Егор Аладьин - Кочубей
– Смерть прекратит мои страдания!
– Нет, ты будешь спасен! Совесть, как перун Божий, пробудила мою душу, и черная змея раскаяния впилася в сердце! Сегодня один престарелый казак, свидетель твоих ратных подвигов, свидетель твоей правды в суде, прокрался в мою комнату, открыл мне все! Он дал мне это платье, поставил меня к тебе на стражу. Беги, спасайся, спасай своего друга! Тридцать верных сынов, Украины и я последуют за тобой!
– Василий, – сказал Искра, – примирись с нею, благослови ее – она достойна титла твоей дочери. Трудно уцелеть среди мора, трудно спастись из объятого пожаром терема – но в объятиях порока любить добродетель, разорвать золотые сети железным крестом терпения и раскаяния – то же, что воскреснуть из мертвых!
– Встань, – сказал Кочубей, – я предаю прошлое забвению. Именем родительницы твоей и моим именем возвращаю тебе название дочери, именем братьев возвращаю тебе название сестры, именем Бога вседержителя благословляю тебя! Бедная ветка, оторванная вихрем страстей от родного дерева, как увяла ты – тебя иссушил зной неумолимой совести, но да падет на тебя роса небесной благодати, да расцветешь ты снова и да не отвергнет плодов твоих: молитв и добрых дел, рука небесного вертоградаря!
Тихо отозвался в хижине торжественный поцелуй примирения, и, звякнув цепями, Искра поднял руку отереть слезу душевного умиления.
– Зачем я переживаю сии минуты? – говорила, всхлипывая, Мария. – Но время дорого, бежим! Острая пила разрежет ваши оковы, теперь все спят, никто не заметит следов наших!
– Нет, друг мой, нет, не предлагай мне побега – суд царя наложил на меня оковы, приговорил к смерти – знаю, что невинно, но я не хочу быть виновным, нарушив его священную волю! Пылкий, юный друг мой, ты стремилась к добру, но, к сожалению, к добру мнимому! Ты говоришь: тридцать человек будут охранять нас, но что эта горсть людей против многочисленной погони? Они или падут жертвою отчаянного мужества, или, подобно мне, закуются в цепи, повлекутся на казнь, и тогда их кровь, слезы жен и детей их возопиют против меня на Страшном суде Бога!
Мария обнимала колена старца, и слезы градом катились по бледным щекам ее.
– Не забудь твою родительницу, не забудь братьев и сестер, – продолжал Кочубей, – отнеси им мое благословение, мой прощальный поцелуй. Скажи им, чтобы они не плакали обо мне; скажи им, что я, как о первом дне моего брака, говорил с тобою о близкой казни!
Вдруг скрыпнула дверь – и служитель веры вошел в дымную хижину.
– Нет, ты не умрешь! – вскричала Мария в исступлении и скрылась, как привидение.
Часто, очень часто слезы сожаления прерывали тихие молитвы доброго священника; тайною исповедью и святыми дарами очистил он души страдальцев от всего земного.
Скоро стало все тихо в хижине; на голых досках Искра и Кочубей наслаждались сладким сном.
Глава XI
Мыслью бродил он в минувшем: грозно вдали перед взором
Смутным, потухшим от тяжкия, тайныя скорби, являлись
Мука на муке, темная вечности бездна.
– Кто там? – воскликнул Мазепа, услышав сильный стук у дверей своей спальни. Ответа не было, но двери снова потряслись от удара.
– Заленский! – продолжал гетман с беспокойством, – не подслушал ли нас какой-нибудь тайный враг? не открылась ли истина монарху? не от него ли это посол смерти? А я так неосторожен, что позволил разойтись моим верным сердюкам.
– Гетман! – возразил Заленский. – Стыдитесь своего малодушия. Пусть придет и сам Петр! что он сделает? Не везде и не всякого оглушит он громовым голосом, не везде и не всякого заставит трепетать орлиным взором. В своем гнезде и ворон выклюет глаза соколу! Посмотрим, – продолжал он, улыбаясь, – кто этот гений страха, кто этот загадочный пришлец?
– Не отворяй – я безоружен.
– Тогда-то злодей и не опасен, – вскричала Мария, ворвавшись силою в комнату.
– Что я вижу? Мария, в полночь… в одежде казака? – говорил коснеющим языком Мазепа.
– Губитель Самойловича! Бродяга, найденный на хребте издохшего коня! Я не дивлюсь, что полукафтанье казака наводит на тебя трепет. Но эзуит, – продолжала она, обращаясь к Заленскому, – вон! Я хочу говорить с гетманом; мне не нужен такой свидетель!
И Заленский, как червь, выполз из комнаты.
– Я видела его, Мазепа! Я видела его, изверг, не на высокой степени, на голой лавке дымной хижины; не в богатой парче, в полуистлевшем рубище; не в орденской ленте, в цепях!
– Мария!.. ты его видела?.. где?.. когда?
– Там, где бы должно погибать злодеям! Я видела еще более – его эшафот! Так на сию-то высокую степень ты обещал возвести отца моего? Сею-то двусмысленностию слов радовал ты мою легковерную душу? Иван! Я не царь, чтобы низвергнуть тебя в прах прежнего ничтожества; я не Бог, чтобы отравить тебя ядом совести, но я дочь Кочубея! Всмотрись в мои глаза, некогда пылавшие к тебе порочною страстию, – они горят теперь ненавистью и мщением! Слушай гром уст моих: они твердили тебе люблю! – теперь изрыгают проклятия! Взгляни на эту руку, некогда прижимавшую тебя к обвороженному сердцу, – взгляни, что сверкает в ней? Дамасский кинжал!
Как хищный коршун бессильного цыпленка, так схватила исступленная Мария трепещущего Мазепу и приставила кинжал к оледеневшей груди его.
– Будут ли живы мой отец и полковник Искра? – спросила она страшным голосом.
– Будут, будут! – отвечал, задыхаясь, Мазепа.
– Поклянись!
– Клянусь тебе всем священным, клянусь Творцом-мстителем! Но я задыхаюсь, пусти меня.
– Творец небесный! Ты слышишь вопль рождающегося червя – внемли же хоть раз клятве злодея!
– Успокойся, милый друг, – говорил ей Мазепа, – ты еще не знаешь меня, ты не знаешь, какое торжество готовил я в награду любви твоей?
– Лицемер, – прервала его Мария, – ты хочешь усыпить мои подозрения, хочешь снова обмануть меня притворством? Говори, какую высокую степень готовил ты моему родителю?
– Ты не поверишь словам моим, но я должен открыть тебе тайну: завтра у ступеней эшафота хотел я броситься к ногам твоего отца, вымолить его согласие на брак наш – хотел пред очами всего народа разорвать несправедливый приговор царя Московского, провозгласить свободу Малороссии, возложить на себя княжеский венец, короновать тебя, мою верную подругу – и наследство престола передать в род благородного Кочубея! Нет, я не избрал бы ни Трощинского, ни Войнаровского – первый везде ничто, другой велик делами только в диванных – он камень за зерцалом суда и вихор на пиршествах!
– Гетман! Исполни мою просьбу: спаси родителя, спаси друзей его! Не льсти мне княжеским венцом, Петр – государь наш! Не говори о браке – ты мне отец, руки наши разлучены купелию святого крещения!
– Мария! Завтра я превзойду твои ожидания. Будь пышно одета, почетная стража окружит тебя – ты удивишься великодушию Мазепы! – он напечатлел поцелуй на руке легковерной и ласково проводил ее до дверей комнаты.
Свободнее дышал гетман, оставшись наедине сам с собою; невольно погрузился он в мечты: как в зеркале, в светлом воспоминании он видел свою милую юность; пылкое, наклонное к добру и ко всему великому сердце! Верная память прочла душе его историю жизни, безошибочно сосчитала его проступки, намерения и самые мысли.
«Если не все умирает с бренным телом человека, если есть суд Божий, суд строгий и казнь вечная – горе мне! Куда скрылись вы, мечты счастливой юности? Где затихли вы, порывы чистого сердца? Добро! Я любил тебя от всей души – как разлюбил тебя, как разбил твои скрыжали на скользком пути почестей – не помню, не знаю!»
– Но Заленский!.. Аа-а, ты здесь, – продолжал он, увидя тихо вошедшего эзуита, – садись, – меня растрогала, удивила дочь Кочубея. Я предчувствую что-то ужасное, предчувствую, что земля и небо в один голос проклянут мое имя! Молись за меня, Заленский! Молись! Я заплачу тебе щедро.
– Браво, гетман! Вы проповедуете на славу, поздравляю. О, слушайтесь женщины, идите по следам ее, и со временем, уверяю вас, гетман, вы будете великая женщина!
– Заленский!
– Но нет! Я не оставлю вас на краю бездны. В последний раз простираю вам руку помощи – выбирайте любое. Но как бы нас не подслушали, здесь и стены с ушами. Пойдемте далее, станем говорить тише.
Глава XII
…Без Бога не падет
И волос с нашей головы! Взгляни
На заходящее там солнце – завтра
Оно опять взойдет среди сиянья!
Так верно день наступит оправданья!
Как зарево пожара, горела утренняя заря на востоке, кровавое солнце вскатилось на бледный небосклон. Народ и воины толпою обступили площадь, отрывистый гул ропота и проклятий, как удары землетрясения, растекался по воздуху. Окруженный свитою и верными сердюками, гетман из окна любовался приятным для него зрелищем; внизу несчастная его крестница, закрытая с головы до ног белым покрывалом по повелению Мазепы, стояла в грустном ожидании. Как призраки гроба, приближались к плахе Искра и Кочубей, народ содрогался, как напирающий гром, сильнее и сильнее раздавался ропот. Мазепа дал знак – страдальцы обнялись, взаимным поцелуем запечатлели вечную разлуку на земле… и голова Искры покатилась по желтому песку. Облобызав еще раз окровавленное чело друга, Кочубей возвел очи к небу, осенил себя крестным знамением и, будто на руку милой супруги, опустил голову на плаху; в это время сдернули покрывало с изумленной Марии, несчастная ахнула, громко вскрикнул народ, топор звякнул – и добродетельного не стало!
