Виктор Аскоченский - Асмодей нашего времени
– Это ничего; я сама иногда тоже люблю поребячиться, особенно когда разболтаюсь съ Пустовцевымъ.
– Позвольте узнать, всѣмъ ли такъ часто твердите вы о Пустовцевѣ, какъ мнѣ?
– Нѣтъ, не всѣмъ.
– Почемужь именно я удостоился такой чести?
– Потому что, еслибъ я сама не заговорила о Пустовцевѣ, то вы и безъ меня начали бъ обѣ немъ рѣчь.
– Вы такъ думаете? сказалъ зардѣвшись Софьинъ.
– Не только думаю, а увѣрена.
– Увѣрены? Почему же?
– Это мой секретъ.
– Только, вѣрно, извѣстный не вамъ однимъ.
– Почему знать? Можетъ быть, и дѣйствительно не мнѣ одной.
Такой отчаянный вызовъ на перестрѣлку колкостями окончательно сбилъ съ толку Софьина. онъ ясно видѣлъ, что появленіе его въ домѣ Небѣды было заранѣе предсказано, что рѣчи его предугаданы, и все разсчитано и предусмотрѣно. Кто-то постарался покрыть юное сердце корою безстыдства…
Грустное явленіе! Но оно бываетъ сплошь да рядомъ. Слабо сердце человѣческое: но всего слабѣй оно у юной пришелицы свѣта. Это воскъ, изъ котораго опытная рука можетъ дѣлать все, что угодно; умъ ея – это легкая бабочка, носимая вѣтромъ, не смотря на видимую произвольность ея движеній. Горе, горе тому, кто совратитъ съ пути праваго "единую отъ малыхъ сихъ!"
Софьинъ молчалъ, опустивъ голову. Marie небрежно играла кистью портьеры и улыбалась насмѣшливо.
– Какія вы странныя, Marie, сказала Соломонида Егоровна, выходя изъ боковыхъ дверей. Можно ли такъ оскорблять невинность?
– И красоту, прибавила Marie, засмѣявшись.
– Вамъ это смѣшно, сударыня?
– Какъ видите.
– Вы забываете, съ кѣмъ говорите!
– Очень хорошо помню, – съ вами.
– А я вамъ кто?
– Вамъ это лучше знать.
– Кажется, я ваша мать?
– За чѣмъ же кажется? Развѣ вы сомнѣваетесь?
– Я совѣтовала бы вамъ выдти вонъ.
– Когда заблагоразсудится, выду.
Не желая быть свидѣтелемъ такой оригинальной, семейной сцены, Софьинъ поднялся.
– Позвольте, мусье Софьинъ, сказала Соломонида Егоровна, я васъ прошу присутствовать при опытахъ нынѣшняго образованія.
– А я просилъ бы васъ избавить меня отъ этого, сказалъ Софьинъ, не поднимая головы.
– Напрасно, подхватила Marie, напрасно; такихъ сценъ нигдѣ не удастся вамъ видѣть!
Софьинъ взглянулъ на Marie, и не могъ не подивиться этому въ высшей степени противному выраженію, какое приняло все еще прекрасное лицо ея. Marie улыбнулась, – но отъ такой улыбки становится холодно и мрачно на душѣ.
– Жалуюсь вамъ, мусье Софьинъ, заговорила Соломонида Егоровна, уже не скрывая гнѣва; такія сцены она повторяетъ со мной почти каждый день.
– Почемужь и не повторять, если онѣ вамъ нравятся? отвѣчала Marie.
– Безсовѣстная! вспыхнувъ, произнесла Соломонида Егоровна и вышла.
– Quelle bourgeoise! сказала вслѣдъ ея Marie. – Ну, продолжала она послѣ нѣкотораго молчанія, насмѣшливо глядя на Софьина, начинайтежь вашу проповѣдь. Тема превосходная: о повиновеніи дѣтей родителямъ.
– Я вижу, Марья Онисимовна, что вы и безъ меня ужь наслушались проповѣдей, а мои опоздали.
– Ктожь вамъ виноватъ!
– А-а, Владиміръ Петровичъ! завопилъ Онисимъ Сергеевичъ, проходя залой и держа въ рукахъ большой свертокъ какихъ-то бумагъ. Слыхомъ слыхать, видомъ видать! Забыли, батюшка, совсѣмъ забыли! Вѣдь чай ужь полгода, какъ вы были у насъ.
– Виноватъ, Онисимъ Сергеевичъ….
– Ну, это ваше темъ дѣло! А теперь что? Съ Машей, съ Машей? Поговорите, поговорите; молодецъ стала; хоть кого закрутить, забьетъ, завертитъ. А все Пустовцеву спасибо, – хорошій человѣкъ! А ужь какъ ловокъ, какъ ловокъ, фу ты пропасть! Какъ начнетъ, знаете, этакъ рѣзать про разныя ученыя матеріи, такъ ротъ разинешь! Ино мѣсто и самъ видишь, что оно какъ-то не такъ, не съ той, значитъ, стороны къ дѣлу подходитъ, и этакъ хочешь ввернуть ему закорючку – куда тебѣ! Какъ поднимется, такъ только пыль столбомъ. Да все философія вѣдь, канальство! читали и мы Волтера съ стары годы, но такихъ вещей, какъ у Пустовцева, не начитывали. Страшно, знаете, съ перваго-то раза, ну, а послѣ, какъ поразсудивъ этакъ, такъ и ничего, какъ будто оно такъ и слѣдуетъ. Да и Маша, я вамъ доложу, препонятливая головка. Эти женщины не въ примѣръ быстрѣе насъ.
Во время этого монолога Онисимъ Сергеевичъ стаскивалъ перчатки, приговаривая въ промежуткахъ: "вишь ты, собаки бъ тебя съѣли, не слазитъ. Рука, значитъ, напотѣла."
Кончивъ эту операцію, Небѣда вытерся платкомъ.
– Уфъ, пропадай оно! Умаялся. У Итальянцевъ это былъ; купилъ вотъ это. Что за картины! Сей часъ покажу. – А мать гдѣ? – Смотрите-ка сюда, Владиміръ Петровичъ!
И взявъ за руку Софьина, Небѣда подвелъ его къ столу, и стадъ развертывать покупку. Согнутая въ трубку бумага плохо укладывалась на столѣ, и Софьинъ, держа въ одной рукѣ шляпу, другою принужденъ былъ придерживать поминутно свертывавшіеся эстампы.
– Глядии-ка, ась! говорилъ Небѣда, отъ всего сердца услаждаясь своей покупкой. Ватерлоская битва. Да-съ, двадцать пять цѣлковенькихъ. Вотъ она штука-то какая! Ну, да и есть за что! Наполеонъ-то, вишь-ты! Задумался, разбойникъ. Такъ тебѣ – вору, и надо! и это Сультъ должно быть; умаливаетъ. Умадивай, умаливай, а видно, придется "выкинуть фигуру на цыганскій ладъ." Вы знаете эту пѣсню? Чудесная, такихъ нынче ужь не пишутъ. У меня есть она; я, пожалуй, дамъ вамъ ее списать. – А пушки-то? Подбиты. Ужь стало быть, когда подбиты, то въ дѣло не годится. Это ужь такъ, я самъ по артиллеріи служилъ. А вотъ это, продолжалъ Онисимь Сергеевичъ, развертывая другой эстампъ, прощаніе въ Фонтенебло… Да подержите-ка. Ужь коли на то пошло, я покажу вамъ всѣ мои картины. Коллекція, батюшка, коллекція. Поставьтека шляпу-то и держите вотъ такъ.
Онисимъ Сергеевичъ шибко пошелъ въ кабинетъ, оставивъ Софьина у стола съ растопыренными руками. Marie прыснула и залилась со смѣху. Самъ Софьинъ не могъ удержаться отъ улыбки. Вырвавшійся въ это время изъ подъ одной руки эстампъ быстро свернулся въ трубку; Софьинъ хотѣлъ было удержать упрямца, потерялся, – и эстампы полетѣли на полъ.
– Эхъ, вы ловкій! кричалъ Небѣда, выходя изъ кабинета. Не покажу жь вамъ за то ни одной,
Софьинъ поднялъ съ полу картины и отеръ потъ, проступившій у него на лбу.
– А у Клюкенгутовъ сегодня будете?
– Да, онъ приглашалъ меня.
– Будьте, и мы будемъ.
– Значитъ, до свиданья! сказала, вставая, Marie и кивнувъ головой Софьину, пошла на другую половину чрезъ кабинетъ отца.
– А давно вы у насъ? сказалъ Небѣда, остановивъ Софьина на порогѣ.
– Съ часъ будетъ.
– Ну, вотъ и хорошо. И сами развлеклись, и моихъ….
Софьинъ не слышалъ конца этой рѣчи. Онъ быстро сбѣжалъ съ лѣстницы, опрометью бросился въ коляску, надвинулъ шляпу почти до самаго носа и крикнулъ "домой!" такимъ страннымъ голосомъ, что ходившія по двору индюшки разомъ встрепенулись и прокричали ему что-то вслѣдъ на своемъ индюшачьемъ языкѣ.
Глава седьмая
Есть люди на свѣтѣ, которыхъ любитъ свѣтъ и ставитъ на на степень образца и подражанія. Онъ любитъ ихъ, какъ аттестованныхъ поклонниковъ своихъ, какъ строгихъ блюстителей законовъ духа времени, духа льстиваго, обманчиваго и мятежнаго. За поклоненіе себѣ онъ предписываетъ другимъ неофитамъ своимъ кланяться и подражать этимъ любимцамъ и жрецамъ своимъ, уже посвященнымъ въ его элевзинскія таинства.
Люби себя и все употребляй средствомъ для своихъ цѣлей вотъ законъ свѣта, крамольно идущаго противъ законовъ истиннаго свѣта!
Передъ читателемъ мелькалъ кое-гдѣ легко и безъ особеннаго намѣренія набросанный эскизъ Пустовцева. Лохматая голова, густыя брови, свѣтскость или, по его собственному выраженію, эксцентричность – вотъ черты, которыми доселѣ обрисованъ былъ этотъ человѣкъ, коему суждено играть существенную роль въ нашемъ разсказѣ. Примѣты эти остались и теперь при немъ: но яснѣе и отчетливѣй опредѣлилась его внутренняя физіономія. Не скоро сказывается смертный своимъ внутреннимъ содержаніемъ. Пудъ соли съѣшь съ человѣкомъ, пока его узнаешь, говоритъ справедливая, русская пословица.
Пустовцевъ принадлежалъ именно къ тому поколѣнію, которое такъ вѣрно очертилъ и такъ грустно оплакалъ покойный Лермонтовъ въ своей "Думѣ". Отецъ Пустовцева, самъ воспитанный въ правилахъ XVIII вѣка, ревностный поклонникъ Дидро, д'Аламберта, Вольтера, Бэля и другихъ энциклопедистовъ прошлаго столѣтія, незамѣтно, и даже, можетъ быть, мимовольно передалъ и сыну своему неуваженіе ко всему, что издревле дѣды и прадѣды наши почитали неприкосновенной святыней. Труня и издѣваясь надъ кроткимъ благочестіемъ и простосердечной молитвой своей жены, онъ перелилъ и въ сына тоже кощунственное направленіе, уронивъ во мнѣніи ребенка достоинство его матери, и пустивъ во всю ширину юной души корень зла и растлѣнія. Быстрыя способности малютки были отличнымъ проводникомъ уроковъ, которые и словомъ и дѣломъ давались ему на всякій часъ и на всякомъ мѣстѣ. Вотъ пришла мальчику пора поступить и въ школу. Мать, прижимая къ груди послѣдыша своего, со слезами благословила его святой иконой, завѣщавая ему помнить Бога и заповѣди Господни, и въ горѣ жизни прибѣгать къ Небесной Заступинцѣ всѣхъ скорбящихъ. Слушалъ отецъ эту давно забытую и отверженную имъ молвь искренней вѣры, и что-то сокрушительное шевельнулось въ груди его, и показалась было на глаза его благодатная слеза раскаянія и умиленія: но гордо отряхнулъ онъ эту слезу, когда малютка, вырвавшись изъ объятій матери, съ улыбкой подошелъ къ отцу и показывая икону, сказалъ: "папа, куда мнѣ дѣвать это?" – Отдай Ефремкѣ! отвѣчалъ отецъ: пусть положитъ въ чемоданъ. – И поѣхалъ юный питомецъ въ путь свой съ отцовскими правилами въ сердцѣ и съ матернимъ благословеніемъ въ чемоданѣ.
