Пит Бест - Джон Леннон, Битлз и... я
Пола все еще пытались достать, когда меня уже вытащили из постели и бросили на пол.
Леннон приподнял голову наполовину во сне и сонным голосом осведомился о том, «что происходит», а затем снова упал в объятия Морфея.
Тони Шеридан дрыгал ногами, но продолжал спать.
— Одевайтесь! — проворчал один из фараонов, на вид — настоящая горилла.
В ту безденежную пору пижамы были роскошью, которую БИТЛЗ не могли себе позволить — все мы спали в одних трусах.
— Одевайтесь! — завопил он опять.
В нетерпении двое полицейских подталкивали нас, пока мы пытались натянуть джинсы. Мы все еще старались нащупать ногами наши ковбойские сапоги, а они уже толкали нас к лестнице.
Теперь было начало декабря, и зимнее утро обдавало леденящим холодом, пока фараоны запихивали нас в полицейскую машину, стоявшую у тротуара. Что предстояло нам с Полом (то, что Джону ничего не предстояло, было очевидно) — вот вопрос, который звенел у нас в головах похоронным звоном. Мы начали протестовать, жаловаться на холод и просить дать нам время, чтобы собрать немного теплой одежды. Скрипя сердце полицейские позволили нам взять кое-что из вещей для более успешной борьбы со смертельным морозом и сунуть в карманы какую-то мелочь. Потом нас опять, как убойный скот, загрузили в машину, и немедля отвезли прямиком в полицейское отделение на Репербане.
Нас грубо втолкнули внутрь и бросили на скамейку, на которой мы изнывали больше получаса в тишине, прерываемой лишь сварливыми замечаниями, в частности, все время повторявшимся «инцидент в „Бамби Кино“». Мы с Полом решили прикинуться глухими и наивными. Не мог же, в самом деле, загоревшийся кусок старой обивки перерасти в «инцидент».
Наконец, один из полицейских комиссариата, с виду чином повыше, чем другие, отвел нас в совершенно пустое помещение, огражденное решеткой и освещенное одной-единственной голой лампочкой. Больше часа он нам вкручивал мозги, приставая с расспросами насчет «инцидента в „Бамби Кино“». Может быть, допрос не длился бы так долго, если бы комиссар лучше знал английский. Впрочем, из всего сказанного явствовало одно: он был убежден в нашей виновности.
— Я обвиняю вас в том, что вы спровоцировали инцидент в кинотеатре, — заключил он, добавив, что истцом является некто Бруно Кошмайдер: это нас не слишком удивило. Но первоначальное спокойствие мгновенно было утрачено. И Пол, и я, оба мы начали дергаться, когда поняли всю серьезность ситуации. Нужно было найти какой-нибудь выход; в конце концов, мы не являлись германскими гражданами, и они не имели права так поступать с нами. У нас оставался единственный шанс.
— Можем мы позвонить британскому консулу? — спросил я.
— Не можете, — отрезал офицер.
Несмотря на квазиарктический холод, мы были все в испарине, когда пришел полицейский врач. Он устроил нам небольшой осмотр с раздеванием до пояса и заставил несколько раз кашлянуть. Потом мы были официально обвинены в совершении преступления, после чего офицер несколько обнадежил нас, объявив, что процедура окончена и мы можем идти.
Снова появились люди в штатском и опять затолкали нас в полицейскую машину. «А! Тем лучше, — думали мы, — наконец-то мы приедем к себе, в наши теплые постельки, и сможем наконец выспаться». Однако мы утешались недолго.
— Ведь мы едем не к «Топ Тену»! — вскричал Пол, опомнившись и разглядывая непривычный пейзаж, проплывавший за окном. И точно, мы направлялись к центральной гамбургской тюрьме, с ее высокими кирпичными стенами и двойными железными воротами.
Ворота распахнулись, и, когда машина въехала, захлопнулись за ней с мрачным металлическим скрежетом, говорившим нам о том, что теперь мы отрезаны от цивилизации.
«Получив» нас, — по другому не скажешь! — они сняли с нас куртки и пояса: это чтобы мы не могли покончить с собой. Затем, зажав с двух сторон, они силой повели нас по темным коридорам мимо зловещих зарешеченных камер, в которых сидели люди в полосатых пижамах.
Наконец нас привели в одну из камер третьего этажа, вся меблировка которой состояла из двухместных нар. Не считая двери, там было всего одно-единственное отверстие, а именно зарешеченное окошко на высоте трех метров от пола, пропускавшее с улицы ледяной воздух. Дверь за нами захлопнулась, и нас оставили одних.
Мы с Полом были совершенно раздавлены. Вероятно, это был конец. Тюряга! Если у БИТЛЗ и было какое-то будущее, то теперь оно представлялось нам в самых мрачных красках. Мы были в полном отчаяньи; совершенно измочаленные, мы повалились на койки. Но ни о каком сне, который позволил бы нам отдохнуть и забыть о действительности, не могло быть и речи. Дверь распахнулась, и появился тюремный охранник, сжимая пистолет:
— Не ложиться на кушетки! — приказал он хмуро. — Оставаться сидеть, — продолжал он, делая жест рукой. — Ноги — на землю! Руки — по сторонам кроватей!..
Мы сделали, как он сказал, и он ушел, снова нас заперев. Так мы и остались сидеть, как два идиота, в полном молчании и без всякой надежды.
Приблизительно через час, когда у нас затекли конечности от неподвижного сидения, и скука нас одолела, мы догадались забраться на верхнюю койку и выглянуть из окна. Внизу, во дворе, арестанты ходили по кругу: кругом и кругом; мы наблюдали за этим без всякого энтузиазма. Может быть, мы присоединимся к ним в недалеком будущем…
Мы были заперты уже почти три часа, когда ключ в замке повернулся, и мы снова увидели двух горилл, так нагло прервавших наш сон в «Топ Тене». Нас снова грубо проволокли к тюремному входу, где нам возвратили куртки и пояса и еще раз бесцеремонно засунули в полицейскую машину.
По дороге мы поняли, что опять едем не в «Топ Тен». Нас везли в аэропорт.
— Зачем? — спрашивали мы оба, но никто не пожелал отвечать на наши вопросы.
Только по прибытии в зал аэропорта одна из горилл заговорила:
— Вы возвращаетесь в Англию, — было объявлено, в то время как пассажиры разглядывали двух огородных чучел, явно нуждающихся в бритье и конвоируемых малопривлекательными молодцами милитаристского вида.
— Но ведь у нас нет паспортов, нет вещей, нет денег — только мелочь, — запротестовали мы.
Но они были всецело поглощены административными формальностями. Пока мы набирались горького опыта первого тюремного заключения, они вернулись в «Топ Тен», собрали наши вещи, достали паспорта, короче, запаслись всем необходимым. Это была демонстрация силы, которую Германия решила применить к людям, сочтенным ею нежелательными персонами.
— Вы возвращаетесь к себе на средства германского правительства, — сказала одна из горилл самодовольно, — и вы никогда больше не сможете вернуться в Германию!
В этот момент Пол неожиданно бросился к телефонной кабине, оторвавшись от нашего эскорта. Я ринулся следом и втиснулся в кабину между ним и дверью, решительно оставив наших горилл жестикулировать снаружи. Они злились все больше и больше, привлекая взгляды начавшей собираться толпы любопытных. МакКартни нашел в кармане достаточно монет, чтобы дозвониться до британского консула и лихорадочно выложить ему всю нашу историю. Но консул как нельзя более задушевно ему объяснил, что не может помочь в настоящий момент, и что лучшее, что мы можем сделать, — это вернуться в Англию, как того хотят немцы, и подавать жалобу уже оттуда.
Гориллам наконец удалось открыть дверь и вытащить нас из кабины. Пол даже не успел повесить трубку, и она осталась болтаться на проводе. Они волокли нас насильно аж до взлетной полосы, а один из них сопровождал нас до трапа самолета. Стюардесса стала проверять документы, и ей были вручены наши паспорта.
Мы плюхнулись на свои места, как два измученных преступника, — на некоторых пассажиров мы явно произвели именно такое впечатление. Хотя мелькнул все же один солнечный луч среди всех этих черных дел: нам принесли еду, так что мы могли немного утолить голод, терзавший нас после сегодняшних испытаний.
Была уже вторая половина дня, когда самолет приземлился в аэропорту Хитроу. Нам вернули паспорта, и мы прошли таможню без всяких осложнений — действительно без всяких, то есть с пустыми руками, потому что почти весь наш багаж по-прежнему находился в «Топ Тене», в Гамбурге. В карманах у нас оказалось что-то около 15 шиллингов в пересчете — нам пришлось менять в банке аэропорта немецкие пфенниги.
Автобус аэрокомпании довез нас до конечной остановки в Вест-Лондоне, а оттуда мы добирались своим ходом до Юстонского вокзала, практически без гроша в кармане, между тем уже начинали сгущаться сумерки. Оттуда мы позвонили домой: Пол — отцу, а я — Мо. Они выслушали трагический рассказ о нашей депортации и поспешили прислать телеграфный перевод в почтовое бюро Юстона, чтобы мы могли купить билеты до Ливерпуля. Перевод пришел спустя довольно много времени, и мы истратили все оставшиеся деньги на чай и кофе в привокзальном буфете. В конце концов нам удалось успеть на последний ливерпульский поезд — тот, что идет со всеми остановками; на станцию Лайм Стрит[11] он прибыл около двух часов ночи, испустив последний вздох. Изнуренные и дрожащие от холода, едва способные говорить, Пол и я, оба взяли такси, рассчитывая, что родители за него заплатят, и отправились по домам.
