Юзеф Крашевский - Король в Несвиже (сборник)
На том первая городская авантюра закончилась.
Мальчик медленно, но осторожно пошёл дальше. Огляделся – старый пёс шёл за ним и вилял хвостом. Поначалу он шёл за ним вдалеке, потом ближе, наконец, начал его обгонять и заглядывать ему в глаза.
– Чего ты от меня хочешь? – спросил мальчик.
– Ну ничего… я тебя провожаю, – отвечал пёс, – я был некогда другом твоего отца.
– Ты знал его?
– О! О! Долгие лета мы ходили вместе – но это грустная история… собака привязывается… жаль мне тебя… бедняга сирота… пойду с тобой.
Этот товарищ очень понравился мальчику, который был ему рад и приласкал его. Пёс полизал ему руку и, прыгая, побежал впереди.
Так, идя улицей, пришли они к ларькам. И пёс, и мальчик остановились – столько было соблазнов для голодных. Белые булки, позолоченные сверху, румяные рогалики, ароматные колбаски, белые сырки. Подойдя к самым первым продавцам, ребёнок думал, что купить. Пёс смотрел ему в глаза…
– Ты голоден? – спросил он.
– Очень.
– Не имеешь много денег?
– Нет, две десятки.
– Купи что дешевле, – прибавил опытный пёс, – накормится человек лишь бы чем, чтобы жил; а если съешь грош на сладостях, потом голод хуже тревожит, когда ничего нет в кармане.
– И ты голодный? – спросил ребёнок.
– Ну, я к этому привык, – вздохнул старый, – не обращай на меня внимания; я в водосточных трубах живу.
Поласкав собаку, купил он тогда булку и кусочек сыра к ней, чтобы не была слишком сухой; потом вдвоём с псом пошли под балюстраду сада на камень, и мальчик приступил к еде. Пёс не настаивал и думал о чём-то другом, но было видно, что слюна стекала по губам. Ребёнок сжалился над ним и дал ему хлеба. Старичок немного церемонился, сперва не хотел прикоснуться, но голод, всемогущий голод его изменил; съел шкурку и полизал руку.
– Теперь ты, небось, устал, ложись и спи, – сказал пёс, – я буду бдить над тобой.
Удобно и спокойно под этой стражей хлопчик хорошо уснул и проспал так, сам не зная, сколько часов. Проснулся только, когда ему восходящее солнце припекло веки. Его бдительный товарищ уже сидел, зевая и вытягиваясь, и приветствовал его, виляя хвостом и полизывая ему руку.
– А что, – сказал он, – пора за работу.
– За работу, – спросил мальчик, – но у меня ещё есть на сегодня, на что купить хлеб мне и тебе.
– Это правда, – отвечала старая дворняга, – но этого недостаточно; поздно будет работать, когда будет докучать голод… Нужно иметь запас.
Мальчик вспомнил белку и живо встал.
– Что же тут делать? Пожалуй, снова песок принесу! – подумал он. – Ибо на что я кому пригожусь.
И собрался уже идти, когда вчерашняя женщина увидела его и позвала. Шла она на рынок. Велела ему нести за собой корзинки; одну из них взял пёс.
– Будет у вас завтрак, – сказала она, – и у тебя, и у твоего приятеля.
Дворняга, которая поняла, завиляла хвостом.
Таким образом, они заработали себе на бесплатную еду, а женщина ещё мальчика, как честного, рекомендовала старой торговке, которая дала ему больше работы и обещала дать целый злотой. Поэтому шло как по маслу.
Около полудня имел мальчик минуту отдыха и сел под садовую балюстраду.
В саду ходил павлин с роскрытым хвостом и чрезмерно собой гордился. Мальчик, который никогда подобную птаху не видел, очень ей дивился и едва не поклонился, но пёс его остановил.
– Да брось, – сказал он, – это пустой и надутый господин, которого никто не любит; дуться только умеет – голос имеет отвратительный, а держат его только из необычности, потому что ни к чему непригоден. Едва ли перо из его хвоста кто-нибудь воткнёт. Если уж хочешь подивиться птицам, почему не присмотришься вот к этой ласточке, которая лепит там гнёздышко под крышей.
В самом деле, мальчик заметил работящую птицу, которая неустанно суетилась, нося в клюве немного соломы и мокрой земли, из которой очень правильно лепила гнездо.
– Кто её этому научил? – подумал он в духе.
Ласточка, словно отгадала его мысль, подлетела ближе и села, отдыхая.
– Моя ты милая, – спросил мальчик, – кто тебе этому мастерству научил?
– Сначала Господь Бог, – сказала она, – а потом родители, мама и папа; мы видели, как они немного подпорченное гнездо поправляли… пришла и нам очередь работать…
Ласточка посмотрела, замахала крыльями и крикнула. Увидела в эти минуты негодяя воробья, который, пользуясь её отсутствием, напал на ещё недоконченное гнездо и силой расположился в нём.
– О, я несчастная! – воскликнула она. – Сёстры и братья, спасайте!
Едва она это сказала, собралась тьма ласточек, и все, неся немного грязи, в мгновение ока замуровали злодея в гнезде, который, напрасно пытаясь выбраться, задохнулся в нём и сдох.
Мальчик начал думать… Что тут в этом всём было науки для него… Ласточка навела его на ту дорогу, что нужно было учиться от людей какому-то ремеслу, потом судьба воробья ему поведала, что злым никогда не везёт.
– Это очень мудрые создания! – говорил себе в душе мальчик. – А всё-таки я не раз слышал, что люди прозывали: «Это зверь, это быдло», но, видать, к ним никто вблизи не присматривался. Такие маленькие, а такие мудрые.
Пёс как бы угадал, хоть только смотрел ему в глаза.
– Посмотри-ка ещё за забор, – сказал он, – а там также что-то интересное увидишь.
За забором стояли ульи, около них, страх… крутились и вились пчёлы. Одни носили мёд, другие воск, те влетали, те вылетали; деятельность была неизмерная: движение, шум, как обычно в улье. Поскольку ульи были стеклянные, мальчик мог хорошо присмотреться к работе ещё более искусной, чем гнездо ласточки, восковым каморкам, поставленным одна в другую, как по циркулю, и золотому мёду, который в них светился.
– Ещё человек у них много для себя отберёт, – сказал пёс, – а на зиму будет достаточно; такие это трудолюбивые создания.
– Что же, если бы человек со своим умом хотел так работать, как они! – сказал себе мальчик.
Он встал, и великая радость проникла в его сердце.
– Пойдём, дворняга, справимся!
И пошли…
1866
Профессор Милчек
историйка
Мало кому известная личность. Боже мой! Даже не очень старые вещи так легко забываются; полугодовая могила – это уже часто загадка, а из множества живущих через пятьдесят лет – горстка праха и пустая фамилия, если и она останется. Так это, возможно, стало с этим достойным профессором Милчеком. Это имя не было его полинным именем, окрестили его им студенты. Мы на университетских лавках звали его паном Дамианом Пальцевичем. Уже тогда, когда мы вместе с ним ходили на лекции Капелло и Муниха, Пальцевич тайно брался за перо, но это было таинственное состояние, секрет, который только случайно кому-то удалось подхватить. Стыдился этого и отпирался. Я был с ним ближе, поэтому после долгих настаиваний признался мне наконец, что действительно задумывает писать.
– Видишь ли, – сказал он мне, – кроме пана Иоахима и нескольких, что рыщут по архивам, для истории нет никого. А то, что у нас зовётся историей, есть ли она в действительности? Материал это сырой, в который никто не вдохнул оживляющего духа. Поэтому я потихоньку мыслю… сначала собрать этого материала как можно больше, а потом… потом сжиться с ним, воплотиться, переварить его в себе – только тогда писать историю! А! Чтобы ты знал, – добавил он с энтузиазмом, – как мне уже теперь эта моя книга истории выдаётся чудесно прекрасной! Такой она, наверно, никогда не будет, но о ней мечтаю, как о любовнице.
После этого признания, которое я много сократил, мы не говорили уже с ним больше; наши судьбы вскоре разделились, я с отцом выехал на деревню, он исчез с моих глаз. Через несколько лет, долгих и богатых событиями, проезжая через С., я случайно узнал, что Дамиан является профессором истории в здешней гимназии. Как же не зайти, не поздороваться с давним товарищем, не пожать руки, не вспомнить тяжких лет испытаний, вместе пепережитых! Я побежал к нему, он занимал пару покоев в школьном здании, полных книг и бумаг. Мы со слезами обнялись.
– Что поделываешь? Что сталось с твоей историей? – спросил я после первых приветствий. – Забросил её?
– А! Упаси Боже! – воскликнул он. – Сижу, глубже в неё погружённый, чем кто-либо. Я выбрал чудесную эпоху, влюбился в неё, работаю над ней и самыми прекрасными днями моей жизни я обязан ей. Представь себе это откапывание из-под руин погребённой в них жизни и сокровищ. Каждую минуту новое открытие, блеск… чудо! встают из мёртвых фигуры… вижу их каждый день отчётливей, лица их румянятся, уста говорят… учусь понимать их речь. Эта эпоха – царствование Сигизмунда Августа. Представь себе фон этого XVI века: возрождение искусства, брожение умов, пробуждение христианства, в окостенелых замороженных путах… это фон европейской культуры, на котором выступают такие характеры, как Сигизмунд Старый, Бона, Кмиты, Ожеховцы… религиозные новаторы, такие женщины, как Барбара и Ягеллонка… такой двор!!! Что это за картина! А какой обильный материал!..
