Виктор Аскоченский - Асмодей нашего времени
– А не можетъ, ей-богу, не можетъ! Да вы, Владиміръ Петровичъ, хорошенько, хорошенько меня – стараго дурака!
– Отношенія, Пустовцева къ вашей дочери слишкомъ… наглядны: они шепчутся вдали отъ васъ и отъ всѣхъ; они на публичныхъ гуляньяхъ ходятъ рука объ руку.
– Ну, да, да! Въ столицахъ это ни почемъ, а провинціи нельзя – это точно.
– Они пересылаютъ другъ другу замѣтки въ книгахъ.
– Фу, ты пропасть! Въ книгахъ – прошу покорно! какъ нынче молодежь-то ухитрилась! Ну догадайся жь тутъ!
Почти оскорбленный простодушнымъ и холоднымъ тономъ, какимъ произнесены были эти слова, Софьинъ замолчалъ и въ душѣ его на одну минуту родилась мысль: ужь жалѣть ли ему этого старика, который такъ легко принимаетъ рѣзкія его замѣтки? Ужь щадить ли ему дѣвушку, которая сознательноо шутитъ и играетъ стыдомъ и мнѣніемъ свѣта?
– Продолжайте, продолжайте, Владиміръ Петровичъ, чтожь вы остановились? Пожалуста, продолжайте, говорилъ Небѣда, не поднимая головы.
– Мнѣ кажется, что вы шутите, Онисимъ Сергеевичъ.
– Ахъ, батюшка! Да какъ у васъ языкъ повернулся сказать это? Шутите, – хороша шутка! Дѣло тутъ идетъ о моей дочери; пылкость-то ваша убьетъ и Машу и меня-старика! Нѣтъ; тутъ не до шутки! Тутъ, батюшка, кровь говоритъ!
– Холодно однакожь она говоритъ у васъ.
– Да что жь мнѣ на стѣну чтоль лѣзть? Вѣдь я знаю, съ кѣмъ имѣю дѣло! Ни съ вертопрахомъ, не съ болтуномъ какимъ нибудь, а съ человѣкомъ умнымъ и солиднымъ…
– Который однакожь, продолжилъ Софьинъ, и при качествахъ, вами ему приписываемыхъ, все таки можетъ быть рабомъ предразсудковъ и обычаевъ свѣта.
– Дурацкаго! крякнулъ Небѣда. А умные люди никогда не бываютъ рабами дураковъ, – вотъ что!
Софьинъ улыбнулся.
– Вотъ такъ бы я давно! сказалъ Небѣда, подмѣтивъ эту улыбку. Полноте жь! Дайте мнѣ старику руку: вы не будете щетиниться, какъ звѣрь, а поступите въ этомъ скверномъ дѣлѣ, какъ человѣкъ благородный и разсудительный. Владиміръ Петровичъ! Въ вашихъ рукахъ честь и имя дѣвушки; отъ васъ зависитъ мое спокойствіе, жизнь моя! Пощадите жь хоть меня-то на старости лѣтъ!
И опять засвѣтилось задушевное чувство въ глазахъ этого оригинала.
– Вотъ же вамъ рука моя, Онисимъ Сергеичъ! Я не огорчу васъ ничѣмъ, хоть это дорого, ой, дорого мнѣ будетъ стоить!
– Пустяки! я все улажу; будьте благонадежны. Прощайте жь, пора мнѣ. Жена еще велѣла заѣхать въ кондитерскую… тамъ какой-то рецептъ взять… для пирожнаго, чтоли. Приѣзжайтежь къ намъ!
Долго стоялъ на одномъ мѣстѣ и глядѣлъ вслѣдъ уже пропавшаго гостя Софьинъ. Что было на душѣ его – извѣстно Богу Одному.
Въ прихожей послышался голосъ Племянничкова. Софьинъ сѣлъ въ кресло.
– Являюсь по приказу вашему, дяденька, сказалъ Племянничковъ, устанавливая въ уголъ толстую палку.
– Благодарю за аккуратность, съ улыбкой отвѣчалъ Софьинъ.
– Ну-съ, такъ какъ же-съ? спрашивалъ Племянничковъ, усѣдшись въ кресло и складывая руки на груди.
– Все обстоитъ благополучно.
– Ой ли? Ну, я хорошо. Гдѣ же?
– Что такое?
– Да полно намъ въ загадки-то играть! Теперь, какъ видите, еще рано; а ужь весь городъ трубитъ о вчерашнемъ произшествіи.
– Весь городъ? А позвольте узнать, кто жь извѣстилъ его объ этомъ?
– Странный вопросъ! Вы ударили въ колоколъ, и хотите, чтобъ никто того не слышалъ.
– Мой колоколъ, Ѳедоръ Степанычъ, былъ безъ языка и звонить было нечѣмъ. Желалось бы знать, кто взялъ на себя обязанность быть языкомъ?
– Да хоть бы я!
– Вы не были къ этому уполномочены, точно также, какъ и вчера не были уполномочены къ тому, чтобъ отъ моего имени говорить грубости Пустовцеву.
– Что это значитъ, Владиміръ Петровичъ?
– Ничего особеннаго; только вы разыграли роль того услужливаго дурака, который согналъ муху со лба друга увѣсистымъ булыжникомъ
– То есть, "услужливый дуракъ опаснѣе врага?"
– Я не говорю этого.
– А подразумѣваю?
– Да полноте! Поговоримъ хладнокровнѣй. Извѣстное дѣло, противъ моего ожиданія, приняло совсѣмъ другой оборотъ. Хоть по вашимъ словакъ, и весь городъ трубитъ о вчерашнемъ произшествіи, и конечно, ждетъ отъ насъ интереснаго спектакля; но на этотъ разъ я не намѣренъ потѣшать его празднаго любопытства, я рѣшительно объявляю вамъ, что презираю Пустовцева и отказываюсъ дать ему почувствовать все неприличіе выходки…
– Чинно и учтиво! съ ѣдкой ироніей сказалъ Племянничковъ. Это значитъ въ переводѣ: мы струсили.
– Ѳедоръ Степанычъ!.. вскрикнулъ Софьинъ, вскочивъ съ кресла.
– Что прикажете? спокойно отвѣчалъ Племянничковъ, не перемѣнивъ положенія и смотря прямо въ глаза Софьину.
– Прошу меня избавить отъ подобныхъ выводовъ!
– Извольте. А какъ прикажете избавиться отъ насмѣшекъ, которыми осыплютъ и васъ и меня, имѣющаго честь пользоваться титломъ ближайшаго вашего пріятеля?
– Очень легко. Смѣйтесь надо мной вмѣстѣ съ другими, только, пожалуста, за глаза. ;
– Нѣтъ-съ, Владиміръ Петровичъ, серьезно сказалъ Племянничковъ, медленно поднимаясь съ кресла, – не ожидалъ я отъ васъ этого! Столько времени я зналъ васъ, какъ человѣка…. ну, да что толковать!..
И взявъ падку, не подавъ даже руки Софьину, Племянничковъ затянулъ въ полголоса: "вотъ развалины тѣ" и вышелъ.
Такъ началась казнь свѣта за презрѣніе къ его предразсудкамъ и обычаямъ! Конечно, у Софьина стало бы духу пpoпустить мимо ушей дерзкую рѣчь вѣтренника, но вѣдь и всѣ-то особи, изъ которыхъ слагается общественное цѣлое, малымъ чѣмъ основательнѣй и разумнѣй этого болтуна…
Быстро пошелъ Софьинъ къ себѣ въ спальню, твердой рукой отперъ щегольской ящикъ, вынулъ оттуда богатые пистолеты, осмотрѣлъ курки, зарядилъ одинъ изъ нихъ и съ воспламененнымъ отъ гнѣва лицомъ бросился на широкій диванъ. Закинувъ голову, онъ закрылъ глаза, держа въ рукѣ заряженный пистолетъ.
– Сотворите милостинку, Христа ради! послышалось у окна, выходившаго на дворъ.
Софьинъ бѣшено вскочилъ съ дивана, схватилъ мѣдныя деньги, валявшіяся на столѣ, и отворивъ окно, швырнулъ ихъ нищему.
– Эхъ, батюшка баринъ! За чѣмъ такъ бросать добро Божіе? Ино мѣсто бросишь такъ, что и не подберешь опосля, да и Господь спроситъ: за чѣмъ ты-молъ разбрасывалъ, что Я тебѣ далъ, по милости моей?
Подобравъ деньги, нищій удалился медленго, крестясь и приговаривая: "продли Царица Небесная жизнь твою; пошли тебѣ Господи душеньки твоей спасенья….
Софьинъ стоялъ, какъ оглушенный. Это случайное… да полно случайное ли оно? Не видѣнъ ли тутъ перстъ Божій? Мы привыкли все приписывать случаю, дѣтски удовлетворяясь безсмысленными объясненіями многихъ, непостижимыхъ уму нашему, встрѣчъ въ нашей жизни, – и замѣчательно, что чѣмъ выше становится человѣкъ въ такъ называемомъ образованіи, тѣмъ охотнѣе хватается онъ за это безтолковое объясненіе. А попробуйте-ка убѣдить въ случайности какого нибудь явленія ребенка или человѣка простаго, – оба они вытаращатъ на васъ глаза и ровно ничего не поймутъ изъ вашихъ словъ. Скажите же имъ, что на все дескать воля Божія, что то или это сталось такъ потому, что Богъ такъ устроялъ, – они поймутъ васъ тотчасъ и останутся покойны. Да, что утаено отъ премудрыхъ и разумныхъ, то открыто младенцамъ…
Но не будешь спорить съ современными умниками; положимъ даже, что случай привелъ этого нищаго подъ окно, – довольно того, что мятежная душа Софьина потряслась какбы отъ электрическаго удара и почувствовала сначала какое-то непостижимое умиленіе, а потомъ твердость и рѣшимость на борьбу съ тѣмъ, что страшнѣе меча и пистолета. Онъ взглянулъ на икону – давнее благословеніе своего отца, и благословляющая рука Спасителя показалась ему грозящею десницей. Въ какомъ-то непонятномъ страхѣ онъ выпустилъ изъ рукъ пистолетъ, и не смѣя поднять долу опущенный взоръ, тихо опустился на диванъ и закрылъ лицо руками.
– Баринъ! сказалъ Никмта, осторожно заглядывая въ дверь.
– Что тебѣ?
– Тамъ какой-то господинъ васъ спрашиваетъ.
– Проси и дай мнѣ одѣться.
– Bonjour, monsieur Чикарскій! сказалъ Софьинъ, выходя черезъ нѣсколько минутъ въ залу. Прошу садиться.
Чикарскій пѣтушкомъ подскочилъ къ Софьину, схватилъ его руку, сильно потрясъ ее и повалился въ кресло съ развязностью отчаяннаго джентльмена.
Это было твореніе, къ которому какъ нельзя лучше шли слова Шекспира, что онъ въ лучщія свои минуты немного хуже человѣка, а въ худшія немного лучше скота. Всегда разодѣтый шикомъ, всегда завитой, онъ на всевозможныхъ вечерахъ и собраніяхъ являлся именно тѣмъ, что называетъ Пушкинъ" вездѣ встрѣчаемымъ лицомъ, необходимѣйшимъ глупцомъ;" впрочемъ онъ смѣло могъ повторить о себѣ слова поэта:
