Мик Уолл - Когда титаны ступали по Земле: биография Led Zeppelin[When Giants Walked the Earth: A Biography of Led Zeppelin]
К тому времени, как я познакомился с Питером в середине девяностых за разговорами о написании его официальной биографии, он изменился практически до неузнаваемости. Конечно, он стал старше, чем его помнили по клипам из фильма и отрывкам из музыкальной прессы, но главным было то, что он потерял вес. Он выглядел как некий суровый, но честный бизнесмен — торговец антиквариатом, например, — но определенно не как человек, который не понаслышке был знаком с менеджментом рок–н–ролла в самом его расцвете. У него были проблемы с сердцем, но он по–прежнему курил, как паровоз, хотя и полюбил долгие прогулки по набережной Истборна. И он все еще умел рассмешить любого. К тому времени он продал Horselunges и купил себе «холостяцкую квартиру» в Истборне, принявшись за восстановление собственной коллекции светильников от Tiffany и стекла William Morris — эти страсти были заброшены, как только в семидесятых кокаин одержал над ним верх. В какой–то момент его даже пригласили войти в состав городского магистрата. Он отклонил предложение, так как «это не бы украсило мое резюме», как он сказал, усмехнувшись. Он также подружился с эксцентричным местным аристократом Лордом Джоном Гульдом, который разделял страсть Гранта к американским винтажным машинам. Гульд периодически сдавал один из своих автомобилей в аренду — как утверждают, тот, что некогда принадлежал Алю Капоне, имевший на переднем пассажирском сиденье специальный отсек для пистолета–пулемета Томпсона, — для проведения местных свадеб и не раз сам выступал шофером молодоженов, а Джи исполнял роль его ассистента. Вряд ли новобрачные знали, что человек, распахивавший перед ними дверь автомобиля, когда–то был самым могущественным и внушающим ужас менеджером мирового рока.
На его взгляд, все представление Live Aid было «и правда несколько провальным. Оно было столь явно неотрепетированным, слепленным впопыхах, что я не мог понять его смысла. Либо выступайте как положено, либо не выступайте вовсе». Еще менее лестно он отозвался о следующем кратком воссоединении группы в 1988 году, когда они выступили вживую в Нью — Йорке, а также на телевидении в ознаменование сорокового юбилея Atlantic Records — в этот раз за ударными был двадцатидвухлетний Джейсон Бонэм. Но тогда все согласились, что представление было, как выразился Грант, «хаотично», — хотя причины для этого были совершенно иными, чем в случае с Live Aid, группа, очевидно, ответила на приглашение своего бывшего лейбла появиться и сыграть на вечеринке, выступив еще более неудачно, чем тремя годами ранее в Филадельфии: в частности, Джимми пребывал в дурном настроении и играл впечатляюще плохо. Но что «по–настоящему расстроило» Гранта — так это тот факт, что его не пригласили на юбилей. Конечно, Ахмет Эртегун — однажды сказавший Питеру, что тот «слишком долго скорбит» по Джону Бонэму — был бы рад увидеть своего давнего оппонента. Но руководитель лондонского отделения лейбла Фил Карсон сказал ему, что Джи болен и не сможет присутствовать на мероприятии. Вероятно, это было правдой, но, как заметил Грант: «Может, я бы и не пошел туда, но ведь не в этом дело».
С Джимми Пейджем я встретился впервые в начале 1988 года, спустя семь лет после официального объявления о распаде Led Zeppelin. Его новая звукозаписывающая компания Geffen пригласила меня снять серию интервью с ним для поддержки продвижения его первого сольного альбома Outrider. Мы встретились в недавно приобретенной им студии Sol в Кукхэме, в Беркшире. Будучи знакомым с легендой, я не знал, чего ожидать от реальности, но человек, пришедший на встречу со мной, оказался настроен дружелюбно, говорил спокойно и был рад помочь мне любым возможным способом. За последовавшие несколько недель совместной работы мы узнали друг друга. На удивление словоохотливый, всегда очень радушный, казавшийся мне несколько одиноким и даже оторванным от реальной жизни, он задавал мне практически столько же вопросов, сколько я задавал ему, интересуясь, кто есть кто на рок–сцене и что там происходит. Он даже вызвался прийти в качестве гостя на еженедельное телевизионное шоу, которое я вел на Sky TV. Насколько я могу судить, это было его первым появлением на телеэкране, и оно совпало с моим тридцатым днем рождения, а потому он появился на утренней съемке с большими упаковками пива и льда, даже несмотря на то, что в то время по большей части предпочитал безалкогольные напитки.
Однажды он пригласил меня в Олд — Милл-Хаус — тот самый дом, в котором умер Джон Бонэм, — и провел мне экскурсию по нему. Там были его мать, милая улыбчивая старушка с белыми волосами и веселым нравом, его прелестная и тоже очень улыбчивая молодая жена, американка Патрисия, кормившая их маленького сына Патрика. Там стоял его музыкальный автомат, висели интересные постеры и россыпь золотых и платиновых дисков и… «Нравится ли вам такое?» — спросил он, нажав на кнопку на панели, расположенной на подлокотнике дивана. Стена напротив дивана отодвинулась, открыв позади себя другую стену, на которой висели три или четыре больших написанных маслом картины. «Что думаете?» — спросил он. Я смотрел на них, не зная, что и подумать. Мой лучший друг был учителем искусства, а старая подружка изучала искусство в университете. Я чувствовал, что не так уж много знал о предмете. Я подошел поближе и рассмотрел картины. Жирные разноцветные пятна масла на темных, мрачных холстах изображали тела, скрученные в муках, словно в аду. Похоже на Иеронимуса Босха, но гораздо менее ясно, более пылко и бесконтрольно. Воможно, как Гойя в период сумасшествия — только еще более безумно. «Странные, — сказал я. — Тяжелые…» Я повернулся к нему, ожидая услышать какое–нибудь объяснение, но он просто стоял, молчаливо улыбаясь. Затем он наклонился, нажал другую кнопку на диванном подлокотнике, и картины снова исчезли, как только внешняя стена заняла свое место. Мне показалось, что я провалил некий тест. «Пойдемте на улицу, — сказал он. — Я покажу вам реку…»
В другой раз он наклонился и показал мне кольцо на своем пальце. «Что вы о нем думаете?» — спросил он. Кольцо представляло собой змею, глотающую собственный хвост. Догадываясь об оккультном значении такой вещи, я просто улыбнулся и произнес какой–то бессмысленный комплимент. В те дни мне следовало бы выяснить, что изображение змеи, пожирающей саму себя, прослеживается вплоть до Книги Бытия и во всех традиционных религиях является символом, синонимичным «злу», а также что змея, поедающая собственный хвост, встречается в разных воплощениях во многих культурах, обозначая круг жизни. И что в оккультной традиции змея изначально была ангелом по имени Серпент [СНОСКА: Serpent (лат.) — змея. — Прим. пер.], имевшим руки, голову и ноги, но поплатившимся ими за искушение Евы, и, оставаясь бессмертным, обреченным страдать от боли, рождаясь и умирая, или, как запечатлено, поедая свой хвост…
Но я этого не знал, а потому вновь почувствовал, что ответил, будучи недостаточно осведомленным. Разговор вскоре вернулся к более прозаическим темам — а именно, к моему интересу к истории Led Zeppelin: как это было и что это значило. Вообще–то я не ожидал, что он ответит хоть сколько–нибудь развернуто, но, к моему удивлению, он, казалось, очень хотел поговорить. Он не хотел углубляться в «грязные подробности», как он сам выразился, но по–прежнему был «безмерно горд всем, чего [они] достигли». А потом всплыл другой вопрос. «Рассматриваете ли вы возможность когда–нибудь воссоединить группу, Джимми? — спросил я его однажды так невинно, как только мог. — Может, только для одного альбома или нескольких концертов?» Он посмотрел на меня и покачал головой, как снисходительный отец особенно непоседливого ребенка. «Вы полагаете, я не думал об этом?» Я пребывал в недоумении. Чего же тогда он ждет? Он недовольно сказал: «Роберт занимается довольно успешной сольной карьерой, так что — кто знает?» Однако шли годы, а все тот же старый вопрос всплывал всякий раз, когда мы встречались, и каждый раз ответ на него был одинаковым. Как сказал Джимми во время нашего интервью для Radio 1, которое я брал за кулисами фестиваля Monsters of Rock 1990 года прямо перед его выходом на сцену для джема с Aerosmith: «Спросите Роберта». Слушая сейчас запись этого интервью, на заднем фоне можно различить, как отреагировало на эти слова его окружение. «Разве не так? — настаивает Джимми поверх гогота. — Понимаете, я бы рад, мне нравится играть ту музыку. Она часть меня, огромная часть, и мне нравится исполнять ее. Но понимаете…»
Я все понимал. Или, по крайней мере, картина начала вырисовываться у меня перед глазами.
Пропасть, которая пролегла теперь между Джимми Пейджем и Робертом Плантом, впервые открылась всему миру на катастрофическом юбилейном концерте Atlantic, когда Плант, как теперь широко известно, отказался петь ‘Stairway to Heaven’, позже под огромным давлением изменив свое решение. Его отказ продемонстрировал ту духовную борьбу, что с годами разразилась между авторами песни. Во время тура в поддержку альбома Outrider, состоявшегося за год до этого, Джимми заканчивал каждый концерт инструментальной версией ‘Stairway to Heaven’, которую в отсутствие Роберта («Единственного певца, с которым я когда–либо сыграю ее») неизменно и довольно трогательно исполняли зрители — и пели для него так нежно, словно сами написали ее слова. Плант, проведший восьмидесятые в попытках откреститься от собственного старого имиджа самопровозглашенного «золотого бога», все менее желал, чтобы его имя ассоциировали с этой песней и всем подобным, чтобы представлять пост–панк. Когда вечером накануне концерта Atlantic он позвонил Пейджу и сказал, что не хочет исполнять ее на предстоящем шоу, у обеих сторон это вызвало негодование и горечь.
