Жюль Гонкур - Шарль Демайи
– Наше счастье излечено теперь!
LXXIII
К концу двух недель, – так как это продолжалось две недели, – однажды вечером Марта задумалась.
– Что с тобой, моя маленькая Марта? – спросил ее Шарль.
– Со мной?.. Ничего.
– Ничего? Правда?.. Ровно ничего, Марта?
– Ничего, уверяю тебя, ничего.
– Я верю тебе… Что же это?
– А если я не хочу сказать.
– Маленькая Марта!..
– Ну хорошо, я хочу, но…
– Но?
– Ты видишь это не я… Я ни о чем не говорила… Это ты… Я скажу тебе завтра… обещаю тебе.
– Нет сейчас.
– А, ты упрям… Ну хорошо, с условием.
– Ого!
– Дай мне слово, что ты исполнишь то, что я попрошу.
– Но подумай, дорогая, ты можешь у меня попросить… я не знаю… прядь волос Сильвио Пеллико, например!.. Я не могу ручаться…
– Ты не хочешь, хорошо.
– Марта!
– Нет!
– Значит это серьезно?
– Не знаю.
– Однако, дорогая моя…
– Ну, хорошо, я хочу снова получить мою роль… вот.
– Моя маленькая Марта, подумай же… Мне бы тоже очень хотелось… Еще если бы ты сказала это раньше, но теперь… Будь рассудительна, дорогая моя, осталось всего несколько репетиций…
– Как хочешь.
– И потом, хочешь я скажу тебе правду?.. Я боюсь теперь, я сомневаюсь, да… Может быть, это усталость от репетиций? Но мне кажется, что я составил себе иллюзии насчет моей пьесы, и твоя роль… Я тебе сделаю другую, гораздо лучше, ты увидишь, обещаю тебе…
– Значит, нет?.. Хорошо. Одиль будет играть мою роль. Одиль будет иметь успех… Она займет мое положение в театре, она уничтожит меня, она…
– Полно, дитя мое, ты себе вообразила… Ты придаешь чересчур большую важность моей пьесе… Самое большее, что она составит, это – маленькое имя её автору.
– Ты не хочешь, не правда ли, ты не хочешь? – повторила Марта и вдруг, приняв сухой, иронический вид и острый, светлый, как лезвие ножа, взгляд, проговорила:
– Ну что ж, мой милый, ты может быть прав… Если бы я была на твоем месте, я бы сделала также… К тому же еще ты любишь меня, а я тебя не люблю…
– Марта, – сказал Шарль.
– Ах!.. Чего же ты хочешь? Я тебя никогда не любила… Я вышла замуж за тебя потому, что я была комедиантка… Я хотела настоящего мужа… а потом, выйдя замуж, я пожалела… Я бы могла выйти за более богатого, или… я не знаю… Словом я пожертвовала тебе своим будущим… Ты знаешь, тот день, когда ты вернулся из Ба-Медона? Я солгала тебе… помнишь, о займе у мадам Вудене… я рассказала тебе, что мне пришла идея представиться несчастной женщиной, что я хотела заинтересовать собой… Это было не то, это было…
– Это было?
Тон Шарля прервал фразу Марты, которая продолжала:
– Ты сказал, что это было для того, чтобы тебя лишить уважения… что я хотела обесчестить тебя… Ну чтоже! Может быть, было и это…
– Молчи!.. Ведь ты клялась… Ты, безумная, молчи!
– Подожди!.. Я также сказала, что ты заложил все мои бриллианты…
– Ты сказала это? – сказал Шарль, схватив ее за руки.
– Оставь меня… Оставь же!
И она пробовала освободиться от него, затем произнесла презрительным тоном:
– Не тебе бить женщину!
– Ты сказала, что я бил тебя?.. Ты могла это сказать, не так ли?
– Я сказала это.
Шарль упал на стул, почти без сознания, со слезами на глазах:
– Поплачь, поплачь немного! Это тебе принесет пользу… Я никогда еще не видела тебя плачущим… О! какое смешное лицо!..
Шарль вскочил, бросился в ней, потом в отчаянии внезапно ударился головой в стену, чтобы разбить себе череп…
Шарль поднялся и провел рукой по лбу.
– Что? Осекся? – сказала Марта.
Шарль схватил ее и понес… окно было открыто… Но он почувствовал мертвое тело в своих руках: Марта упала в обморок перед взглядом своего мужа. Она была спасена, Шарль бросил ее на землю и кинулся с лестницы.
LXXIV
Шарль шел по улицам, было поздно. Отблеск газа играл на окнах закрытых лавок на пустынных тротуарах, на мостовой, по которой вдали катился последний омнибус. Шарль шел, преследуемый маленьким сухим шумом, чем-то в роде ударов крюка тряпичника по его корзине.
Он шел из улицы в улицу; наконец пришел на бульвар.
Шарль шел как пьяный. Ноги его сгибались и уносили его. Смутная, безличная, механическая воля толкала куда-то. Все в нем умерло. Он ничего не помнил, не думал. Он только чувствовал пустоту в голове и дрожь в теле. То он торопился, то бродил без цели.
Свет фонарей, освещение в кафе, в клубах казалось ему померкшим. Он толкал прохожих, чтобы подойти к фонарю табачной лавки, спешил к другой, ударяясь плечом о ставни лавок. То, вдруг, остановившись перед чем-нибудь, он глядел ничего не видя. Он пристально смотрел в окно магазина, где приказчики закрывали товар полотном, или на канавку у края тротуара, которая вела в сточной трубе, или в маленькую лавочку с ячменным сахаром, которую стерегла старушка, сидящая на корточках и дремлющая согнувшись вдвое. На Монмартрском бульваре он остановился перед картиной, нарисованной красками и изображающей последнюю сцену из Тридцати Лет или Жизни Игрока…
Время от времени острое страдание, как молния, мелькало в его мозгу; затем тотчас же завеса падала, голова переставала работать, и он шел далее… Он прошел Gymnase, бульвар Бон-Нувель, то останавливаясь, то снова принимаясь идти, дойдя до ворот Сен-Дени, он пошел вдоль стены, которая поворачивала и выходила на улицу Сен-Дени… Все спало. Только в колбасных коптили свинину, да в лавках каштанов светились красные печи и белые лампы.
Белая блуза толкнула Шарля, женщина остановила его и говорила ему что-то, он слушал ее, но не слыхал. Он почувствовал какой-то холод в ногах: это были помои от винных лавок, которые ему мели под ноги. Тогда вдруг его пленила тьма, как раньше пленял свет. Он бросился в черный переулок, в глубине которого дрожал красный свет. Он пошел вдоль обвалившихся тумб, закрытых ставней, мимо ворот сияющих, как печные горла. Ноги его попадали в грязь, в обрезки, скользили по узкому скату, заключенному между двумя канавами. Взгляд его блуждал и останавливался на подозрительном свете, сквозящем через сальные занавески, или на лампе, дымящейся в глубине узкого прохода; наконец он остановился перед красным фонарем и принялся складывать одну за другой черные буквы: «Меблированные комнаты и кабинеты помесячно и в сутки»… Шарль пошел дальше, где дорога тонула в грязных потемках и нищете, машинально и с ожесточением стремясь заблудиться, заворачивая тысячу раз в переулки, которые ведут от улицы Сен-Дени к рынку, спеша, все спеша, лихорадочно стуча ногами, спотыкаясь и будя эхо этого лабиринта безыменных домов, кривых отелей и разбитых фонарей. Наконец, он вздохнул легче и ему показалось, что грудь его расширялась: он был на рынке.
Затем он пошел дальше, открыл дверь какого-то кабачка, сел перед столом, накрытым полотном поверх ящика, полного салфеток, запачканных яичным желтком, не мог вспомнить чего он хотел, и охваченный страхом ушел… Наконец, ноги донесли его до своей двери. Он ничего не видел, кроме тени от лампы на потолке комнаты без занавесей во втором этаже, Шарль вошел в комнату своей жены: он нашел Марту в постели.
– А, вы легли?.. Вы спали, быть может?.. Вставайте и убирайтесь вон… Вы зашли слишком далеко… На этот раз кончено, навсегда кончено… У меня никогда не являлось желания поднять руку на женщину, но… ничего не известно, я мог вас убить.
Марта поднялась. Она медленно одевалась с красивым бесстыдством и кокетством куртизанки. Шарль ходил большими шагами, не глядя на нее. Марта смотрела на него; и судя по её странному взгляду умоляющему и укрощенному, можно было сказать, что эта грубость, в которой она не считала способным своего мужа, эта смерть, которая прошла так близко от неё, холод, который она почувствовала, этот ужасный гнев, наконец, этот человек, близкий с преступленью, внушил ей развратную покорность женщины, которая боится своего любовника…
– Так это вправду кончено, Шарль?.. Конечно навсегда.
Шарль отвечал кивком головы.
– Ничего, мой милый, – сказала ему Марта в дверях, – я ношу твое имя, это тоже самое.
И она убежала.
LXXV
Уже три недели как репетировали Очарованную Ноту, пьесу Шарля. Шла предпоследняя репетиция, после которой оставалась еще одна перед генеральной репетицией.
В полутемной зале, завешанной чехлами, широкая полоса света прорывается из окошка райка и косыми лучами освещает часть сидящей налево публики. Наружный свет ударяет в красные занавеси лож и делает их огненно прозрачными. Посреди этих сумерек, темная люстра сверкает в нескольких местах, где в призмах играют сапфировые и рубиновые огни. В оркестре, в зале, на балконах авансцены, рассеяны тут и там черные пятна – это публика; человек двадцать зрителей. На сцене рампа опущена; а в антрактах во время перемены декораций, между плафоном, который медленно спускается и декорациями, на которых он будет покоиться, видны леса синеющих декораций. Любовник весь закутан в кашне. Актеры только делают жест, будто снимают шляпу и оставляют ее на голове.
