Виктор Аскоченский - Асмодей нашего времени
Глубоко сердце человѣческое, друзья мои! Сами ангелы не могутъ проникнуть туда; одинъ лишь Создатель видитъ всѣ тайные изгибы его!..
Ночь, чудная, восхитительная ночь, съ темно-голубымъ небомъ и миріадами звѣздъ, тихо спустилась на безпокоимую страстями человѣческими землю. Въ ближнемъ лѣсу, недавно оглашаемомъ кликами радости и беззаботнаго веселья молодежи, не шелохнется ни одинъ листокъ; отдыхаютъ и пернатые пѣвцы, нагулявшись досыта среди бѣлаго дня, и напѣвшись вдоволь надъ теплыми гнѣздушками своихъ подругъ; только изрѣдка легкій зефиръ прошелеститъ прозрачными крылушками и шаловливо пробудитъ заснувшія листья деревъ. Все тихо, все мирно въ природѣ; нѣтъ только мира и тишины тамъ, гдѣ люди…
Ермилъ Тихонычъ освѣтилъ плошками весь дворъ и увѣшалъ фонарями ближайшія къ опушкѣ лѣса деревья, которыя мрачно выглядывали, какбы досадуя за такое своевольное нарушеніе ночнаго ихъ спокойствія. При громѣ музыки, еще раздаются шумныя восклицанія молодежи, и быстро вертятся неугомонныя пары подъ звуки полекъ и вальсовъ. Чудо какъ весело, не правда ли?
Но ктожь это сидитъ на крыльцѣ межъ голубыхъ колоннъ? Голова поникла, руки упали долу, какбы отъ истомы и безсилія. Полная грудь колеблется отъ тяжелыхъ вздоховъ, сквозь которые слышны глубокія рыданія сердца; ноги дрожатъ, насильно удерживаемыя на твердомъ помостѣ,– кто это? вижу, господа, но узнать не могу; темно, даромъ что Ермилъ Тихонычъ не поскупился на освѣщеніе….
Всѣ остались въ высшей степени довольны распорядительностью Ермила Тихоныча и осыпали его благодарностями, которыя онъ принималъ съ сознаніемъ своей заслуги и съ величайшимъ удовольствіемъ, выражавшимся въ шарканьѣ ногами передъ мущинами и въ глубокихъ реверансахъ передъ дамами. Подъ конецъ пикника, Ермилъ Тихонычъ выхватилъ у музыканта какую-то трубу, попробовалъ было протрубить всей честной компанія заздравный тушъ, но насмѣшивъ всѣхъ и особенно музыкантовъ своими пріемами и гримасами, пропѣлъ громогласно: "многая лѣта".
Одинъ Онисимъ Сергеичъ былъ какъ-то не въ себѣ. Онъ ужасно сердился на Семена Семеныча, и клялся всѣми святыми, что ужь теперь ни за что въ свѣтѣ не сядетъ съ нимъ ни въ какую игру, потому что, говорилъ онъ съ сердцемъ: «этотъ трухтубанъ-барабанъ годится только въ бабки играть.» Къ довершенію досады, Онисимъ Сергеичъ нашелъ Соломониду Егоровну почти больною, и крѣпко сталъ бранить Ерихонскаго, который чортъ знаетъ съ чего затѣялъ этотъ глупый пикникъ, когда вездѣ такая сырость и особенно въ этомъ проклятомъ лѣсу.
– Дивлюсь еще, говорилъ онъ, укутывая своей шинелью ноги Marie, – какъ дѣти не простудились. Хорошо, что ты, Маша, не таскалась по лѣсу, а то долго ли до бѣды?
– Не таскалась, какъ же не таскалась! бормоталъ Жорженька. Я самъ видѣлъ, что таскалась.
– Ты молчи, ты молчи, сорванецъ, говорилъ Онисимъ Сергеевичъ. Ты ужь тамъ винцо потягиваешь; вотъ я тебѣ дамъ винцо!
Жоржъ съ улыбкой взглянулъ на Marie, и не отвѣчалъ отцу ни слова.
– Да гдѣ это дѣвался Пустовцевъ? спросилъ Онисимъ Сергеевичъ. Я только и видѣлъ его, что при началѣ этого дурацкаго пикника.
Marie вздохнула.
– Что тебѣ, Маша, холодно чтоль? Закройся хорошенько и прислонись къ углу; тамъ теплѣй тебѣ будетъ. Вотъ такъ! Что ни говори, а Пустовцевъ-то поступилъ умнѣй насъ, продолжалъ Онисимъ Сергеевичъ, – онъ, какъ видно, заранѣе убрался во свояси отъ этой проклятой сырости. Ты, Маша, не видала, когда онъ уѣхалъ?
– Нѣтъ, папенька, чуть слышно проговорила Marie.
Соломонида Егоровна вздохнула со стономъ.
– Да что вы разстонались? сердито сказалъ Онисимъ Сергеевичъ, и завернувшись въ шинель, безмолвно сталъ покачиваться изъ стороны въ сторону.
Разъѣзжавшіеся гости тоже замѣтили отсутствіе Пустовцева и рѣшили это тѣмъ, что онъ слишкомъ важничаетъ, и потому ни соблаговолилъ принять участіе въ дружеской пирушкѣ. По этому случаю на долю Пустовцева припало довольно рѣзкихъ замѣчаній, а когда одинъ изъ офицеровъ сообщилъ во всеуслышаніе, что онъ симъ видѣлъ, какъ Пустовцевъ уходилъ огородами: то всѣ повершили тѣмъ, что въ насмѣшку назвали его поэтомъ, – прозвищемъ, по мнѣнію жителей города В., самымъ обиднымъ для порядочнаго человѣка.
На другой день, послѣ пикника, въ домѣ Небѣды поднялась страшная суматоха. Въ ворота то и дѣло въѣзжали да уѣзжали доктора, но по закутаннымъ ихъ физіономіямъ нельзя было сдѣлать никакого заключенія о результатѣ ихъ драгоцѣнныхъ визитовъ; впрочемъ опущенныя сторы у всѣхъ оконъ дома Небѣды, ясно давали знать, что тамъ крѣпко неблагополучно.
Въ знакомой вамъ залѣ, опустивъ голову ниже плечъ, сидѣлъ Небѣда въ глубокомъ креслѣ. Онъ барабанилъ одной рукой по столику, стоявшему передъ нимъ съ непочатымъ стаканомъ чаю; въ другой же держалъ погасшую трубку, которая, перевернувшись верхъ дномъ, усыпала пепломъ налощенный паркетъ. Долго оставался Онисимъ Сергеевичъ въ этомъ положенія, наконецъ крякнулъ и пошелъ съ видомъ какой-то рѣшимости въ сосѣднія комнаты.
Въ спальнѣ лежала въ сильной горячкѣ Соломонида Егоровна. Глаза ея было красны сколько отъ слезъ, столько же и отъ огня, палившаго ея внутренность.
– Ну – что, какъ ты себѣ чувствуешь? говорилъ Онисимъ Сергеевичъ, усаживаясь на постелю больной.
– Плохо, Онисимъ.
– Не даромъ мнѣ не хотѣлось, сказалъ Онисимъ Сергеевичъ, стукнувъ себя кулакомъ по колѣну, ѣхать на этотъ проклятый пикникъ! Какъ будто сердце чуяло, что быть худу.
– Ахъ, другъ мой!
– То-то ахъ! А можно поговорить съ тобой?
– Что тебѣ нужно? спросила Соломонида Егоровна слабымъ голосомъ.
– Разскажи мнѣ покороче, что тамъ такое случилось съ Машей?
– Ахъ, Онисигъ, не спрашивай меня объ этомъ!
– Да чего не спрашивай! По неволѣ спросишь, когда дѣлается Богъ знаетъ что. Всю ночь она металась, какъ сумасшедшая, говорила нивѣсть какія страсти, грызла подушку, заливалась слезами, а отъ меня отворачивалась, словно отъ демона, прости Господи. Чтожь это такое въ самомъ дѣлѣ?
– Простудилась, должно быть.
– Хороша простуда!.. Послушай-ка, другъ мой, сказалъ Онисимъ Сергеевичъ, наклоняясь къ больной, да ужь не поссорилась ли она съ Пустовцевымъ?
– Охъ, Боже мой, охъ, охъ! Воды, воды скорѣй! Дурно мнѣ, дурно!
Онисимъ Сергеевичъ бросился къ столику, но въ торопяхъ опрокинулъ его, и все, что было на немъ, съ шумомъ и стукомъ полетѣло на полъ. Вбѣжавшая прислуга нашла Соломониду Егоровну въ сильномъ обморокѣ. Онисимъ Сергеичь стоялъ посреди комнаты и посматривалъ на всѣ стороны.
– А, Боже мой! вскрикнулъ онъ, схвативъ себя за голову и выбѣгая изъ спальни.
– Баринъ! сказала горничная, чуть не столкнувшись съ мимъ въ дверяхъ.
– Ну что ты, дура?
– Пожалуйте, барышня васъ зоветъ.
– Которая?.
– Марья Онисимовна-съ.
– Такъ и говори. А то суется, словно угорѣлая, бормоталъ Небѣда, направляясь къ комнатѣ больной дочери.
– А чай не изволите кушать? спросила горничная.
– Захлебнись ты имъ!
Вся обложенная подушками, полулежала страдалица на широкомъ, кожаномъ диванѣ. Она была страшно блѣдна, и въ одну ночь похудала такъ, что нельзя было узнать ее. Глаза, окаймленные синеватыми кругами, глубоко впади: пересмягшія губы ужа не закрывали рта и высокая грудь поднималась тяжело и медленно. Завидѣвъ отца, Marie тревожно начала закрывать себя одѣяломъ.
– Папенька! сказала она слабымъ голосомъ.
– Что, Маша?
Въ словахъ старика кипѣли слезы. Онъ приблизился къ больной дочери и хотѣлъ взять ея руку: но Marie поспѣшно спрятала ее подъ одѣяло.
– Папенька!
– Что, другъ мой?
– Простите ли вы меня?
– Богъ съ тобой, матушка! Чѣмъ ты виновата?
– Ахъ, папа, другъ мои папа! Вы не знаете….
– Все знаю! Успокойся!
Marie опустилась на подушки. Видно было, что въ бѣдной страдалицѣ совершалась страшная, небывалая прежде борьба съ самой собой. Румянецъ ярко проступалъ на блѣдныхъ ея щекахъ; съ полуоткрытыхъ устъ готово было сорваться какое-то роковое слово.
– Что у тебя болитъ, Маша?
– Кто вамъ сказалъ, что у меня болитъ что нибудь? Съ чего вы взяли, что у меня болитъ что нибудь? вскрикнула Marie неестественно-раздражительнымъ тономъ. Я вся больна, вся!.. Я должна умереть!
– Полно, полно, Христось съ тобой!
– Боже мой! сказала Marie, ударивъ себя въ грудь обѣими руками: другъ мой, – еслибъ вы только знали…
– Вѣдь я жь тебѣ сказалъ, что все знаю!..
– И вы не желаете мнѣ смерти?
– Да что я сумасшедшій что ли? Не отецъ твой что ли? Изъ камня я созданъ что ли? – Ужь эта мнѣ любовь проклятая, думалъ Онисимъ Сергеичъ, изъ умной дѣвки вонъ что сдѣлала!
