Виталий Дмитриевский - Шаляпин
Труппа ехала ненадолго — максимум на сезон. Однако судьба распорядилась по-своему — в России Иоле суждено прожить почти 70 лет…
Волга поразила Иолу бескрайними просторами. Переправились на пароме вместе с шумной толпой крестьян, грузчиков, торговцев, возниц с запряженными в ломовые телеги и экипажи лошадьми, с коровами и козами. Пошли искать театр. На площади очаровательных итальянок встретил высокий молодой блондин. Он шел, размахивая шляпой и широко улыбаясь.
— Федор Шаляпин, — представился он приятным грудным голосом.
Итальянкам было трудно запомнить непривычную фамилию, и они стали называть его «иль-бассо» (бас).
Федор сразу выделил среди итальянских артисток Иолу, танцевала она изумительно, лучше всех виденных им балерин императорских театров, но была грустной, печальной. Видимо, ей было одиноко в России. «Она рассказывала мне о своей прекрасной родине, о цветах. Конечно, я скорее чувствовал смысл ее речей, не понимая языка».
Для печали у Иолы были основания. Репетиции в театре Мамонтова не заладились. В «Жизни за царя» танцовщицы разошлись с оркестром, смешались. Виноват был балетмейстер, но всё свалили на артисток, балеринам без обиняков посоветовали вернуться туда, откуда приехали. Иола оскорбилась — под сомнение поставлена ее репутация! Она потребовала объяснений, в результате чего пригласили нового балетмейстера… На спектакле профессиональный престиж был восстановлен — краковяк и мазурка в «Жизни за царя» исполнены с блеском!
…На одной из репетиций Федор заметил: Иолы нет.
— В чем дело? — спросил он ее подругу.
Та знаками объяснила: Иола больна.
— Доктора! — закричал Федор. — Немедленно доктора!
Врача нашли здесь же, среди артистов, он тут же отправился с визитом к Иоле, а следом явился и Федор: в салфетке, завязанной узелком, он принес лекарство — кастрюлю с куриным бульоном.
После болезни Иолы Федор взял на себя заботу и о ее подруге, перевез обеих в дом, где сам снимал комнату, как мог, развлекал их, рассказывал истории из своей кочевой жизни и даже научил криками подзывать извозчика.
Савва Иванович пригласил Иолу на генеральный прогон «Евгения Онегина». Сюжет представления девушке не был известен, и Мамонтов по ходу действия пояснял ей суть событий. Когда на сцену вышел Федор в генеральском мундире Гремина, Савва Иванович восхищенно сказал:
— Посмотрите на этого мальчика — он сам не знает, кто он!
Тем временем Шаляпин — Гремин взял под руку Онегина и, неторопливо беседуя с ним, прохаживался по сцене. В какой-то момент Иоле почудилось, что со сцены прозвучала ее фамилия! Вокруг засмеялись — в знаменитой арии «Любви все возрасты покорны» «старый генерал» допустил «отсебятину»:
Онегин, я клянусь на шпаге,
Безумно я люблю Торнаги.
Тоскливо жизнь моя текла,
Она явилась и зажгла…
Мамонтов нагнулся к Иоле и прошептал по-итальянски:
— Ну, поздравляю вас, Иолочка! Ведь Феденька объяснился вам в любви!
А вскоре Федор подарил балерине маленький альбом в тисненом кожаном переплете и на одной из страничек написал:
Дитя, в объятиях твоих
Воскресну к новой жизни я!!.
Да, Иоле, я люблю тебя!
И ты моя, всю жизнь моя.
Пусть Бог с лазурного чертога
Придет с тобой нас разлучить,
Восстану я и против Бога,
Чтобы тебя не уступить.
И что мне Бог? Его не знаю —
В тебе святое для меня.
Тебя одну я обожаю
Во всем пространстве бытия.
Стихи, конечно, наивные, подражательные, но что за беда! Ведь писал их не поэт, а влюбленный! Молоденькая итальянка плохо понимала по-русски, она не могла оценить художественные достоинства лирического объяснения, но в искренности и вдохновенности порыва не усомнилась.
Гастроли подходили к концу. Федор чувствовал себя триумфатором! Даже в коротком летнем сезоне в Нижнем Новгороде со всей очевидностью был заметен его творческий рост. Он спел Мельника в «Русалке», Гудала в «Демоне», партию Старого еврея в «Самсоне и Далиле», Гремина в «Евгении Онегине». Критика увидела в Шаляпине талантливого и перспективного артиста.
…Как-то, прогуливаясь с Федором, Савва Иванович предложил ему перейти в Частную оперу. Однако уход из Мариинского театра грозил большой неустойкой. К тому же в новом сезоне Шаляпину обещали новые партии: Э. Ф. Направник обсуждал с ним возможность постановки «Мефистофеля» А. Бойто, говорили и об Олоферне в «Юдифи» А. Серова. Медленно, но все же необратимо Шаляпин завоевывал положение на императорской сцене. Это трезвое соображение мешало ему сразу принять лестное предложение Мамонтова…
Частная опера вернулась в Москву, Шаляпин — в Петербург. Но теперь Москва неудержимо влечет его. А тут еще высокомерный поучающий выпад в газете «Новое время»: «Шаляпин не овладел ролью князя (артист пел Владимира Красное Солнышко в „Рогнеде“ А. Серова. — В. Д.), он не дает ей рельефа, у него даже жесты не отвечают, как должно, сцене и нередко прямо противоречат ее требованиям, то опаздывая, то уходя вперед».
Перед самым открытием сезона, августовским днем, на углу Невского и Садовой встретились две извозчичьи пролетки. Седоки обрадовались встрече: они не виделись с весны.
— Знаешь, я думаю уйти с императорской сцены! — крикнул Шаляпин Юрьеву, воспользовавшись короткой остановкой, и в ответ на предостережение друга добавил: — Конечно, вопрос нелегкий… много есть обстоятельств. Загляни сегодня вечером ко мне, поговорим!
Друзья увиделись, Юрьев выслушал рассказ о нижегородских гастролях и понял: Шаляпин прав, лучших условий для творчества, чем у Мамонтова, ему не найти.
— Помимо всего, я там, у Мамонтова, влюбился в балерину, — признался Федор. — Понимаешь? В итальянку… Такую рыжую… Ну, посуди: она там будет, у Мамонтова, а я здесь!.. А?
На такой довод возразить было нечего…
В Москве тоже готовились к открытию сезона. Итальянских танцовщиц Мамонтов вернул в Милан — всех, кроме одной, Торнаги. С объятиями и слезами рассталась Иола с подругами. Но поддаваться тоске недосуг: Мамонтов занимает Иолу в каждом спектакле и, кроме того, наделив «чрезвычайными» полномочиями, отправляет в Петербург.
— Вы одна можете привезти нам Шаляпина, — напутствовал Мамонтов балерину, репетируя с ней перед отъездом на вокзал необходимые русские фразы.
Петербург встретил Иолу серым туманным утром. Извозчик подвез ее к мрачному дому 107 на набережной Екатерининского канала. Молодая итальянка вошла в полутемный двор, по черному ходу поднялась на третий этаж, постучала в массивную дверь. Открыла кухарка.
— Федор Иванович почивают, — объявила она, затем, оставив Иолу на кухне, пошла будить квартиранта.
Наконец вышел заспанный Федор и изумился появлению очаровательной гостьи. Немедленно ответить на приглашение Мамонтова? Бросить императорскую сцену, Петербург, друзей — Дальского, Юрьева, Андреева…
— А вы, Иолочка, уезжаете?
— Нет, я остаюсь на зимний сезон.
Федор не скрыл своей радости, обещал приехать — посмотреть спектакли. На том и расстались, но совсем ненадолго. Поразмышляв два дня, Шаляпин сильно затосковал и — оказался в Москве. А последний день в Мариинском театре запечатлен в стихотворном экспромте артиста:
Прощай, уборная моя,
Прощай, тебя покину я.
Пройдут года, все будет так:
Софа все та же, те же рожки,
Те ж режиссеры чудаки.
Все та же зависть, сплетни, ложь
И скудоумие все то ж.
Певцов бездарных дикий вой
И заслуженных старцев строй.
Портной Андрюшка, страж Семен
И тенора иных племен;
Оркестр блестящий, стройный хор,
Для роль не знающих — суфлер,
Чиновников мундиров ряд
И грязных лестниц дым и смрад —
Все это покидаю я.
Прощай, уборная моя…
Глава 3
СНОВА МОСКВА
В Москве рубежа столетий ломался привычный, веками сложившийся уклад. Старое причудливо переплеталось с новым. Днем толпы людей, как многие годы, стекались к Охотному ряду и Кузнецкому Мосту — здесь шла торговля всем, что можно было купить или продать. Броские витрины богатых лавок привлекали солидную публику; бойкие разносчики, торговцы с лотков сами спешили за покупателями, на разные голоса расхваливая товар, извозчики зычными голосами требовали уступить дорогу, тут же околоточный тянул за шиворот мелкого карманника.
