Юзеф Крашевский - Король в Несвиже (сборник)
Эстко обиделся.
– Иначе это аллегорично выразить невозможно, – сказал он кисло. – Будут ли они взлетать – не знаю, по крайней мере, главное, что сердца гореть должны.
– Ну да, пане коханку, – добавил князь, – нарисованные сердца пусть горят.
– И больше ничего? – спросил Моравский. – Будешь вынужден очень много облаков нагромоздить, пожалуй.
– Я хотел ниже ещё, в последнем ярусе поставить Гения князя Радзивилла в облике рыцаря, отгоняющего мечом зависть.
Жевуский не мог уже удержаться от смеха, но аплодисментами его старался исправить.
– Даю слово, – сказал он, – Эстко вдохновлён и что за богатство воображения…
– Оставь меня в покое, – крикнул князь, – возьми себе Иеронима или крайчего, но меня не касайся. Я в облаках с моим тяжёлым брюхом…
Эстко смолчал.
– Если останется место, – доложил он через мгновение, напрасно ожидая, чтобы кто-нибудь откликнулся, – можно внизу, как дату месяца, повесить весы, так как солнце вступает в этот знак, а кроме того, весы выражают Справедливость, которая тем даёт себя истолковать, что король в конечном итоге отдал её дому князя – уважение ему своё выражая посещениями!
– Очень точно и красиво, – вставил Моравский.
– Ну, что же вы скажете на это, пане коханку? – добавил князь. – Наверху изображение наияснейшего пана и два гения, которые его венчают, будет с него, ниже ординация, сжигающая сердца; но помни, чтобы их там было достаточно, наконец, рыцарь со старой бабой. Меня только одна вещь поражает (он обратился к Эстки): на потолке будут два гения среднего возраста, так как добродетель и мудрость не могут быть незрелые, пане коханку; дальше одна пожилая женщина, попросту баба, а ниже зависть, тоже немолодая и некрасивая. Таким образом, весь потолок со старыми, когда известно, что король молодых любит… а и мы все уважаем, пане коханку, мы почитаем пожилой возраст, но веселей нам смотреть на молодых.
Жевуский за это меткое замечание пошёл даже обнимать князя.
– Ничего более справедливого, – сказал он, – но необходимо иметь в виду, что Эстке будет гораздо легче писать старых баб, чем молодых… и уродливых, чем красивых.
– А ещё, благодетель, – пролепетал Фричинский, – когда бы молодых моделей потребовал, могло бы из этого что-нибудь возникнуть…
Его прервали смехом, художник нахмурился, от чего его забросали шутками.
– Я лучшего ничего выдумать не сумею, – произнёс он, отступая на пару шагов.
– Пусть рисует, как планирует, – сказал воевода, – мне видится, что это пойдёт. Прежде чем мы обдумали бы что-нибудь лучшее, на это ушло бы время, а Естке бы чужие замыслы не были по вкусу, поэтому мы даём ему конфирмацию и пусть начинает во имя Бога, пане коханку!
Все поглядели друг на друга.
– Я тебя только прошу, мой Эстко, – добавил воевода, – чтобы мне никаких портретов, за исключением наияснейшего пана, не рисовал, и не чьих сходств там не помещал, потому что от этого только болтовня будет и насмешки. Зависть ты можешь сделать отвратительной, но избегай, чтобы какая-нибудь из соседок не признала себя.
– Ты не воспользовался радзивилловскими трубами, – засмеялся Жевуский, – а это всё-таки атрибут славы. – Может быть, по четырём углам ты выпалил бы ещё ангелов, разглашающих миру.
Эстко был ревнив к своей программе и не хотел допустить, дабы к ней что-нибудь добавили.
– Дай Боже, чтобы необходимое вовремя кончить, – воскликнул он, – четыре ангела – немалая вещь, я за это не примусь, а помощника не одного нет, кроме того, что мне краски растирает. Сам всё должен буду рисовать, даже облака – даю слово.
– Но так же один с этого иметь будешь славу и наияснейший пан тебя, конечно, поблагодарит.
Князю было срочно закончить совещание об этом предмете, он оглядел собравшихся.
– Итак, что же, согласны? – спросил он.
– Я там не знаю, – сказал Моравский, – годится ли решать так поспешно, без размышления.
– Но тут ни часу нельзя терять, – начал Эстко, – позже я не примусь. Пан генерал думает, что такая картина может из пальца возникнуть… Иные художники годы над подобными тратили, а тут через пару недель готов быть должен и репутации себе испортить не могу.
– Малюй уже, малюй, как обдумал! – вздохнул князь. – И помни о том, что здесь эти умные королевские четвёрки, Нарушевичи, Трембицкие будут обсуждать, критиковать и не твоя, но моя шкура за это будет страдать.
– А, ваша светлость, – вставил художник, кладя руку на грудь, – это падёт на Эстку.
– А ты бы предпочёл, чтобы на меня пало, пане коханку? – вздохнул князь. – Благодарю!
Слушания тогда на том кончились и Эстко только требовал, чтобы немедленно ему готовили леса. Полный запала, он вышел за двери кабинета, вытирая со лба пот, под которым теперь у него крутились мысли, раскрашенные самыми яркими красками.
Он надеялся и был уверен в триумфе. Король сам легко мог догадаться, в какое короткое время возникла эта картина, и должен был её оценить. Перстень с инициалами наисветлейшего пана он обещал себе несомненно.
* * *История этой аллегории на потолке большой залы была только частицей тех забот и беспокойства, какие князя воеводу окружали и до последнего оставить его уже не могли. В душе его постоянно боролись друг с другом охота выступить и искушение сделать какую-нибудь шутку, которую князь называл финфой. Вынуждённый уважать экономщика, воевода не мог его стерпеть и завидовал ему. Вместе с тем он боялся и немного хотел, чтобы среди этих оваций что-то напоминало Понятовскому о его скромном происхождении. Ибо в итальянских Вителинов, недавно прилепленных к генеалогии, никто не верил.
Удивительная вещь, что когда князь об этом раздумывал, не припомнил, что на своём дворе имел при конюшнях Понятовского. Никому также, за исключением Шерейки, не пришла на память фамилия, пару лет назад принятого Русина.
Князь не приувеличивал, говоря, что ни спать, ни есть не мог, так беспокоился об этом приёме, и был должен добавить, что и пить даже не мог сейчас, и пил без обычного запала, а странные истории, которыми себя и других обычно раньше развлекал, теперь к нему не клеились. Чуть что-то начинал, морщился и неожиданно умолкал. Всего того, что он и другие выдумали, не хватало; он хотел чего-то больше и каких-то небывалых, особенных изобретений, которым бы никто никогда подражать не мог.
Это беспокойство князя, которое портило ему настроение, разделяли семья, друзья и домочадцы. Идея Эстки, хотя приходилась в пору и была желанной, ни в чьих глазах не имела такого значения, чтобы за всё заплатила.
С другой стороны, немалыми хлопотами для окружающих князя было то, как бы, напрягая на экстраординарные идеи, он не стал смешным; Северин Жевуский особенно этого боялся. Он хорошо знал, как шут королевского двора, сам король, его женщины высмеивали князя Пане коханку и старались его выставить как недалёкого простака, не имеющего ни утончённого вкуса, ни европейского обычая. Чрезмерные идеи воеводы очень легко могли его выставить на посмешище. Со двора короля уходила корреспонденция в голландские и парижские газеты; легко могли в них писаки подхватить смешную сторону того рисования богача и гордого пана. Жевуский стоял как на страже, чтобы защитить от какой-нибудь выходки.
Тем временем всё то, что до сих пор выдумал Радзивилл, что ему подали, не удовлетворяло его и нехватало.
– Что мне там, пане коханку, – вздыхал он каждый вечер, – это всё вещи избитые, старые, а как бы я хотел ему что-то такое показать, чего ни он и никто никогда ещё не видел.
– Как ему, князь, сокровищницу покажешь, – возражал Жевуский, – этого достаточно, такого он не видел, наверно, никогда… и золотые слитки с радзивилловскими гербами, пусть же кто-нибудь из них даст сдачу?
Князь задвигал руками, словно отгонял мух; всё это недостаточно. Он явно мучился.
Наконец на завтра после совещания о потолке, день едва светал, а князь, за исключением, когда был на охоте, часто подолгу утром спал, в этот раз же он пробудился, громким голосом позвал камердинеров и одного из них послал за паном Северином Жевуским, который ещё спал.
Разбуженный, он не мог сразу вспомнить, что произошло, зачем ему в этот час приказано вставать, но, нарядившись как можно быстрее, бормоча, поспешил к воеводе.
Он нашёл его на огромном ложе с балдахином, представляющим княжеский плаудамент с короной наверху, с букетами страусиных перьев на углах, беспокойно переворачивающегося так, что одеяла и покрывала с ног и с себя сбросил на пол.
– Что с князем? – воскликнул, вбегая в спальню, Жевуский. – Не болен ли?
– Но где там, где там, пане коханку! – начал воевода, вытягиваясь на ложе и пыхтя. – Я хотел тебе похвалиться.
Он ударил в ладоши.
– Вот, пане коханку, я, я, нашёл! Теперь я могу сказать уже, что покажу им такую вещь, какой не видели и не увидят.
Жевуский, смерившийся, но грустный, сел слушать; он был уверен в какой-то выходке и в душе просил Господа Бога спасти родственника от издевательств, уберечь его от высмеивания.
