Юзеф Крашевский - История о Янаше Корчаке и прекрасной дочери мечника
– Неестественная вещь, – бормотал он, – чтобы панна в её возрасте замуж идти не хотела.
Поэтому тайно, через друзей, поощрял молодёжь к сватовству. Заезжали сыновья околичных обывателей, но Ядзя безжалостно с ними обходилась.
Один более смелый, когда выстрелил словечком, она решительно ему ответила, что замуж идти не думает, и если бы даже родители этого желали, будет их просить, чтобы оставили ей собственную волю. Другой просил разрешения стараться о её руке, Ядзя ему сказала: «Можешь, пан, стараться, но всем святым клянусь тебе, что потратишь время – я замуж не пойду».
Пошло это по окрестностям и, кружа, доехало до мечниковой, которую эта смелость Ядзи удивила и вывела из терпения. Начала ей это выговаривать.
– Матушка, – воскликнула Ядзя, – вы не хотите сделать меня несчастной? Правда? Позвольте же мне остаться при вас, как есть. Не хочу и не пойду замуж.
– Но это быть не может.
– Если меня кто будет вынуждать, в монастырь готова…
Мать уже не говорила больше. Отец ходил всё более хмурый.
Друг с другом разговаривать о том избегали. В доме никогда им обоим так неприятно, странно не было. Мечник убегал из него под разными предлогами, мать плакала. Оба не могли найти спасения.
Сам себе Збоинский говорил:
– Вот это так Господь Бог за ложь и неблагодарность карает! Выступая открыто, я мог бы сказать девушке, чтобы это выбила себе из головы, с живым бороться – то ещё – а с умершим…
Мы говорили, что Ядзя часть своего образования получила в монастыре бригиток в Люблине. Настоятельница, родственница Збоинских, любила Ядзю, имела на неё большое влияние. Пришло, поэтому, мечниковой в голову у неё искать спасения и совета. Хотела, чтобы она внушила Ядзи послушание родителей, которые желали ей только счастья.
Таким образом, под видом необходимых для дома разных закупок, шепнув о том мужу, который охотно согласился, около Зелёных Святок начала выбираться в Люблин. Ядзя, которая также ехала, несказанно радовалась, что увидит мать Аньелу. Пан Збоинский – как всегда – сам выбрал коней, проверил упряжь, велел проехаться при себе.
Добавил для стражи Никиту и, стоя на крыльце, попрощался с отъезжающими.
– Вот бы Ядзя более разумной воротилась! – сказал он, смеясь.
В Люблине также семья мечника имела свою гостиницу у израильтянина, который звался Лосицкий, потому что некогда происходил из города Лосиц. Был это одновременно купец и владелец постоялого двора, во время суда делающий большой бизнес, потому что имел связи с депутатами и был посредником между ведущими процесс и ими. Лосицкий гордился, что он больше дел выигрывал, чем самые лучшие адвокаты.
Когда карета пани мечниковой, предшествуемая Никитой, въезжала во двор, Лосицкий, с кадилом в руке, которым окурил комнаты, вышел навстречу в субботнем жупане. Одна рука у него была за поясом, другая при ярмолке. С великим интересом посмотрел он на панну Ядвигу, находя, что ясно панна выросла, и принёс почтения по причине всех счастливо пережитых событий.
В этот день не было речи о походе в монастырь, потому что дверца раньше времени была закрыта. На следующее утро мечникова, которая осообенно должна была присутствовать на службе Древа Святого Креста, сперва направилась к доминиканцам. Только оттуда поехали к бригиткам и, отправив коней, остались там на целый день.
Никите нечего было делать; пошёл в город посмотреть трибунальское великолепие, стягивающее стражу и отдающее честь маршалку.
День был дивно чудесный, можно сказать, что в воздухе чувствовалась весёлость – дышалось ей. Никита был также в хорошем настроении, а особенно развлекался конями панов депутатов. Они были наряженные, но мало который хорошо. Сверху они блестели, а под показной упряжью большая часть была калеками. Никита сам для себя делал наблюдения.
– Быстрый, усталый, без ног и т. д.
Вдруг он поднял глаза, уставил их и стал ошеломлённый. В плохой одежде, при какой-то сабельке, в потёртой шапке, но дивно по-пански выглядящий, шёл молодой человек с бумагами под мышкой рядом с другим, полным, красным, с искрящимися глазами, который, хотя был на улице, громко верещал и размахивал руками, как мельница крыльями.
В молодом ученике он узнал Янаша, но не хотел верить глазам. Ему казалось невозможностью, чтобы это он мог быть. Очень взволнованный, он побежал и обнял его, когда тот уже приближался к трибунальскому зданию.
– Паныч! – воскликнул он громко.
Янаш обернулся.
– Никита! Что ты тут делаешь?
Затем красный товарищ отстранился, словно желая убежать.
Янаш воскликнул: «Подожди меня здесь!» и пошёл его догонять.
Вместе с ним вошли в здание.
Никита стоял, толкаемый со всех сторон.
«Что тут теперь предпринять? – думал он. – Гм?»
Минуту Янаша не было, который, тут же появившись, начал обнимать в толпе Никиту.
– Никита, что ты тут делаешь? Брат! Как же я счастлив! Бог мне тебя послал. Говори мне о них!
Разговаривать на улице было невозможно, поэтому они завернули направо в кабак. Зарумянился, однако, Янаш у порога и остановился.
– Останемся тут, – сказал он, войдя, – мы должны бы что-то велеть поставить, по старой дружбе… но не имею ничего.
Никита заломил руки, посмотрел на одежду и та свидетельствовала, что он, должно быть, не много имел.
– Будет нам и тут хорошо, – прибавил Корчак, – говори, пр ош у.
– Мой паныч, мой золотой, мой благодетель, – подхватил Никита, – уж не стыдись, а позволь мне приказать что-нибудь поставить. Даст Бог, не обнищаю.
И ударил по карману, в котором забренчали талеры.
– Я вовсе бы не стыдился от тебя принять, мой Никита, но я ничего не пью – отвык.
Он улыбнулся.
– Если бы я знал, как поведёт жизнь! – он пожал плечами. – Это всё одно, – добавил он, – говори о Межейевицах, мечник здоров?
Не смел спрашивать о Ядзе, но зарумянился. Никита поглядел искоса.
– Но я тут с пани и панинкой; сегодня сидят у панны Аньели, у бригиток!
Янаш задрожал и смолчал.
– Здоровы?
– Все, все, слава Богу, только старые хозяева с той ночи, когда вас так отправили – пусть им Бог не припомнит – ходят оба как подкошенные. Один на другого смотреть не смеет.
– Но это иначе быть не могло, – подхватил живо Янаш, – в чём же они повинны? Я виновен! Что живу…
Вздохнул.
– Даст Бог, – кончил Никита, – они вас все жалеют, пан и пани, а что панинка – то как брата.
– Доброе, золотое сердце, – шепнул Янаш, у которого слеза навернулась на глаза.
– О! Сердце, паныч, ангельское. Так я вам всё скажу, – начал дворовый, – панна всегда вас за умершего считает. Вот начала просить отца, чтобы на кладбище крест вам велел поставить, дабы за вашу душу люди молились. Мечник выкрутился, откладывая, пока однажды панинка не вышла ко мне на крыльцо. Собрала бедняжка со своих коров несколько десятков талеров и обязательно хотела, чтобы за эти деньги я приказал поставить крест. Так меня заговорила. Что тут начать? Я пошёл к голове за разумом. Говорю, что турки часто лгут, что иногда и через десять лет люди из ясыри возвращаются, припомнил старостину Стройновскую. А! Паныч, если бы ты видел, как она была мне благодарна! И эти талеры, что были на крест, подарила мне – на свадьбу. А что? Я должен был принять.
Янаш слушал молча, его глаза были полы слёз.
– А! – сказал он тихо. – Если бы я мог её увидеть, но так, чтобы она меня не видела.
Глаза Никиты заблестели.
– Подожди! – сказал он.
– Нет, нет! – в те же минуты подхватил Янаш. – Не годится, нет! Я сегодня еду, мы бы уже на улице встретились. На что? Для чего? Бог так хотел – разделил судьбы. Нельзя – не годится.
Забросил руки на плечи Никите, который пытался его задержать, и шибко вырвался.
– Совесть не позволяет! Нет! Краденое счастье не пристало для нас обоих. Будь здоров, достойный Никита, пусть тебе Бог наградит доброе сердце ко мне.
Сказав это, Янаш поднял воротник контуша, закрыл себе лицо и исчез.
Дворовый стоял, повторяя: «Совесть!» – и на его глаза навернулись слёзы. К счастью для Янаша, процесс был оконченным. Шкварка по какой-то случайности имел правое дело – и что странно – выиграл его. Поэтому, поставленный тут для дозора Янаш, мог вернуться туда, что теперь называлось его домом.
На мгновение он почувствовал себя счастливым, потом снова тучами заволоклось для него небо. В гостинице почти не было расчёта, парень охотно запряг бедную фурку и двинулся перед вечером из города.
Дорога была тем более длинной, что должны были её проводить на зелёном корме. Сена давно не осталось, корм для коня не было на что купить, хлеба немного. Поэтому привязанная лошадь на лесных опушках подкреплялась, а Янаш с хлебом и солью сидел под деревом.
Чувство твёрдо выполненного долга делает иногда человека более счастливым, чем побеждённое сердце и чувство. Триумф над самим собой даёт только меру собственной силы. Янаш чувствовал себя себя в эти минуты таким победителем. Усмехнулся своей бедности, унижению и добровольной жертве. Воспоминание Ядзи переполнило ему сердце. Хотел быть её достойным, хоть чистой душой и совестью.
