Моисей Янковский - Шаляпин
Озеро Кабан вытянулось длинным рукавом, в середине сужаясь до крайности. По обе стороны располагались слободы. Легли они по всему долгому краю озера. И оно как бы делилось на два. Ближе к городу, до сужения, именовалось оно Нижним Кабаном, а по мере удаления от города — Дальним. По берегам озера протянулись Старая Татарская и Суконная слободы. Татарская — ближе к Волге, а Суконная на той стороне Кабана. Но если переходить с улочки на улочку, то попадешь сразу, без ощутимых перемен в самую Казань.
Шаляпины живали и в Суконной слободе, и в Татарской. В Татарской был расположен крупный мыловаренный завод братьев Крестовниковых. На всю Россию был он знаменит «казанским» и «мраморным» мылом. Повсюду прошивал мастеровой люд. Но так уже повелось исстари: в Суконной слободе селились русские, а в Старой и Новой Татарских слободах — по преимуществу татары. Зимой на льду устраивались кулачные бои — одна слобода шла стенкой на другую, татары — на русских. Начинали подростки, дальше в бой вступали взрослые. Бились честно, но дело кончалось большой кровью. Пили в округе крепко и отчаянно.
Странно на первый взгляд, что, рассказывая о своем детстве, Шаляпин ни разу не вспоминал Волгу. Ведь Казань стояла на ее берегу. Но фактически в былое время самый город отстоял от Волги на четыре-пять верст. Между большим городом, всеми корнями своими связанным с великой русской рекой, и Волгой пролегал огромный низинный пустырь. Болота, а между ними низкорослый кустарник. Когда весною Волга широко разливалась, вода подходила к городу почти вплотную. Длинная высокая дамба — она же проезжая дорога — соединяла город с пристанями. И так уж повелось: ездить на Волгу сто́ит, а пешком идти — не нарадуешься. Вот почему для слободских ребят Волги как бы и не было. Им хватало огромного озера, к тому же соединенного протоком Булаком с рекой Казанкой, поодаль впадавшей в Волгу. И впервые по-настоящему Федя разглядел Волгу в тот год, когда, спасаясь от нужды, семья решила переселяться в Астрахань. Было тогда юноше уже 16 лет.
Странно, на тот же первый взгляд, что Шаляпин все говорит о Суконной слободе и не поминает Казани, как будто не возле этого города раскинулась слобода. Но и это естественно.
Ничего не стоило от Рыбнорядской улицы, от Рыбной площади пройти дальше к центру города. Тут скоро выйдешь к местам красивым, где расположен университет, где высится городской театр, и дальше к Кремлю, древнему и величественному. А неподалеку Большая Проломная улица, центр казанской торговли, со складами, богатыми магазинами, гостиницами, с неустанной суетой.
Это город, который был населен купечеством, русским и татарским, дворянством, интеллигенцией. Город с широко известными культурными традициями, с противоречиями национального и социального порядка.
Но Казань словно бы тянулась к реке Казанке и жила, отвернувшись от озера Кабан, обросшего слободами, не только Суконной и Старой Татарской, но многими другими — Плетеневской, Николаевской, Архангельской, Новой Татарской…
Целиком завися от рядом раскинувшегося большого города, слободы жили замкнуто в своем быту, не ощущавшем движения времени, основанном на прямом переплетении строя жизни окраинной слободы и рядом разбросанных деревень. Ведь вот и деревня Амётово вплотную подошла к Суконной слободе, многие, проживавшие в ней, шли на заработки в город.
Так уж получилось, что здесь, в Суконной слободе, все текло по-своему и вовсе не походило на жизнь города, который отделялся от слободы, быть может, всего одной улицей…
Измученный бедностью Иван Яковлевич все-таки задумывался о судьбе старшего сына. Для начала он отдал его в подготовительную школу Ведерниковой. Там мальчик очень быстро научился грамоте и письму. Далее — перешел в приходское училище, но в нем задержался недолго — перестал ходить на занятия, и его исключили. В сущности, ему было не до учения, а следить за ним… Как тут уследишь, когда нужда подстерегала семью на каждом шагу?
Недолго проучился в ремесленном училище в заштатном городке Арске, неподалеку от Казани, но захворала мать, — мальчика вызвали домой. Он так в Арске ничему и не научился. И все-таки, после разных мытарств сумел закончить курс в шестом городском приходском училище, расположенном в Суконной слободе. Это все, что Шаляпину довелось получить по части образования.
Свидетельство об окончании Федору вручили 5 сентября 1885 года. Ему исполнилось к тому времени 12 лет, 7 месяцев и 4 дня. Следовало бы продолжить занятия в гимназии, но больше об учении не могло быть и речи: двенадцатилетним мальчиком он вступил в жизнь.
Бедность семьи вынуждала отца приспособить сына к какому-нибудь делу. И Федор начал жизнь так, как начинали почти все его сверстники в слободе.
Детей здесь с малолетства приучали к какому-нибудь ремеслу и требовали, чтобы учение быстро давало плоды: ведь нищенский бюджет нуждался в подкреплении, хоть копеечном. Вот почему между занятиями в разных школах мальчика отправляли то к одному, то к другому мастеровому человеку в ученики.
Для начала его пристроили к крестному отцу, сапожнику Тонкову.
«Я и раньте бывал у Тонкова, ходил в гости к нему с моим отцом и матерью. Мне очень нравилось у крестного. В мастерской стоял стеклянный шкаф, и в нем на полках были аккуратно разложены сапожные колодки, кожи. Запах кожи очень привлекал меня, а колодками хотелось играть. И все было весьма занятно. А особенно нравилась мне жена Тонкова. Каждый раз, когда я приходил, она угощала меня орехами и мятными пряниками. Голос у нее был ласковый, мягкий и странно сливался для меня с запахом пряников; она говорит, а я смотрю в рот ей, и кажется, что она не словами говорит, а душистыми пряниками […].
Я пошел в сапожники охотно, будучи уверен, что это лучше, чем учить таблицу умножения да еще не только по порядку, а и вразбивку. А тут еще мать сшила мне два фартука с нагрудниками!»
Было мальчику в ту пору всего девять лет. Стал он учиться, как сучить дратву, набивать набойки. Оказался смышленым. Многие годы спустя, находясь на гастролях в Южной Америке, он пытался научить заграничного сапожника искусству сучения дратвы «по-русски». Пробыл он, однако, у Тонкова недолго: заболел скарлатиной и очутился в больнице. Именно в те дни от той же болезни умерли его маленькие брат и сестра.
Затем Федю отдали в учение другому сапожнику (отец боялся, что у крестного многому не научишься, — будет он мальчика жалеть и как следует с него не взыскивать). У сапожника Андреева пришлось круто. Работа с раннего утра до сумерек, а под праздники — до полуночи. Делать приходилось многое: набойки набивать, полы мыть, самовары ставить, на базар с хозяйкой ходить. Доставалось частенько от хозяина и от взрослых мастеров. При этом били крепко, беспощадно.
«Но здесь я научился сносно работать и даже начал сам делать по праздникам небольшие починки: набивал набойку на стоптанный каблук, накладывал заплаты […].
Хозяин кормил недурно, но мне очень часто не хватало времени для того, чтобы поесть досыта.
А тут еще был очень неудачный порядок: щи подавались в общей миске, и все должны были сначала хлебать пустые щи, а потом, когда дневальный мастер ударял по краю миски ложкой, можно было таскать и мясо. Само собою разумеется, что следовало торопиться, доставать куски покрупнее и почаще. Ну, а когда большие замечали, что быстро жуешь куски или глотаешь их недожеванными, дневальный мастер ударял по лбу ложкой:
— Не торопись, стерва!
Умелый человек и деревянной ложкой может посадить на лбу солидный желвак!»
Федору пришлось изобрести немало хитростей, прежде чем отец согласился забрать его от Андреева.
Учился он потом у токаря. Но и здесь толку не получилось.
От всех попыток изучить какое-либо мастерство в памяти только оставалось, что били его, что недоедал он каждый день, что видел кругом людей, озверевших от работы, нужды, водки, темноты и безнадежности.
Отец сообразил, должно быть, что из сына мастерового не выйдет, что нужно для него искать иное дело. Придя к такому решению, он поместил Федю в городское училище, чтобы тот покрепче грамоте научился.
Так текло детство. Вынести пришлось немало. Федор, к счастью, отличался завидным здоровьем. Высокий, физически крепкий, но постоянно голодный, он мог многое вытерпеть. Как бы сложилась его судьба, если бы не открылось у этого мальчика нечто такое, что определило его путь в жизни?
Когда Федор окончил шестое городское училище, Иван Яковлевич рассудил, что образование сына завершено, и если мастерового, как видно, из него не получится, то следует пустить его по иной стезе. Сделать его писарем, благо почерком тот пошел в отца.
Так наступила новая полоса в жизни мальчика. Теперь его стали обучать не ремеслу, а готовить из него канцеляриста. Отец устроил его писцом вначале в уездную земскую управу, затем в частную ссудную казну (проще говоря, к ростовщику), далее — в судебную палату. Нигде мальчик на службе долго не задерживался. Писарское дело было ему явно не по нутру. А из судебной палаты его выгнали после того, как он на улице потерял служебные бумаги. И в наказание — дома новые побои, но мальчик уже готов был сопротивляться отцу, в обиду себя он давать не желал.
