Генри Джеймс - Бостонцы
– Все места в Холле проданы. Ожидается аншлаг. Вот что происходит, когда бостонская публика заражена идеей! – воскликнул он.
Рэнсом хотел как можно скорее убраться подальше, и чтобы облегчить своё освобождение, уже стоя на пороге, сказал миссис Луне лукаво:
– Лучше вам прийти сегодня.
– Я не бостонская публика – мне плевать на идею! – ответила она.
– Хотите сказать, что вы не идёте сегодня? – воскликнул мистер Пардон, с широко распахнутыми глазами похлопывая по своей сумке. – Неужели вы не считаете её гениальной?
Миссис Луна была на грани. Разочарование от того, что Рэнсом ускользал от неё, занятый мыслями о Верене, оставляя её наедине с этим чудовищным газетчиком, пребывание которого здесь делало немыслимым любой эмоциональный бунт. Разочарование от того, что она видела, что все вокруг насмехаются над ней, и никто не способен поддержать её, было так сильно, что она потеряла голову, и необдуманные слова сорвались с её уст:
– Нет, напротив. Я считаю её грубой идиоткой!
– О, мадам, я никогда не позволю себе напечатать это! – опуская входную портьеру за собой, Рэнсом ещё слышал эти укоризненные причитания.
Глава 41
Следующие два часа он бродил по Бостону, не разбирая дороги, уверенный в том, что не желает возвращаться в отель, чувствуя себя неспособным съесть свой ужин или дать отдых измученным ногам. Он блуждал в том же отчаянном порыве, страстном и одновременно бесцельном, как много дней назад в Нью-Йорке, и думал, что его тревоги и сомнения должны развеяться. Сейчас они навалились на него с невиданной силой. Ранняя тьма второй половины ноября уже сгустилась, но вечер был приятным, и на освещённых улицах царило оживление, свойственное началу зимы. Витрины магазинов мерцали сквозь подёрнутые морозным узором стёкла. Прохожие сновали по тротуарам. Колокольчики трамваев звенели в холодном воздухе. Мальчишки выкрикивали заголовки вечерних газет. Освещённые вестибюли театров с цветными плакатами и фотографиями актрис, соблазнительно выставляли напоказ свои вращающиеся двери, обитые красной кожей или сукном с вкраплениями крошечных медных гвоздей. Сквозь огромные прямоугольники стекол видны были интерьеры отелей – мощеные мрамором вестибюли и колонны, белые от электрического света, и жители Запада, вытянувшие свои ноги на мягких диванах. За конторками, заваленными романами и стопками периодики в мягких обложках, маленькие мальчики с взрослыми лицами показывали расписания театров и предлагали либретто. Когда время от времени Рэнсом останавливался на углу, решая, куда идти дальше, он поднимал голову вверх и видел звёзды, яркие и такие близкие, льющие свой свет на город. Бостон казался большим и полным ночной жизни, бодрым и готовым к вечеру удовольствий.
Он снова и снова проходил мимо Мьюзик Холла и повсюду видел афиши предстоящего действа, которые глазели на пешеходов на всём протяжении аллеи в конце Скул Стрит. Всё вокруг казалось полным ожидания и зловещим. Люди ещё не начали входить, но здание, освещённое и открытое, уже было готово, и времени оставалось мало. Так казалось Рэнсому, и в то же время он неистово желал, чтобы решающий момент был позади. Всё, что окружало его, казалось, воплотилось в мысли, с которой трепетала его душа: это был вопрос – может ли ещё он помешать этому прыжку в бездну. Ему казалось, что весь Бостон собирается услышать её, или, по крайней мере, каждый, кого он видел на улице. В этой мысли было что-то возбуждающее и вдохновляющее. Вот он вырывает её из рук необъятной толпы – это видение мгновенно овладело им, заставило его шагать сквозь массы людей, которые скоро будут бороться за неё. Было ещё не поздно, и он чувствовал себя достаточно сильным. Даже когда она будет стоять перед тысячами устремлённых на неё глаз, ничего не будет потеряно. Он ещё утром приобрёл билет, и теперь время пришло. Он вернулся ненадолго в отель, переоделся и выпил бокал вина. Затем снова направился в Мьюзик Холл и увидел, что люди уже начали входить – первые ручейки огромного течения, среди которых было множество женщин. После семи часов минуты неслись стремительно – хотя до этого едва волочились, – и теперь оставалось всего полчаса. Рэнсом зашёл вместе с остальными. Он уже знал, где его место. Когда он приехал в Бостон, то был вынужден выбирать из того, что осталось, так что ему не пришлось быть особенно взыскательным. Но теперь, стоя под этим высоким отвесным потолком, он чувствовал, что ему всё равно, где сидеть, потому что он не собирался занимать своё кресло. Он не был частью публики: он противопоставлял себя ей, он был другим и явился с совершенно иной целью. Его не волновало, что потом ему просто негде будет сесть и придётся смириться с тем, что он заплатил за стоячее место. Публика прибывала, и совсем скоро остались только стоячие места. У Рэнсома не было определённого плана. Он просто хотел попасть в здание, и теперь смог оглядеться. Он раньше не бывал в Мьюзик Холле, и его высокие своды и ряды нависающих балконов показались ему впечатляющими. Временами он чувствовал, что понимает чувства какого-нибудь молодого человека, который пришёл в подобное людное место, чтобы разрядить пистолет в короля или президента.
Это место поразило его поистине имперским размахом. Высокие двери на верхних балконах, гулявшие туда и сюда под напором зрителей и швейцаров, напомнили ему вомиториумы, о которых он читал в описании Колизея. Огромный орган позади сцены, заставленной рядами стульев для хористов и местных знаменитостей, устремивший вверх свои сверкающие трубы и литые шпили, был украшен у основания бронзовыми портретами великих музыкантов и ораторов. Зал выглядел настолько внушительным, что, хотя аудитория всё прибывала, она не могла наполнить его, и можно было только догадываться, сколько же здесь будет людей, когда он будет заполнен. Рэнсом вдруг осознал, что бесстрашие двух молодых женщин, решившихся принять столь серьёзный вызов, должно быть поистине грандиозным, особенно, учитывая вечное напряжение Олив, которая никогда не могла освободиться от своих страхов и тревог, от предчувствий катастрофы и попыток определить вероятность провала. В передней части сцены стоял высокий, но узкий стол, похожий на пюпитр, накрытый красным бархатом. Возле него находился светлый резной стул, на который, как Рэнсом был уверен, Верена никогда бы не села, хотя он мог представить, как она опирается на его спинку. Позади полукругом были выстроены около дюжины кресел, очевидно, предназначенных для друзей выступавшей, её спонсоров и покровителей. Зал наполнялся звуками. Люди с шумом усаживались в свои откидные кресла, и снующие по залу мальчишки, надрываясь, кричали: «Фотографии мисс Таррант – галерея её жизни!» или «Портреты Оратора – история её карьеры!», но всё равно едва слышны были во всеобщей массе звуков. Рэнсом не успел заметить, как несколько кресел позади трибуны оратора оказались заняты, и через несколько мгновений даже с такого расстояния он узнал кое-кого из сидевших. Осанистая женщина, с лоснящимися волосами и заметными издалека бровями, могла быть только миссис Фарриндер, тогда как мужчина рядом с ней, в белом пальто, с зонтом и неприметным лицом, вероятнее всего, был Амариа, её муж. На другом конце полукруга из кресел разместилась другая пара, в которой Рэнсом, незнакомый с некоторыми главами жизни Верены, без удивления узнал миссис Бюррадж и её скользкого на вид сына. Очевидно, их интерес к Верене был не просто мимолётной причудой, ведь они, как и он сам, проделали путь из Нью-Йорка, чтобы услышать её. Были там и другие люди, незнакомые ему. Но некоторые места до сих пор пустовали. Одно из них, без сомнения, предназначалось Олив. Рэнсому, несмотря на всю его озабоченность, подумалось, что одно из них должно было оставаться пустым, чтобы почтить присутствующую здесь в качестве незримого духа мисс Бёрдси.
Он купил одну из фотографий Верены и нашёл её невообразимо отвратительной. Он также купил и её биографию, которую многие зрители сейчас читали, но только смял её и отправил в карман, чтобы рассмотреть потом. Верена не была причастна к этим проявлениям предприимчивости и неуёмного восхваления. Он видел только Олив, сражающуюся, трудящуюся не покладая рук, жертвующую хорошим вкусом ради создания шумихи, пытающуюся примирить себя с этой отлаженной системой. Боролась она или нет, но во всём этом было что-то показное, и это заставило щёки Рэнсома пылать ещё сильнее – он жалел, что у него нет денег, чтобы выкупить весь запас этих штучек у горластых мальчишек. Внезапно звуки органа поплыли по залу, и он понял, что началась увертюра. Это, как и всё прочее, казалось ему чепухой, но у него не было времени думать над этим. Он уже сорвался со своего места, которое специально выбрал неподалёку от конца ряда, и добрался до одной из бесчисленных дверей. Если прежде у него не было чёткого плана, то теперь он поддался внутреннему импульсу, чувствуя укол стыда за промедление. Его расчёт заключался в том, что Верена, всё ещё скрываемая подругой от публики, не успеет за эти несколько минут добраться до сцены. Поэтому он ничего не потерял, ожидая у сцены. Но теперь он должен был воспользоваться моментом. Перед тем как выйти из зала в вестибюль, он остановился, повернувшись спиной к сцене, и оглядел собравшуюся публику. Она стала ещё более многочисленной, и, залитая ровным светом многочисленных газовых ламп, вкупе с мрачной атмосферой, которая всегда преобладает в таких местах, казалась мутной и зловещей. Он испытал приступ беспокойства, думая о том, что хочет помешать всеобщему наслаждению зрелищем, и на секунду представив, какой может быть ярость разочарованной толпы. Но мысль об опасности только заставила его быстрее шагать через уродливые коридоры. Его план казался достаточно ясным сейчас, и ему даже не пришлось спрашивать дорогу к одной из маленьких дверей, в которую он собирался выйти. Выбирая утром своё место, он убедился в том, что оно находится на той стороне здания, в которой, исходя из расположения сцены, находилась гримёрная. Теперь ему не пришлось долго идти. Никто не окликнул и не остановил его. Слушатели мисс Таррант всё прибывали (это событие, очевидно, имело беспрецедентный успех у публики), целиком занимая внимание швейцаров. Рэнсом открыл дверь в конце коридора и увидел перед собой нечто вроде вестибюля, совершенно пустого, не считая того, что у второй двери, напротив него, стояла фигура, при виде которой он на мгновение замедлил шаг.
