на этот сезон не поедет в Америку, он искренне расстроился.
В это же лето произошло неприметное на первый взгляд событие, которому суждено было сыграть роковую роль в жизни Карузо. Он нанял для Ады шофера. Его звали Чезаре Ромати.
В конце сентября Энрико вместе с его импресарио и другом Эмилем Леднером отправился в Будапешт, где начинались его европейские гастроли. Планировалось 16 выступлений, за каждое из которых тенор должен был получить две тысячи долларов.
Вечером 2 октября 1907 года Энрико вышел на сцену Будапештской оперы в роли Радамеса в «Аиде». Этому спектаклю суждено было стать одним из самых скандальных в его карьере.
Слухи о том, что в город прибудет самый великий тенор мира, привели к тому, что цены на билеты повысили в три раза. Венгерская публика с нетерпением ожидала демонстрации вокального чуда и шла на спектакль как на религиозный праздник, во время которого должно было сойти с небес на землю некое божество. Но Карузо не был чудом. Он был тенором, пускай и незаурядным.
О том, что произошло в тот вечер, нам известно со слов одного молодого репортера, которому, кстати, сделать карьеру журналиста так и не довелось, поскольку вскоре он нашел себя на совсем ином поприще. Имя этого репортера — Имре Кальман.
«Сегодняшний вечер в Опере стал весьма странным, ошеломляющим театральным зрелищем. Великий фаворит, знаменитый мастер, любимец публики — Карузо! — потерпел крах в Пеште! Мы-то думали, что сегодня вечером повторится та сцена из романа „Венгерский набоб“ писателя Йокаи, где он с удивительной силой рисует неистовство вакханального триумфа. Думали, что увидим буйствующее общество — сливки нашей элиты. Но что же получилось на самом деле? Карузо провалился!..
„Карузо провалился“, — говорили люди. И при этом они как-то странно хмыкали, и на губах у них играла застенчивая улыбка, словно они хотели сказать: „Я весьма сожалею о случившемся, я не виноват в этом, но не удивлен, что так произошло. Я это предвидел!“ А мы, пишущие хронику этого безусловно интересного артистического события, мы тоже странно улыбаемся, потому что и сами изготовились изобрести похвальные эпитеты, чтобы затем бросить их к ногам маэстро. И вот отпала надобность в цветистых эпитетах, ибо критика вместо эстетических излияний превратилась в репортаж о происшествиях. Невезение преследовало Карузо весь спектакль, вызывая в памяти образ удачливого игрока, знавшего в жизни столько счастливых дней и вдруг на наших глазах за один вечер проигравшего все свое состояние.
Карузо появился в театре около пяти вечера. Великий артист, привыкший безраздельно властвовать над аудиторией, в этот раз был явно охвачен страхом, было заметно, как он перед своим первым выходом дрожал от переживания. Публика приготовилась с благоговением слушать пение Карузо, в напряженном ожидании люди затаили дыхание. Но вот отзвучала знаменитая ария в до мажоре (романс Радамеса написан Верди в си-бемоль мажоре; Карузо, у которого до явно не было лучшей нотой, вряд ли стал бы транспонировать арию на тон выше; по всей видимости, здесь критик ошибается. — А. Б.), прошел первый акт, дали занавес, а зрители продолжали сидеть все так же тихо, без малейших попыток аплодировать. А жаль, ибо Карузо своим очаровательным пением заслужил аплодисменты.
Уже в первом акте стало очевидным, что он является великим мастером бельканто, тонким знатоком вокала. Карузо обладает непревзойденной техникой дыхания. В его пении нет никаких скачков, никакой шероховатости, музыкальные фразы исполняются с идеальной чистотой. В его пении не найдешь и следа голосового нажима, характерного для итальянских теноров. Он не пользуется грубыми динамическими эффектами, не ищет дешевого успеха в протянутом исполнении отдельных нот.
Возможно, голос Карузо звучит излишне мягко. Даже в те моменты, когда мы хотели бы услышать громовые, грохочущие звуки, он остается все таким же нежным, бархатистым. Создается впечатление одной бесконечно длинной, певучей мелодии, возникают ассоциации с зеркальной поверхностью огромного водного пространства, от долгого любования которым становится в конце концов скучновато. Вероятно, это вызвано отсутствием волны, ибо мощность голоса у Карузо не очень велика. Его форте частенько теряется на фоне звучания хора, наша же публика привыкла к громовому пению, к мощным фортиссимо, заглушить которые не в состоянии даже оркестр из ста инструментов. Разочаровало ее также отсутствие в карузовском вокале тех протяжных, крикливых звуков, которые обычно срывают в нашем театре шквал аплодисментов. Поскольку публика обманулась в своих ожиданиях, она не обратила внимания на все остальное: на ровное пластическое пение, на убедительную и толковую трактовку роли, выдававшие в Карузо не только интеллигентного певца, но и умного актера.
