Юзеф Крашевский - История о Янаше Корчаке и прекрасной дочери мечника
Слабый ещё дым пробивался из нескольких пожарищ, медленно добываясь густыми красными клубами из-под крыш. Среди рынка, заборов и в садах крутились кучки дичи, мародёрствуя, перетрясая убежища и ища тех, что могли в них схорониться. Иногда какой-нибудь болезненный стон и радостный крик долетали вместе. Пожар распространялся быстро, потому что татары помнили о том, чтобы подложить огонь со стороны ветра и иметь в помощь его стремительность, который нёс искры и головни на крыши. Ещё ширше, чем перед тем от моста, засветилась околица, даже ближайшие горы зарумянились заревами, которые облака, мчащиеся по небу, отражали как зеркала.
В ручье кровавый блеск делал его как бы текущим потоком крови. Теперь только можно было измерить всю опасность и татарские силы. Они заполонили всю долину, были разделены на разные кучки, которые беспокойно суетились. Несколько десятков их пускались под замок, останавливались, крича, как можно ближе у стен, потрясали луками, пускали стрелы в людей, показывающихся в зубцах стен, и бежали дальше, ища, где бы приступ был наиболее лёгким.
Тем временем каштеляниц, который из придворного вдруг стал солдатом, с запалом бросился на оборону. Заговорила кровь и рыцарские традиции, забыл о красивом лице, о наряде, обо всём. Бегал, разогревал и, смеясь, прибавлял духа. Так, посещая все углы, он наткнулся в углу на два выброшенных старых фальконета, нашёл и старую мортиру, не много стоящую, но могущую устрашить неприятеля. Со своими людьми, из которых один был, как говорил, кусочком пушкаря, занялся приведением в порядок Богом присланной артилерии. Один из фальконетов с давних времён, видно, был загвоздён, другой целый. Мортира также с бедой могла служить. Ядра в калибр нашлись, но какие-то каменные, старые… а если бы их не было, можно было бы стрелять картечью. С одной стороны ров замка охранял так, что достать до него было невозможно. Поэтому фальконеты втянули на одну из боковых стен, а по другую сторону поставили мортиру. Поскольку можно было бояться ночного подкрадывания, по углам разожгли огни, чтобы стеречь в темноте стены от лестниц и какой-нибудь тихой попытки, которую Доршак мог предпринять.
Татары, казалось, явно не покушались даже ночью и начали раскладывать в долине лагерь, разделённые на разные группы. Тут и там засветились их костры, а при них поспешно поставили шатры. Тут же, напротив моста, в небольшом отдалении, расположился, видно, Мурза-Шайтан, потому что там был самый большой шатёр, а перед ним развевался бунчук из конского хвоста, приделанного к палке.
При свете горящего города можно было видеть перед бунчуком три человеческие головы на пиках, воткнутых для устрашения. Это были головы горожан, которых вытащили из подземелий и перерезали. Толпа, которая стояла в воротах, с ужасом узнавала эти лица и головы и спорила о них. Жещины, плача, ломали руки, пожилые стояли в понуром молчании.
– Лучше ясырь! – говорили одни.
– Лучше смерть! – отвечали другие.
Некоторым казалось, что перед шатром Шайтана признавали Доршака, ходящего в татарской крымке на голове и наряде, какого ни ногайцы, ни Буджаки, ни Липки не носили.
Всю ночь, как казалось, нужно было провести в ожидании и бдительности, потому что, кто же мог предвидеть, какое предательство придумают и могут испробовать?
Люди также были неизмерно разогреты местью за убитых и готовы к отчаянной обороне. Опытный глаз тех, что видели татарские отряды, насчитал в этом татарском таборе тысячу, хотя в темноте разглядеть было трудно, но судили по обширности лагеря. Яблоновский едва на тысячу голов его рассчитал. Тех в замке, которые не могли и не умели обороняться, не было и ста, но стены и вода, крутой край и великое мужество. Знали также, что татары никогда долго не стоят в одном месте, а этот рой, собранный из разных разбросанных банд, быстро должен был прийти к нарушению порядка.
От горожан Яблоновский узнал, что Доршак, несомненно, рассчитывал на ночь, имея кого-то из своих в замке и готовя какую-то коварную неожиданность. Его жена, как только поднялся первый ропот, приказав собрать свои вещи, укрылась с Горпинкой в башне, под опекой мечниковой. Хотя только одно говорила девушка, что заметила Татьяну, верили, что она должна была спрятаться в замке и прибывала тут не напрасно. Люди собирали сухие крыши и куски дерева, раскалывая на щепы, чтобы огонь поддерживался на протяжении ночи для освещения ближайшей части замка.
Так пробежало время до полуночи.
Первая паника постепенно прошла, некоторые утомлённые ложились под возами, не заботясь уже, что с ними станет. Шум не спеша прекращался, тишина разошлась над пепелищем догорающего города и в замке; последние головни догосали… Долина полна была удушающего дыма, который влажный воздух прижимал к земле. Иногда отзывались часовые. Яблоновский не уходил со двора. Он был в своей стихии и красивое лицо его горело рыцарским огнём; он забыл обо всём, кроме боя, до которого был жаден.
Женщины, глядя на него издали из окон не могли удержаться от восхищения, а особенно мечникова находила его героем. Дочка солдата не могла нарадоваться юношей, который и рыцарские качества, и придворные манеры соединял в себе. В её глазах был это идеал, о каком мечтала, живого никогда не встретив в жизни. Страдала от того, что Бог ей не дал такого сына, а потихоньку вздыхала, может, что такого могла бы иметь зятя. Гораздо холодней смотрела на него Ядзя, но и ей он нравился. Грустно ей только было, что больной Янаш не мог стоять рядом с ним и сыграть непоследнюю роль. Видела перед собой каштелянца, но больше думала о том, которого не было…
Яблоновский, часто прохаживающийся по нижнему замку, увидев в окне женщин, поднял к ним свою красивую голову, приветствовал их, прибавил духа и завязал короткий разговор с мечниковой. Пани Збоинская не могла этого кавалера, такого храброго, сознательного и такого ловкого нахвалить.
Ядзя молчала, опёршись на руку. Сколько бы раз взгляд каштелянца не падал на неё, она опускала глаза и смотрела куда-нибудь в другое место.
С полуночи всё успокоилось. Пожар, который уничтожил местечко, вполне погас, а головни, оставшиеся от спалённого моста, дымили в овраг. В него сразу спустились, не освещая этой стороны замка. Теперь было почти темно. Достаточно глубокий ров, казалось, с этой стороны безопасен. Стражи стояли у ворот в некотором отдалении.
Никита, который здесь находился и имел чуткое ухо, казалось, услышал шелест с противоположной стороны оврага, потом в самой его глубине.
Темно уже было, он бросился на землю и подполз на самый край, где стояли два обгоревших столба. Он схватился за один из них и наклонился, прислушиваясь в глубине. Поначалу было тихо, он лежал неподвижно, через мгновение услышал говор и шёпот.
Отгадать было легко, что должны были не спеша подкрадываться, пользуясь темнотой, и что только Доршак, отлично знающий местность, мог туда вести людей. Как можно быстрей подполз Никита к воротам, тихо поговорил с несколькими своими людьми и все, побросав ружья, снова прижимаясь к земле, избегая наименьшего шелеста, приблизились к самому обрыву и легли рядом.
Спустя минуту они могли уже распознать, как кто-то пролезает через кусты и осторожно передвигается по воде, тихие призывы и шаги к берегу, который тщательно разглядывали.
Никита послал уведомить Яблоновского, но потребовал, чтобы не производили ни малейшего шума. Темнота не позволяла видеть, сколько Доршак мог иметь с собой людей. Казалось, что всё новые спускались с противоположного берега и залегали в овраге. Опытным ухом Никита измерил расстояние между собой и теми, которые прокладывали дорогу. Тихие их шёпоты приближались.
Яблоновский со своими людьми прибежал и приказал им ложиться на землю, и как первые… чтобы по данному знаку могли дать огонь. У ворот приготовили сухое дерево на отделку второго этажа, а каштеляниц, приказав уложить его пирамидально на толстой стене окна, облитое смолой, вдруг приказал поджечь. Взметнулось вверх ясное пламя, а свет, падая на часть оврага, открыл всю его стену, как бы устланную татарскими головами. Одни стояли на дне, другие в него спускались. Несколько десятков уже поднималось на верх. На знак от огня Никита и будущие с ним люди выстрелили из ружей в овраг. За ними подскочили люди каштелянца и выстрелили во второй раз.
Как в разрушенном муравейнике всё зашумело в глубине траншеи, поднялся дикий крик, которым татары привыкли пугать, равно, как стрелами. Те, что стояли на склоне, запускали стрелы… тем временем каштеляниц, сам как-то так нацелив фальконет, подпалил его. Послышался оглушительный взрыв. Клуб дыма на мгновение покрыл глубину оврага и татары с великой паникой начали утекать. Никита уже имел время зарядить ружья, выстрелили ещё раз по отступающим, а люди каштеляница вскоре повторили… В глубине было видно и слышно плескающихся в воде раненых и тела убитых. Ядро из фальконета удачно попало в самую гущу и смяло целую кучу. Непередаваемая тревога и злоба вместе объяли дичь, крики которой повторил разбуженный лагерь… Пламя в окне ворот гасло и снова опускалась темнота, как перед моментом кровавой сцены… Были слышны уходящие кучки, непонятный ропот и проклятия. В некотором отдалении это всё остановилось. В замке снова была тишина. Люди в нижнем дворе перепугались и, прижавшись друг к дружке, начинали успокаиваться. Яблоновский под страхом наказания приказывал молчать.
